Бездна. Книга 3

Он прищурился и повел взглядом в сторону. Она в свою очередь словно конфузливо опустила глаза… Наступила минута молчания.

– Я позволю себе напомнить вам, графиня, – заговорил опять маркиз (его опять начинала охватывать ревность), – что вы сегодня собирались ехать со мною смотреть портрет Cesare Borgia в Fondaco de Turchi[31].

– Ах, да!.. но мы успеем! – пролепетала она…

Поспелов тотчас поднялся с места со шляпой в руке:

– Когда же приходить на первый урок? – спросил он обрывисто.

– Да завтра же… Непременно завтра, – вскликнула она, и опять так же поспешно и по-русски: – a сегодня вечером приходите на музыку, на площадь Святого Марка; я там буду… Мне так бы хотелось поговорить с вами… о Никсе, – но теперь неловко, – произнесла она веско, намекая на присутствие третьего лица и с оттенком дружеской доверчивости в тоне.

Тон этот, впрочем, насколько дано ей было прочесть на лице, не произвел никакого подкупающего впечатления на «интересного эмигранта». Он все так же безучастно поглядел на нее, склонил голову, холодно пожал ее руку, еще холоднее притронулся к протянувшимся тут же к нему с торопливою любезностью пальцам маркиза и, не сказав ни да ни нет на приглашение молодой женщины, медленно и молча вышел из комнаты.

Едва смолкли шаги его за дверью, графиня с каким-то строгим выражением в чертах повернулась всем телом к маркизу:

– Avez vous compris maintenant25?

Он чуть-чуть усмехнулся:

– Relativement à madame Tony?.. Oui, il y a quelque chose. Mais quoi26 то есть что именно? – спросил он напирая.

Графиня как бы жалостливо глянула ему в лицо, пожала плечом и быстро поднялась с места:

– Едемте в ваш Fondaco de Turchi!..

V

– Ad augusta.

– Per angusta.

– Les morts nous servent1.

V. Hugo. «Hernani». Acte IV, sc. III.

В Hôtel Bauer, куда прямо вернулся наш эмигрант от графини Драхенберг, дебелый, похожий на пивной котел и от пива и шнапса сизо-красного цвета немец-«Portier», постоянно отноеившийся свысока к «бедному черту, armer Teufel», занимавшему самый скромный, тесный и мрачный нумер во всей гостинице, внушительно заявил ему, что его спрашивал «какой-то подозрительный малый чуть не в лохмотьях, ein liederlicher Kerl», изъясняющийся на каком-то «никому неведомом диалекте», и изъявлял желание ожидать его, des Herrn Pospelof2, возвращения в его комнате, но что он, «Portier», разумеется, ввиду возложенной на него прямой обязанности «оберегать покой и имущественную целость высокоуважаемых господ (der hochgeachteten Herrschaften), в отеле пребывающих», не пустил эту «сволочь (Lumpgesindel)», – несомненно-де «приходившую просить милостыни», – даже на лестницу подняться, вслед за чем тот просил, «насколько можно было понять aus seinem verworrenem Zwirne, из его путаницы», передать г. Поспелову, что ему очень нужно его видеть и что он будет ожидать его поблизости, на площадке пред церковью San-Moise.

Поспелов, внезапно вспылив (он тотчас же догадался, кто его спрашивал), резко ответил на это, что к нему приходил не какой-то «Kerl», a добрый его приятель, и что он в свою очередь просит на будущее время, «пока только останется сам жить в этой немецкой трущобе», пускать это лицо к нему в нумер, «без дурацких умствований», во всякое время дня и ночи… И тут же, заключив по рассвирепевшему мгновенно лицу немца-цербера, что на такую откровенную речь его тот отпустит ему немедленную реплику, нечто вроде того, что ты, мол, такая же «сволочь» и «нищий», как твой приятель, он поспешил выйти из сеней и быстрыми шагами направился к San-Moise. Он не ошибся: там, усевшись на верхней ступени маленькой пристани протекающего мимо церкви канала, прямо насупротив дома, занимаемого русским в Венеции консулом, ожидал его Волк, в своей помятой, с порванными долями шляпе и истасканных действительно до «лохмотьев» пальто и нижнем платье.

Он был страшно, в буквальном значении этого слова, дурен собою, с какими-то негритянскими, шлепающими губами, грубо мясистым носом, переломленным посредине вследствие падения в детстве, и зловеще выглядывавшими из-под низко нависших бровей узкими и хищными глазами (этим глазам своим и крупным, острым зубам, способным, казалось, перегрызть надвое за один раз самую твердую сапожную подошву, он и одолжен был своим прозвищем Волка). Роста он был невысокого, плотно сложен: толстые синие жилы, разбегавшиеся по его огромным, коричневато-красным рукам, походили на веревки или на какое-то изображение сети речных притоков на географической карте большого масштаба. Целая шапка мохнатых, жестких, как конские, и вспутанных волос спускалась ему почти на самые глаза… «Натолкнется на тебя в лесу баба, от страха помрет», – подшучивали над этою наружностью его товарищи… Но он не последнюю роль играл между этими товарищами в общем их деле…

Он был неповоротлив и медлителен в своих движениях, и Поспелов тотчас же заключил о значительности того, что имел ему сообщить Волк, по той необычной ему поспешности, с которою тот поднялся на ноги, завидев его, и пошел к нему навстречу.

– Читать на здешнем языке можешь? – было его первым словом. И, быстро вытащив из кармана смятый лист вышедшего в тот же день нумера «Gazetta di Venezia», ткнул пальцем на отдел телеграмм. – Гляди тут, из Петербурга…

Поспелов итальянского языка не знал, но по сродству его с хорошо знакомым ему французским языком тотчас же разобрал и понял сообщавшееся здесь известие.

– «Сегодня, в 9 часов утра»… – начал он переводить задрожавшим от волнения голосом…

– То есть, вчера это, значит, – пояснил скороговоркой Волк, – ихнего 16-го, нашего 4-го числа.

– «На прогулке, начальник русской политической полиции и генерал-адъютант Императора, Мезенцов3, убит неизвестными людьми. Преступники успели скрыться»… Это наших дело! – вскликнул тут же Поспелов с загоревшимися мгновенно глазами.

Волк не счел даже нужным ответить: он повел только на товарища не то торжествующим, не то презрительным взглядом: «какое же, мол, может быть в этом сомнение!..»

– «Am-ma-zato»4, – перечел Поспелов слово, корня которого он не находил во французском языке, – я, может быть, не так понял: он, может быть, только ранен — значит?..

– Убит, – грозным тоном отрезал тот, – на пароходе моем механик сказывал, «killed» говорит, и даже рукой показал, как когда кого ножом… Killed слово я знаю.

– Удачнее еще, значит, чем с Треповым вышло, – нервно засмеялся на это его собеседник.

– Известно, мужская рука; да еще если кинжалом…

– A как ты думаешь, чья? чья именно? Я полагаю, что…

– Полагаешь, так держи про себя! – сердито прервал его Волк. – Для дела безразлично.

Молодой человек моргнул несколько смущенно веками и примолвил уже как бы невольно:

– И ушли… «скрылись»… В белый день… Молодцы!..

– Не выдаст никто… общественное сочувствие… Верочкин процесс5 показал, – ронял медленно слова свои Волк в ответ с таким выражением на лице, что «все-то это тебе еще объяснять надо»…

– Да, – кивнул утвердительно Поспелов, – особенно теперь, когда правительство так осрамило себя на этой войне… и в Берлине6… Наступил самый настоящий момент активной борьбы… Ведь у них, очевидно, это теперь систематически организовано, по верхам пошли, намеченные: Трепов, теперь Мезенцов…

Безобразный рот Волка растянулся в широкую, зверскую усмешку (так должны ухмыляться шакалы, почуяв запах падали):

– По горлам всех пройтись надо, понятно! – прошипел он сквозь стиснутые зубы.

Товарищ его видимо разгорался все сильнее в свою очередь.

– Ведь это открытое объявление войны! – воскликнул он. – Убийством этим социалистическая молодежь смело кидает перчатку в лицо автократии… Наконец-то, наконец!.. – он судорожно и радостно потирал себе руки. – И если она не сдастся теперь, так ведь и повыше достать можно…

Он оборвал вдруг и бессознательно обвел кругом себя глазами… Но все было тихо на безлюдной площади. Лишь старый бедняк, отставной гондольер[32], кормящийся чентезимами[33] от, «buona mano»7, подачки гос под, гондолы которых подтягивал он багром к пристани, дремал на ступеньках с этим своим багром в морщинистых руках, пригреваемый горячим солнцем, да издали с канала доносился от времени до времени тот протяжно гортанный, специально свойственный местным баркаролам, крик, которым, во избежание столкновений, дают они о себе знать собратьям, пред заворотом в то или другое из бесконечных колен водных протоков Венеции: «Тхе-е-у!..»

Волк молчал, тупо уставя глаза в грудь товарища; только мясистые губы подергивала та же усмешка хищного зверя, чующего запах трупа…

– Ведь они там замышляют теперь, действуют, борятся, Волк, – начал снова Поспелов волнуясь, – a мы тут с тобою, бесполезные, задыхаемся в бездействии!..

– Я сегодня вечером еду, – коротко сказал тот.

– В Россию?..

– В Женеву. Справки, первое, навести нужно… a там само собою…

– И я с тобой. К черту мою графиню с ее гонораром! – вырвалось каким-то неудержимым и веселым взрывом у Поспелова.

Узенькие глаза Волка так и впились ему в лицо:

– Какая графиня?

– Мне тут опять кондиция выходит: мальчишку учить.

– Во! – пропустил сквозь зубы тот. – Русские?

– Фамилия немецкая, только она русская.

– «Она», кто это, то есть?

– Графиня эта, мальчишки мать.

– A муж?

– Мужа нет: она – вдова.

– Во! – повторил как бы машинально Волк. – Молодая?

– На вид моложе меня кажет, – улыбнулся почему-то невольно Поспелов, – a, впрочем, кто ж их разберет, светских этих…

– Попал-то как к ней?

– А уж это у нее спроси! Отродясь и фамилии ее не слыхивал: Драхенберг, петербургская… Не думал я, не гадал, является нынче утром в мой отель итальянец какой-то, маркиз; велит просить меня в салон, что очень, мол, ему нужно переговорить со мною… Ну вот, с этим самым предложением пришел, что одна, мол, его знакомая, ваша, говорит, «компатриотка», ищет преподавателя русского языка для маленького сына, и что он, узнав, что я в этом качестве приехал сюда с одним русским семейством…

– Ты и отправился? – перебил его Волк.

– Повел он меня сам.

– Ну?

– Я и пошел за ним, – засмеялся Поспелов озабоченному виду, с которым внимал ему товарищ.

– И порешили?

– Да… ведь я еще не знал… что… – молвил молодой человек, как бы оправдываясь.

Но собеседник его не дал ему продолжать:

– Кондиции как?

– И не ожидал даже! Сама по 10 франков за час урока предложила, а урок каждый день и кормежка от нее же.

– Ишь ты! – вдумчиво пропустил Волк и чавкнул бессознательно челюстью, как бы вкушая инстинктивно всю ту сладость «кормежки», которая ожидала товарища за столом графини. – Богачка, значит?

– По обстановке судя, и очень даже… Да и итальянец этот, маркиз, намекнул как-то про это… Сам-то он, как я понял, виды на нее имеет, – усмехнулся еще раз Поспелов.

– А молодой сам-то?

– Ну, нет! Молодится из последнего, видать, а на макушке-то уж редко и в бороде седью пробивает. Только шельма, видно, прожженная, эксплуататор…

– А ты не дозволь! – нежданно проговорил Волк.

Поспелов с изумлением взглянул на него:

– Это как же?..

Тот в свою очередь повел на него прежним, пренебрежительным взглядом: «ничего, мол, ты сам сообразить не в состоянии»…

– Дело-то, кажись, ясное, – медленно протянул он, – аристократке этой аманта8 требуется, не из старья, а из свежатины, само собой; денег на него жалеть она не будет, что хошь проси, только по вкусу придись…

Поспелов понял и весь вспыхнул:

– Что ж это ты мне, – воскликнул он с сердцем, – сойтись с женщиной из-за денег предлагаешь!..

– А хоша бы! – грубым мужицким языком отрезал Волк. – Аль не нравится занятие?.. А ведь баб-то, почитай, немало на своем веку загубил, – примолвил он, хихикнув. И в его прищурившихся в щелочку, с каким-то неумолимым выражением глазах можно было прочесть и решительный приказ Поспелову, и злорадное чувство торжества над человеком, которому Волк почитал себя вправе предлагать унизительную роль, и тайную зависть к этому молодому, красивому товарищу, которому такую роль можно было предложить.

Поспелов отвернулся от него и проговорил поспешно и досадливо:

– Я на свинство не пойду, и еду с тобою сегодня в Женеву, благо на проезд и жратву дорогой денег хватит, – добавил он, стараясь перейти на шутливый тон.

– Да ты что, черт тебя подери, – услышал он вдруг зашипевшую как у змеи речь Волка, – ты революционер, аль нет? Ты в свое удовольствие жить думаешь, аль нашему делу служить?

– Я оттого и хочу ехать с тобою, – горячо возразил молодой человек, – что хочу служить ему…

Но Волк не слушал его:

– В нашем деле нет «свинства», кроме измены ему! – говорил он грозно, и пена закипала в углах его безобразных губ, – что на пользу его, то и свято. Ты дворянский-то гонор свой в печку кинь, коли хочешь честным революционером быть! Все против врагов добро, все пригодно; какое в руках средство есть, тем и орудуй: подвохом ли, насилием, страхом или лаской, все едино, – пока не настанет час, когда передушит их всех до одного социальная революция!..

Это был какой-то дикий, бешеный порыв, полуискренний, полурассчитанный на эффект, – один из тех, которыми угрюмый, тупо-молчаливый по обыкновению Волк «бил» в известных случаях «наверняка» в той среде, к коей принадлежал он и где слыл за человека с «огромным запасом воли» и большою «организаторскою способностью»; в эту свою «способность» прежде всех верил он сам… У Волка было самое настоящее «революционное прошлое»: родом из мещан, он был студент Петровской академии в пору 9-«Нечаевской истории», каким-то чудом не попал в число заведомых участников ее, принадлежал потом к кружкам Долгушина и Чайковского и в так называемом «Жихаревском» процессе-9 имел честь очутиться в числе тех десяти избранных из 193 призванных, которых «гуманнейшее» судилище отечественных сенаторов увидело себя скрепя сердце вынужденным сослать в Сибирь… Он был на несколько лет старее того, кто теперь назывался Поспеловым и которого он же, лет за пять назад, вовлек в «дело революции». Он привык издавна тешиться «рабским» подчинением ему, «вахлаку», как любил он называть себя с особого рода гордостью, этого барчука-молодчика, и замеченное им теперь в нем какое-то «своеволие» взорвало его.

– Голубого енарала устранили, – продолжал он, – так у тебя и слюни потекли. Вот, мол, поеду, сейчас, и на мою долю выпадет героем себя показать… А если в тебе там вовсе не нуждаются?.. Что ты тут знаешь, из архангельских лесов вернувшись?.. Я сам в Россию теперь прямо не пру (Поспелова так и покоробило от этого «я сам», ясно указывавшего на расстояние, которое отделяло положение его от положения Волка в «революционной» иерархии), а еду добывать языка, что там и как: указание будет – отправлюсь. А так, зря, – он дернул плечом, – спасибо никто не скажет… В ловкачах недостатка у них нет (то есть «поболее тебя людей умелых», прочел опять Поспелов в глазных щелочках Волка), – уж чего желать лучше: в белый день, посередь столицы, ножом пропороли и ушли!

И голос Волка дрогнул от внутреннего чувства удовлетворения.

– А что им средства нужны, – подчеркнул он, – так ты этого, конечно, не разумеешь, а мне оно из самого этого факта явствует. «Скрылись», сказано. Как скрылись? Не бегом же: городовые кинулись бы, захватили бы тут же… Значит, в экипаже, лошади добрые, не у извозчика взятые, и не чьи-нибудь господские опять, – по ним тотчас бы на след напали. Лошади свои, значит, были, купленные, и экипаж. На все на это денег немало пошло… И если дальше, все более и более средств понадобится… Средства всегда для нашего дела нужны! – вдруг оборвавши, махнул он рукой, как бы почитая бесполезным излагать громко далее роившиеся в голове его соображения. – Понимаешь теперь?

Поспелов молчал; авторитетный тон, с которым обращался к нему Волк, одновременно и возмущал, и как бы порабощал его внутренно.

– Понимаешь теперь, что от тебя требуется? – веско повторил тот.

– Послушай, Волк, – начал молодой человек, встряхнувшись, – ведь это же одна твоя фантазия! Из того, что барыня эта пригласила меня на уроки к сыну, далеко еще не следует, чтоб она…

Он как бы застыдился договорить, и в то же время каким-то «лучом, просящимся во тьму»[34], пронесся в его памяти свежий облик графини Драхенберг с ее пышными губами, и под ухом его точно зазвучал ласковый голос, говоривший ему: «приходите вечером на площадь Святого Марка; мне очень хочется переговорить с вами»…

– Приложи труд! На баб язык-то у тебя медовый, известно! – цинически опять хихикнул Волк. – Станового дочку, что бежать-то тебе помогла, сумел окрутить ведь?

– Так там прежде всего дело убеждения было, – поспешно возразил Поспелов, – я ее пред тем в нашу веру совсем обратить успел.

Глаза Волка так и запрыгали:

– А тут тебе кто ж мешает! Бабы-то все на один лад, как если только добре примется ловкий молодчик… А тем тебе чести более будет, как если аристократка. Сам же ты, дворянский сын, все эти барские выкрутасы проделывать можешь… Послушай, Володька, – начал он вдруг горячим и как бы ласкательным тоном (голова его, видимо, работала над целым планом, мгновенно возникшим теперь в ней), – тут может для тебя дело большое выйти, выдвинуться в глазах всей партии можешь, крупное положение занять!.. Привлечь эту твою барыню к нашему делу, воспользоваться средствами ее, связями, – богатая штука! Ведь там на верхах-то тоже горючего материала немало: подожги лишь умеючи – вспыхнет!..

– Она мне сказала, что она очень «либеральна», – как-то невольно вырвалось у Поспелова.

Волк презрительно подобрал свои огромные губы:

– Ну, это мы «либеральство-то» ихнее знаем – гроша медного не стоит, фарисейство поганое одно!.. А ты в настоящее ее введи, в самую суть, чтобы вняла она и прониклась…

– Время все же нужно было бы на это, – раздумчиво молвил Поспелов, – а долго ли она тут думает остаться – не известно… Да и оттерли бы, пожалуй…

– Кто это?

– Да мало ли! – неопределенно уронил он, и краска чуть-чуть выступила на его бледные щеки. Он почему-то не счел нужным сообщать товарищу о г-же Сусальцевой, которую именно имел в виду, говоря о возможности быть «оттертым».

Тот повел на него подозрительным взглядом, но не счел нужным в свою очередь выразить громко то, что думал в эту минуту.

– Ну, твоя забота! – quasi-равнодушно произнес он. – А только повторяю: большое дело может выйти, помни!..

– Так ты решительно не хочешь, чтоб я с тобой ехал? – воскликнул молодой человек.

– Сказано раз! – как топором отрубил Волк. – Урок тебе задан – орудуй!

Поспелов безмолвно приподнял плечи и опустился, как бы подшибленный этим разговором, на верхнюю ступеньку пристани, на которой дремал с багром своим в руке старик-гондольер… Но в душе его, рядом с оскорбительным сознанием нравственной подчиненности своей, журчало, как ручеек весной, что-то ему еще неясное, но тихо убаюкивающее, примешивавшееся к мысли о «заданном ему уроке»…

Волк поглядел сверху вниз на склонившегося как бы к ногам его товарища, и глаза его будто усмехнулись… «Хороший денек выдался» ему сегодня… Он чувствовал себя снова силой в той обычной ему области нелепо злой и судорожной деятельности, из которой исторгла его ссылка и к которой возвращался он теперь при открывавшихся его «делу» новых, широких горизонтах. Пред ним в воображении развивался целый ряд «неслыханных», имевших поразить «весь мир» дерзостью своею «предприятий», которым может, – должно будет, поправился он мысленно, – положить начало «великое событие» 4 августа в Петербурге. Он предвкушал вескость той роли, которая неминуемо должна будет пасть на его долю в этих «предприятиях», – и его животно-алчное самолюбие торжествовало заранее. Слепое покорство «барчука» служило ему теперь как бы мерилом того значения, какое примет он там, «на месте», среди коноводов «движения»… «Подвиг удивительный, бесспорно, – проносилось у него в голове, – миллионы людей содрогнутся от ужаса, прочтя сегодняшнюю телеграмму; но сам-то подвиг, может быть, и даже более чем вероятно, – лишь изолированный факт, но истекающий из общей, ясно определенной и последовательной программы». А она-то именно и нужна, нужна сильная, твердо сплоченная «организация»… «Но они — он их всех знает – никогда не могли добиться ничего подобного». Он один, Волк, способен создать такую «организацию» и встать во главе «всего»…

Размышления эти навели его на какое-то светлое — если только допустить, что оно могло быть у него, – настроение духа; он почти весело заговорил с товарищем:

– Ты на меня, Володька, полагаю, за поручение печаловаться не станешь; кормежка будет тебе сладкая, прочее занятие и того сладчай…

– Я не для этого вступал в партию! – с новою досадой в голосе вскликнул белокурый эмигрант.

– Понадобишься на иное – вызовем! – с покровительственным оттенком в тоне возразил ему Волк. – Может, все потроха скоро потребуются; на то идет… Что удрал-то ты, – наши в Женеве знают?

– Я еще из Вены Михайле и Вейсу писал; не отвечали.

– Может, и нет их там… А в Вене из наших кто?

– Полячек и Арончик… Арончик мне и место у этих Бортнянских сыскал, – а то чуть было с голоду совсем не околел…

Волк качнул головой:

– Отъешься теперь… Гляди ж, орудуй – большое дело!.. Дней чрез пять жди письма. Может, шифром напишу, как если что особенное… Ключ помнишь?

– Старый?

– Известно… Инструкцию тебе пришлем… Ну, а теперь прощавай!

– Куда же ты?

Поспелов вскочил на ноги…

Но Волк, не отвечая, заворачивал уже за угол церкви.

Молодой человек недоумело глядел ему вослед… «А насчет денег как, есть ли у него? – проносилось у него в голове. – Я бы мог ему дать из последних, а там получить за уроки, хоть вперед, всегда можно… Так ведь нужны бы они ему были, он бы просто сказал: „дай!“ Проводить его поехать вечером разве?.. А если он на это да еще грубостью мне ответит: „что за нежности, скажет, при нашей бедности!..“ „Сильная натура!“» – как бы объяснил себе тут же Поспелов, – и тут же вздохнул каким-то бессознательным вздохом облегчения, увидав себя одного на площади вместе со стариком гондольером, все так же сладко дремавшим на солнце со ржавым багром в своих руках.

VI

Над piazza di San-Магсо – этим, по выражению Наполеона I, «салоном, которому одно солнце достойно служить люстрой», – сиял полный месяц светлей, чем дневное светило в полунощных странах. Бронзовые вулканы на Тогге dell’Orologio[35] прогудели молотами своими по колоколу десять часов, и за последним их ударом военный итальянский оркестр, только что отыгравший, под гром рукоплесканий теснившейся кругом него толпы, какое-то увлекательное испанское jaleof собрав пульпеты и ноты и закинув за спину валторны и трубы, отправился вспять в свои казармы, мерно и гулко ударяя по мраморным плитам грубыми подошвами пехотных полуботинок[36]. Толпа разбрелась вслед за ними, и только величавая тень, падавшая от Campanile (колокольни Св. Марка), чернела теперь на сплошной пелене лунного света, обливавшего площадь. Но под длинными аркадами обрамляющих ее «Старых» и «Новых» Прокураторий горели огни фонарей и ярко освещенных магазинов, сновали еще с остатками товара на лотках продавцы confetti (засахаренных плодов), набеленные и нарумяненные по самые волосы fioraie (торговки букетами) подносили с умильными улыбками свои розаны и гвоздики под нос прохожим, да охрипший уже до сипоты газетчик выкрикивал напоследях: «„Tempo“, signori, „Tempo“, Capitano Fracassa, Messagiere, ben arrivati da Roma»[37].

Насупротив кафе-ресторана «Quadro», наполовину под аркадами, наполовину выступив стульями на площадь, вокруг вынесенных туда двух-трех столиков с мраморными досками расположилось общество, состояв шее из лиц, уже знакомых читателю, и некоторых других, которых мы поспешим ему представить.

Между графиней Драхенберг и г-жей Сусальцевой, составлявшими центр круга, с моноклем в правом глазу, в цилиндре на полулысой голове, уткнувшись бесстрастным лицом в созерцание ботинки своей правой ноги, горизонтально вскинутой на левую, сидел одутлый и неказистый русский дипломат из «новейших», барон Кеммерер, только что прибывший «на отдых» с Берлинского конгресса. Это был один из тех, вечно скучающих и наводящих собою невыносимую скуку индивидуумов, которых, именно потому, должно быть, что они так скучны самим себе и другим, вы неизбежно встречаете повсюду, где люди собираются с целью по возможности весело провести время. В Париже, Стокгольме, Вене, куда ни кидала барона его служебная одиссея, он всюду производил впечатление «пудовика», но зато повсюду он всех знал и все его знали; нигде не бывало праздника, интимного вечера, детского бала, куда, словно под каким-то неизбежным гнетом обстоятельств, не сочли бы необходимым пригласить в числе первых барона Кеммерера… Он приехал лишь сегодня утром, но успел уже отыскать в Венеции и посетить с полдюжины знакомых, в том числе графиню Драхенберг, которая собиралась в эту минуту отправиться en pique-nique отобедать со своим обществом у «Quadro» и таким образом как бы вынуждена была пригласить и новоприезжего соотечественника (они после обеда все тут и остались, по-итальянски, предаваться на чистом воздухе dolce far niente2).