Бездна. Книга 3

Совершенную противоположность ему представлял сидевший против Сусальцевой у столика за кружкой лимонной воды, из которой он то и дело отпивал глотки в пылу разговора, крепко сложенный барин, лет сорока восьми, с огненного цвета бородой лопатой, почти такого же цвета загорелым лицом под мягкою черною шляпой, которая в жару беседы сдвинулась ему на самый затылок, и с подвязанною широким черным платком левою рукой. Звали его князь Пужбольский[38]. Он участвовал в войне за Балканами, поступив в ряды глубокой армии тем же прапорщиком, каким вышел из нее по окончании Крымской кампании, был ранен под Плевной, пользовался в том госпитале Красного Креста, где одно время распоряжалась графиня Елена Александровна (он приходился ей каким-то родственником по отцу), и по заключении Сан-Стефанского договора очутился опять в своей роли перелетной птицы, тем же старым и разоренным холостяком, страстным любителем искусства и неисправимым болтуном и спорщиком. Он только часа два тому назад вернулся из Падуи, куда ездил специально «взглядывать еще раз (Пужбольский все так же плохо справлялся с глагольными формами родного языка) на божественные фрески Джотто3 в церкви Madonna dell’Arena», – и так неистово доказывал теперь маркизу Каподимонте, что из них «Страшный суд» писан самим великим maestro, a не «каким-нибудь ученичком его, Taddei Gaddi4», как утверждал тот, будто дело шло в эту минуту о судьбе целой его жизни.

Маркиз в свою очередь вел прения несколько более нетерпеливо, чем это было в его привычках. Его внутренно глубоко раздражала «эта рыжая русская сирена» в ее вдовьих тканях, которая, казалось ему, «никогда еще не была так соблазнительна, как нынче, в эту светлую ночь, с ее озаренным луной, каким-то необычайно радостным лицом»… Нет, он «положительно никогда еще не видел у нее такого лица»… И, «что она ни говори», он знает, откуда это лицо. Вот он сидит за нею – «ее эмигрант»: он тут сейчас «бродил (andava vagando) у музыки, нисколько, по-видимому, не намереваясь или даже не осмеливаясь подойти к их компании, но она следила за ним глазами – он, Каподимонте, хорошо это видел, – и позвала его, не стесняясь, громко, с тою чертовскою развязностью, какою владеют все эти русские (questa desinvoltura di tutti diavoli ch’hanno questi Russi), и посадила за собою на стул, и то и дело теперь оборачивается к нему с какими-то речами на их проклятом языке». «Рег Dio5, есть от чего с ума сойти!» – восклицал внутренно маркиз, между тем как Пужбольский, завладев окончательно речью и теми невероятными прыжками, которыми отличался его разговор, перескочив неожиданно от Джотто и Таддео Гадди к римским катакомбам, a от катакомб 6-к Мамелюкам-Бахаритам, с каким-то страстным визгом в голосе доказывал в этот момент своему собеседнику «огромное влияние персидской культуры на искусство египтян в царствование Псамметиха II-6 и его наследников».

– Знаете что, ведь это очень скучно, ваш ученый диспут, messieurs, – перебила его не стесняясь, – «и на самом интересном месте», сказал он себе досадливо, – г-жа Сусальцева (он был только что представлен ей графиней), поднося руку в лиловой перчатке к своему зевнувшему рту.

Неизбежный офицер Вермичелла, сидевший подле нее и которому разговор о Бахаритах и Псамметихе II казался тоже невыносимо скучным, с торжеством поглядел теперь на мужа красавицы, уместившегося за столиком рядом с ним:

– Gabbato il seccatore[39]! – фыркнул он чуть слышно ему на ухо.

Тот не понял слов, но доверчиво подмигнул и ущипнул в знак сочувствия приятеля своего за локоть так, что бедный Вермичелла чуть не взвизгнул.

Пужбольский хотел ответить чем-нибудь «колким», но не нашел, как всегда это бывало с ним в таких случаях, слегка смутился и только сдвинул нервным движением свою пуховую шляпу с затылка на самые глаза.

– «Temp o», capitano Fracassa, ben arrivati da Roma! – прохрипел над самою головой его проходивший мимо газетчик.

Он вздрогнул нервно от этого голоса, сердито обернулся, – но тут же, сунув два пальца в карман жилета, вытащил оттуда десять centesimi и протянул их продавцу.

– Второй день не знаю, что творится в мире, – проговорил он, в виде объяснения, ни к кому не обращаясь особенно, – что говорит телеграф?

Он развернул нумер «Tempo», нагнулся к столику, на котором горела свеча в стеклянном колпаке в виде тюльпана… и вдруг вскрикнул.

– Qu’est ce qu’il y a7? – вскрикнула в свою очередь испуганно графиня.

– Мезенцов убит! – едва имел он силу выговорить…

– Seigneur mon Dieu8!..

Все головы кругом невольным движением словно принагнуло к нему, как ветром колосья на ниве; все они теперь были бледны, как и он сам. Только на красивом, но глупом лице офицера Вермичеллы изображалось детское недоумение: «chè cosa (что такое)?»

– Как убит, что… Читайте, читайте текст! – залепетали кругом словно чем-то сдавленные голоса.

Пужбольский прочел, переводя по-французски и комментируя уже с пылающими от негодования глазами:

– En plein jour, au centre de la capitale9!..

И, вспомнив вдруг о том, что тут в их обществе и по соседству сидели иностранцы, завизжал на своем фантастическом русском языке:

– И эти негодяишки, ces misérables, успели скрываться, – им позволили скрываться, убегнуть… Тут не было, видать, ни полиции, ни кого… Это только у нас, 10-dans la chère matouchkà, возможны des choses pareilles-10!..

Быстрым и острым как молния, никем не замеченным в общей тревоге взглядом обменялись г-жа Сусальцева и сидевший за стулом графини «эмигрант». «Это ваша братия сотворила? – словно говорила она. – А если б и так!» – ответили ей мгновенно сверкнувшие глаза его.

– Как это их тут же народ в клочки не разнес! – воскликнул в то же время Сусальцев, разводя своими огромными ручищами, словно сам собираясь «разнести» кого-то «в клочья».

Дипломат, скинув ногу с коленки и выпустив монокль из глаза, потянулся машинально к листку, лежавшему пред Пужбольским.

– C’est officiel11? – спросил он единственно по привычке к подобным вопросам, сам видимо сознавая, насколько это не имело смысла в данном случае.

– Да разве такия известия могут сочиниваться, – напустился на него князь по-русски опять, – и разве вас удивляет, что у нас, 12-dans la cara patria, все, все, même ces choses incroyables-12, все возможно…

– Pauvre13 Мезенцов, я так хорошо его знала! – жалостливо вздохнула графиня Драхенберг.

– Tué, mais pour quelle cause14, за что убит он? – заговорил маркиз Каподимонте. – Личное мщение, как вы полагаете?

– Е chè15! – чисто итальянским возгласом и движением плеча запальчиво возразил Пужбольский, воззрясь в спрашивавшего, как будто намеревался вцепиться ему в глаза. – Вы слышали, он был главный начальник русской политической полиции…

– Елена Александровна, вот приятная встреча! – раздался неожиданно в эту минуту за спиной графини чей-то голос.

Она обернулась, подняв голову…

– Monseigneur! – вскликнула она, поспешно вставая.

Дипломат вскочил со стула в свою очередь. Остальное общество как бы невольно последовало его примеру. Один Поспелов, бессознательно поднявшийся вслед за другими, тут же с вызывающим выражением на лице опустился снова на свое место, – но этот подвиг гражданского мужества пропал бесследно: его никто не заметил.

– Мы никак не ожидали вас так скоро, – говорила тем временем графиня, горячо пожимая протянутую руку подошедшего, – в газетах говорилось, что вы должны быть сюда 20-го, по нашему 8-го то есть.

– Газеты лгут всегда, известно, – засмеялся он, – впрочем я сам поспешил, хотел сюда скорее… Как хорош этот город, эта площадь! – говорил он, обводя вокруг себя восхищенным взглядом. – Можно присесть к вам? – спросил он графиню, опускаясь на близстоявший порожний стул. – Вы согласны, господа? – обернулся он с полуулыбкой к двум сопровождавшим его пожилым людям.

– Граф Тхоржинский, – назвал он их молодой вдове, указывая на высокого, бодрого, с румяным лицом и целым лесом серебристо-седых волос старика, который сразу одним щегольством поклона, отвешенного как-то одновременно всему сидевшему здесь обществу, отрекомендовал себя всем вполне светским человеком, – генерал Троекуров…

– Мы знакомы с генералом, – живо промолвила графиня, протягивая руку Троекурову и отвечая в то же время любезною улыбкой уст и глаз на поклон седого графа. – Вы давно из Люцерна, или, может быть, с тех пор где-нибудь еще были?.. Et votre charmante enfant, mademoiselle Marie16, она не с вами?

– Она поехала гулять в гондоле с одними знакомыми, – коротко ответил Троекуров, опускаясь на стул, насупротив Пужбольского, старого своего знакомого, которому молча протянул руку через стол. «Plus grinche que jamais»17, – сказала себе молодая женщина, взглянув на его сморщенный лоб и подтянутые губы (он, видимо, не по своей охоте попал сюда).

– С целым пансионом дочерей и племянниц леди Динмор, с которым вот мы все приехали на одном поезде сегодня из Милана, – прибавил веселым тоном, кивнув на своих спутников, тот, которого графиня Драхенберг назвала «monseigneur», – прелестнейший молодой цветник, в котором дочь генерала стоит действительно первым нумером.

– Elle est adorable18! – восторженно воскликнула графиня и, обернувшись тут же на своих:

– 19-Monseigneur, permettez moi de vous presenter… Le prince Jean, – молвила она скороговоркой, вспомнив вовремя, что большая часть ее компании не знает, кому намерена она ее представлять: – ma cousine Sousaltzef… née Bouinosof-19, – поспешила она прибавить…

Князь Иоанн пристально взглянул на голубоокую барыню, которая, полувстав на миг, медленно склоняла, в ответ на его быстро учтивый поклон, свою прекрасную голову с какою-то очень изящно выходившею в своем ансамбле смесью почтительности, любезности и чего-то самоуверенного и вызывающего на улыбавшемся лице.

– Не знаю, помните ли вы меня, но я как теперь вас вижу, – сказал он ей, как бы желая этим дать присутствующим образчик той специальной памяти на лица, которою владеют по большой части особы его положения, – на бале в английском посольстве, в Петербурге, зимой 1874 года, вы были вся в белом, с гирляндой сирени на голове, – цвета несколько более лилового, чем в природе, – заметил он, смеясь, – и с такими же букетами на платье…

– A я могу вам сказать на это, – немедленно возразила она, – что на этом же бале вы были в вашем гусарском мундире, который я так люблю.

– Et qui semble créé pour monseigneur20! – ввернул тут же с какою-то особенною, чисто польскою ловкостью льстивого тона граф Тхоржинский.

– Но с тех пор вы как-то исчезли из Петербурга? – продолжал князь Иоанн, видимо любуясь «точеным обликом» той, с которою говорил.

Графиня Драхенберг не дала ей ответить… Она ужасно радовалась успеху кузины и сочла нужным еще «подогреть» его:

– Да, она с тех пор переселилась в Париж, где всех с ума сводит, от Мак-Магона до Гамбетты21, и совсем забыла о своем отечестве. Не правда ли, monseigneur, ей непременно надо вернуться и теперь же, зимой, приехать в Петербург?..

Князь Иоанн не успел ответить, так как в то же время радостно улыбавшаяся графиня встретилась взглядом со странно раскрывшимися и так и упершимися в нее глазами Прова Ефремовича Сусальцева, все еще стоявшего в рост у своего стула: «а меня, мол, что же, думаешь ты представить или нет?» – и она заторопилась заговорить опять:

– Monsieur Сусальцев… муж моей кузины, – произнесла она с таким невольным оттенком в голосе, как будто в силу единственно этого его звания мужа она и находила нужным его называть.

Пров Ефремович быстро, по-военному, прищелкнул каблуками венских своих ботинок, наклоняясь в то же время всем корпусом вперед в знак глубочайшего своего почтения, – но лицо его было темнее тучи: он понял этот оттенок графини и вскипел сердцем…

A она, как бы во избежание могущего завязаться за этим разговора между «monseigneur» и им, начала скорее представлять подряд всех остальных сидевших в кружке ее лиц.

– Le marquis Capo di Monte, un grand ami à nous; monsieur Vermicella, officier de l’armée italienne22…

Вермичелла вскочил, поднес правую руку к своей расшитой золотым галуном и шнуром фуражке и проговорил как на плацпараде:

– Luogotenente dello quattordecesimo regimento[40]…

Ho графиня продолжала, не дав ему договорить:

– Князь Пужбольский…

– Старый знакомый! – усмехнулся князь Иоанн. – Вы поступили в армию опять, я слышал, и ранены были? – спросил он его.

– Поступил и ранен был! – пропищал фальцетом своим словно обиженно Пужбольский.

Графиня слегка испуганно взглянула на него – и тотчас же отвернулась.

– Барон Кеммерер…

– Здравствуйте, Кеммерер! – закивал ему князь Иоанн. – Вы откуда теперь?

– Из Берлина…

– А! на конференциях были?..

Тот только молча головой повел.

Оставался последний в кружке, ближе всех сидевший к графине, a следовательно, и к высокому собеседнику ее, «эмигрант». В подвижных чертах молодой вдовы на миг сказалось колебание: «представить и его, или нет?..» Но она тотчас же осилила себя и, взглянув на молодого человека с улыбкой, как бы говорившею ему: «ты ничего не бойся!», храбро произнесла:

– Monsieur Поспелов!..

Князь Иоанн чуть-чуть прищурился на незнакомое лицо – и любезно протянул ему руку…

Сусальцева глядела на них во все глаза. Поспелов чувствовал на себе этот взгляд, и с какою-то иронически победною улыбкой наклонился и пожал эту руку. Он потешался в душе в эту минуту.

Настало на миг молчание, которое тут же прервано было словами князя Иоанна:

– Вы сейчас, кажется, о чем-то очень горячо рассуждали, и я помешал вам продолжать?..

– Ах, мы действительно говорили о таком печальном предмете, – вскликнула графиня, – ce pauvre Мезенцов… вы знаете?..

– Знаю! – ответил он коротким кивком, и лицо его потемнело.

– Вам известны какие-нибудь подробности, monseigneur?

– Ровно никаких! – живо возразил он. – Узнал сегодня из газет, как все.

– Ужаснее всего, – она понизила голос, – что это, кажется, политическое дело.

– Oh, on ne peut pas savoir, mo иеще не звестно, – счел нужным перевести на ломаный русский язык граф Тхоржинский, приподымая плечи.

Пужбольский так и привскочил на своем стуле…

– 23-C’est à dire qu’on ne peut pas en douter! – визгнул он.

И, вспомнив опять об «иностранцах, сидящих тут», и которых он в эту минуту отправлял мысленно к черту, продолжал по-русски:

– Но у нас, кажется, не хотят увидать (то есть видеть), что делается, и закрывают глаза нарочно. Я ровно месяц назад был в Одессе, когда там был этот суд над нигилистами: Ковальским24 et consorts… Я чуть не плакал de rage et de honte. C’était… Это был стыд из стыдов! Все власти растерявались, les accusés плевали судьям в лицо, à la lettre, les gros mots-23 летели в воздухе… на улице стреливали в солдат…

– Я его смолоду знаю, – промолвил, улыбаясь, князь Иоанн на ухо графине Драхенберг, – все так же без толку горячится и нелепо говорит по-русски.

– Incorrigible25! – сказала она громко, смеясь и покачивая головой на Пужбольскаго…

Проходивший под аркадами в эту минуту высокий, здоровый, замечательно красивый человек лет под сорок, со смуглым лицом и чрезвычайно энергичным, чтобы не сказать жестокосердым, выражением этого лица и черных, с каким-то красноватым отливом глаз, остановился на миг неподалеку от нашего общества, увидел князя Иоанна и быстро направился к нему, приподнимая шляпу в виде извинения пред находившимися тут дамами.

– Monseigneur, – заговорил он на французском языке с заметным иностранным акцентом, – я ездил сегодня в Мурано[41] и, только вернувшись сейчас, узнал о вашем приезде, был у вас в отеле – и меня направили сюда… Мне так хотелось скорее увидать вас…

– И мне тоже, monseigneur, я очень рад вас видеть, – молвил князь Иоанн, вставая и пожимая протянутую его руку.

– Si vous vouliez faire un tour avec moi26, – сказал тот, – мне многое хотелось бы вам сказать.

– С удовольствием…

Они взялись под руку.

– Я сейчас вернусь, – шепнул, проходя мимо Троекурова, князь Иоанн.

– 27-Il duca di Madrid, don Carlos[42], – промолвил вполголоса Вермичелла, указывая кивком на удалявшегося с князем Иоанном смуглого красавца, – oun (un) bien bel uomme (homme)-27!

Красавца, впрочем, почти все присутствовавшие уже знали в лицо, встречая каждый вечер под аркадами.

– Да, хорош! – сказала как бы снисходительно г-жа Сусальцева.

– Зверски хорош! – вскликнула графиня Драхенберг и чуть-чуть вздрогнула, вспомнив внезапно о своем «тигре».

– 28-C’est le représentant des deux plus grands principes de la terre, – громко и внушительно произнес граф Тхоржинский, – la religion et la légitimité-28.

– Un mauvais représentant29! – заметил на это, усмехнувшись, маркиз Каподимонте.

– Это потому, что он зверь, un fauve30, как говорит ma cousine Drachenberg? – напустился на него вдруг князь Пужбольский. – А я говорю, что таких надо ценить в наше дряблое время… А, Троекуров, правда? – повернул он опять на русский язык. – Я только и мечтаю видеть таких des fauves у нас во власти!

И, не ожидая ответа, продолжал, кипятясь все сильнее:

– Власть… власть, опирающаяся на… на население, – поймал он как бы на лету слово, – в восемьдесят, – теперь даже, может быть, во сто миллионов людей, со всеми способами, орудиями в руках, – и дозволять убить своих 31-fonctionnaires en plein jour, давать преступникам скрыться, не уметь справиться avec une horde de chenapans-31, с какими-то… козлами, которые смеют думать, что они могут (он опять не находил слова)… могут пободать ее своими скверными рогами!..

Графиня Сусальцева, сам Троекуров не могли не расхохотаться комизму этих слов и произношения, в соединении с тем гневным тоном, которым произносились они.

– Э, все равно! – весь покраснев, вскликнул Пужбольский, махая рукой. – Вы все хорошо понимаете, что я хотел говорить!

– Виноват, я не понял, – выдвигаясь из-за стула графини Драхенберг, промолвил «эмигрант», необычайно спокойным, видимо рассчитанным на эффект тоном.

Все действительно обернулись на него взглядом.

– Что вы не понимали, что? – яростно взвизгнул Пужбольский.

– Вы сейчас сказали, что власть, опирающаяся на столько-то миллионов народа и имеющая в руках все средства делать все, что ей вздумается, не может справиться с какими-то несколькими «козлами», – вы так, кажется, выразились? – которые бодаются вместо того, чтобы послушно плясать по дудке ее пастухов…

– Ну да, я сказывал… Я это сказал, – поправился пламенный князь.

– Но «справиться-то» с «козлами» все же эта власть желает, надобно полагать? – вопросительно промолвил Поспелов.

– Ну, для чего вы это спрашиваете, что хотите вы доказывать? – горячился тот. – Résumez32!..

– Если же она с ними не справляется, – продолжал невозмутимо молодой человек, – значит не может справиться.

– Как не может!.. Власть в России не может!.. Почему не может? – разъяренно лопотал Пужбольский.

– Потому что органическая, существенная сила, которая могла бы пользоваться успешно теми материальными «орудиями», как вы говорите, что действительно находятся еще в руках этой власти, отошла уже, по-видимому, от нее, – объяснил Поспелов, стараясь выражаться тем «приличнее», чем несдержаннее были диалектические приемы его возражателя, и угадывая каким-то инстинктом сочувствие к своим словам, сказывавшееся на лице сидевшей к нему спиной графини Драхенберг, – потому что сама она чувствует себя несостоятельною со всех сторон.

– Милостивый государь, – крикнул князь, судорожно вскинув голову, отчего шляпа очутилась у него опять на затылке, – я вас не знаю и… («и знать не хочу», чуть не соскочило у него с языка), вижу только, что вы принад… изволите принадлежать, – иронически поправился он, – к так называемым «новым людям», которые не хотят знать ни истории, ни духа народности… и я с вами дальше дискютировать отказываюсь. Я вам только могу сказывать, что вся Россия…

– Россия, – ухватываясь за это слово, не дал ему договорить эмигрант, и губы его сложились в язвительную улыбку, – которую за всю кровь ее народа, пролитую на Балканах, наградили Берлинским трактатом…

Пужбольского точно кто внезапно ведром холодной воды окатил. Он разом смолк, передернул еще раз свою шляпу с затылка на глаза и раскинул руками:

– Против этого я ничего не могу сказать!..

Графиня Драхенберг быстро обернулась со стулом своим прямо к молодому человеку, аплодируя ему кончиками пальцев:

– Браво, monsieur Поспелов, разбит Пужбольский, совсем разбит!..

Маркиз Каподимонте, болезненно следивший все время за выражением ее лица, весь побледнел теперь и, обращаясь к Вермичелле:

– Caro mio33, – прошептал он ему скороговоркой по-итальянски, – пойдемте прогуляться: вы видите, что у них пошли тут какие-то свои домашние разговоры.

Вермичелла растерянно и послушно поднялся за ним с места…

– Маркиз, дайте мне руку, – вставая в свою очередь, сказала г-жа Сусальцева (злой огонь пробегал в ее аквамариновых глазах), – я пройтись хочу.

Муж ее, покусывая стриженые усы свои, угрюмо повел взглядом вослед уходившим и тотчас же отвернулся. Он остался «слушать».

– Позвольте однако, – заговорил как рыба молчавший до сих пор барон Кеммерер; заговорил, словно камни ворочал, ни на кого не глядя, a прищурившись правым глазом на кончик ботинки, вскинутой им опять на колено ноги своей, как будто искал в ней мотивов для своей аргументации, – эти жалобы на Берлинский трактат… которые мне не раз уже приходилось слышать… и читать в патриотической… московской, разумеется, печати, – подчеркнул он ироническим тоном, – мне кажутся не совсем основательными… Не мог же в самом деле ареопаг Европы, собравшийся в Берлине, пропустить… 34-une chose aussi absurde, entre nous, – договорил дипломат, окинув беглым взглядом внимавших ему и сообразив, что «можно говорить», так как оставалась одна «русская семья», – aussi absurde que le traité de San-Stefano-34!..

– Да какое нам дело до Европы, до вашего «ареопага»! На что нам было в Берлин идти! – завопил на это еще бешенее прежнего князь Пужбольский. – Тут не какие-то ваши политические комбинации… тут шел вопрос о вековой задаче России… В Константинополе, под звон колоколов святой Софии должны мы были решать его…

Барон Кеммерер, лениво усмехаясь, качнул головой с пренебрежительным видом человека, посвященного в высшие тайны, которому приходится объяснять азбуку малолетним:

– Надо было avant tout35 войти туда, – уронил он словно с высоты башни.

– Pardieu36! – вздернул только плечами Пужбольский.

– И как же это без пушек, без обоза, чуть не без сапог, с Австрией на фланге и английским флотом в Галлиполи?

Пужбольский ударил всею ладонью по мрамору столика, стоявшего пред ним:

– И ничего, ничего бы не помешало!.. Я был там сам, слышал, глядел…37-Des mirages, которые сейчас бы рассеивались, как только начальство поняло бы то, что понимал каждый маленький офицер, каждый солдат… русской душой своей понимал. Не обозы, не «сапоги» решают дело в таких случаях, a дух войска, дух страны, которая поставляет его под ружье!.. За всю ту кровь, – он кивнул на Поспелова, – «которая была пролита» на этой великодушной войне «за идею», мы должны, comprenez vous, должны были planter nos aigles, нашего двуглавого, sur les murs de Byzance и «ударить в колокол в Царьграде», как сказал admirablement pauvre feu-37 Тютчев!..

Барон, сунув монокль свой под правую бровь, повел на горячившегося «оригинала» тоскливо скучающим взглядом: какая, мол, обуза объясняться с профанами!

– И к чему ж бы это повело? – спросил он сквозь зубы, ожидая какого-нибудь нового «нелепого ответа, quelque réponse saugrenue»38, как выражался он мысленно.

Генерал Троекуров, безмолвно, с нервно помаргивавшими глазами прислушивавшийся все время как бы рассеянно к этим спорам, поднялся в эту минуту со стула, собираясь идти навстречу завиденной им издали целой группе дам, переходившей площадь со стороны Новых Прокураторий, – и, предупреждая чаемый дипломатом ответ Пужбольского:

– Прежде всего, – сказал он, приостанавливаясь на ходу на миг, – к тому бы «повело», что не было бы поводов к тем выводам, которые мы имели случай слышать сейчас в разговоре (глаза его медлительно скользнули по лицу поднявшего голову слушать его эмигранта), ни к тем фактам, состоящим с ними в ближайшем родстве, образчик которых вы могли видеть в сегодняшней телеграмме из Петербурга.