Полная версия
На Земле, тем временем, в объятиях частых туманов и холодных дождей, на берегах одного из северных заливов стоял город, самый обыкновенный из всех городов. Его дома осыпали зеленые равнины и ступени темных скал, а по вечерам огни горели как на высотах, так и над бурной соленой водой. Сложный рельеф и своеобразный климат совсем не привлекали людей извне, потому город постепенно вымирал, и с каждым годом здесь становилось все тише и безлюднее. В основном тут оставались люди угрюмые и отчужденные, закаленные трудностями и мраком, не привыкшие к яркому солнцу и к открытому проявлению чувств. Но этот город был по-своему холодно красив, и привлекательна была его природа – над сочными зелеными парками верхней его половины часто бледной пеленой возлежал туман, а каменистые берега нижней половины жильцы города облагородили, украсив гранитом, засадив аккуратной зеленью и усыпав теплыми огнями, которые длинными вечерами игриво мерцали, отражаясь в холодной воде. Лишь иногда случалось такое лето, когда жители уставали от палящего солнца, но всегда и неизменно с первых же дней осени город снова застилал привычный туман. Порой даже летом они искали в этих искусственных огнях напоминания о солнце, согревая свои продрогшие тела теплыми одеждами и горячим кофе.
В тот день одна молодая исследовательница возвращалась домой после очередного выступления перед широкой аудиторией научных сотрудников и студентов биологических, психологических и медицинских факультетов. В ее мыслях до сих пор был текст, который она держала дрожащими руками, стоя перед комиссией и сотнями слушателей, с волнением ожидающих новых результатов захватывающего эксперимента. Когда она медленно закрывала глаза, глубоко вдыхая прохладный соленый воздух, ей снова представлялся огромный светлый зал, в котором чьи-то едва слышные переговоры, перелистывание страниц, шорох одежды о деревянную поверхность столов и скамей превращались в навязчивый гул. Снова ощущение, как будто прелый воздух сдавливает легкие и ноющая боль медленно обтекает голову изнутри. Душное помещение было позади, гул сменился на шум прибоя и галдеж уличной толпы, а головная боль осталась. Это была такая боль, от которой невозможно избавиться ни с помощью таблеток, ни с помощью неспешной прогулки на свежем воздухе – ее присутствие изнурительно и тошнотворно, и она исчезнет только в обмен на длинный, глубокий ночной сон без сновидений.
Перед глазами снова трое глубоко пожилых мужчин из научной комиссии, с высокомерием оглядывающих ее с ног до головы. Они перешептываются между собой, приподнимаясь над тяжелыми стульями, обитыми темно-зеленым бархатом. «Какую же глупость я сказала…» – думала она, мысленно повторяя свое выступление. От осознания того, что она действительно ошиблась и произнесла это вслух, ей почувствовалось, как по коже пробегает холодок ужаса. Тем не менее, в конце выступления аудитория разразилась аплодисментами. «Что же, все таки, это означает? Все не так плохо, ведь наше исследование им понравилось?.. Я выступила нормально.. моих ошибок не заметили..» – продолжала Марселин внутренний монолог, сдавливая ручку зонта так, что кончики её пальцев белели. Дождь ритмично постукивал по черной поверхности раскрытого зонта, в наушниках играла музыка, а в голове роились тревожные мысли, смешанные со странными сладкими мечтами о столь далеком и недостижимом успехе, что он казался призрачной фантазией, пустынным миражом. Устало шагая навстречу толпе, Марселин грезила о чем-то потаенном, о чем говорить вслух не принято. По крайней мере, если ты вращаешься в кругах уважаемых ученых.
На тротуаре прямо у одной из широких лестниц, ведущих к верхней половине города, лежал человек. Его серая куртка насквозь промокла под холодным дождем, а его тяжелым вздохам мешали крупные капли, скатывающиеся в ноздри и рот. В блестящем от влаги асфальте отражались огоньки, украшавшие серую балюстраду лестницы. В куче бурой мокрой листвы лежал портфель, из которого торчали размокшие документы. По всей видимости, он принадлежал этому человеку, что сейчас лежал на земле, с отчаянием во взгляде смотря в тяжелое, темное осеннее небо. Зябкий вечерний ветер покачивал клетчатый зонтик, лежавший в луже поблизости. Люди обходили человека стороной. Кто-то презрительно отворачивался, а кто-то, наоборот, с любопытством рассматривал необычную картину, с осуждением в голосе переговариваясь с попутчиками. Кто-то снимал происходящее на видео, кто-то делал фотографии.
Марселин остановилась, и это крошечное мгновение, казалось, растянулось на целую вечность. Она закуталась в свой длинный черный плащ и съежилась сильнее, словно пытаясь защититься от внешнего мира. Недалеко стояла молодая женщина, держащая за руку маленького ребенка. С ней переговаривался другой человек, внимательно рассматривая происходящее:
– Вы не знаете, что здесь случилось?
– Наверно, очередной пьяница выполз из бара и заснул прямо на улице. – равнодушно протянула, кивая в сторону шумного заведения на углу. – Смотри, Джимми, вот до чего доводит пьянство, – продолжала она, обращаясь к своему ребенку, – Если станешь как твой отец, будете вместе так же валяться на улицах!
Марселин не стала слушать дальше. Она, ощутив странное давление изнутри, поковыляла в сторону и погрузилась глубже в омут мыслей. Головная боль усилилась, и у нее не было ни сил, ни желания вникать в произошедшее со случайным человеком на улице. Толпа двигалась в одну сторону, минуя его со всех сторон, а Марселин пошла в противоположном направлении, убеждая себя, что ничего не видела. Ее черный зонт был одним из немногих черных зонтов, что двигался по направлению от центра города в пятницу вечером.
«Если ему плохо, этим кто-нибудь займется. Если он пьяный, то проспится и придет в себя сам… ведь там было столько людей, кто-то, да поможет ему…» – уговаривала она свою совесть. Время от времени в ее бурном мыслительном потоке снова всплывали образы одинокого человека, лежащего на мокром асфальте, но происходило это все реже и реже, в конечном счете полностью затерявшись в тревожных и беспокойных рассуждениях по поводу ошибок во время выступления и какого-то из невзначай брошенного неодобрительного взгляда одного из старых членов научной комиссии.
Город был совсем небольшим, потому она сама не заметила, как уже была на своей улице. По обе стороны от узкой дороги теснились аккуратные светлые домики с небольшими лужайками. В их окнах горел уютный теплый свет. Где-то было видно, как хозяева суетливо готовятся к особенному пятничному ужину, где-то человек лениво потягивался, откинувшись в пухлом кресле, где-то двое детей сидели прямо у окна и рассматривали бегущие по стеклу капли дождя.
Марселин вспоминала, каким был ее дом, когда она сама была ребенком. Внешне ничем не примечательный, но столь прекрасный внутри, полный любви и веселого смеха, разливающегося по длинным коридорам. Когда-то в свой день рождения она возвращалась домой, пробираясь через высокие сугробы. Ей всегда нравилось смотреть по окнам чужих домов, представляя жизнь людей, живущих там, и она заглядывала туда, время от времени весело помахивая рукой тем, кто был внутри и ловил ее взгляд. В тот день она, раскрасневшись, доковыляла до заснеженного забора и увидела привычную сияющую гирлянду и праздничную растяжку за окном внутри. Сердце сразу охватило приятное чувство ожидания и нежности, и колкий мороз словно расступился перед ней, давая дорогу любви и безграничной привязанности. Она открыла входную дверь, и в лицо сразу ударила мягкая волна домашнего тепла. Чувствовался запах ванили – в приоткрытой печи ее ожидало любимое печенье. Родители стояли в проходе в кухню и мягко улыбались, радуясь ее присутствию. В этих воспоминаниях весь момент был пронизан уютом, но она не помнила деталей и, как бы ни старалась восстановить в памяти больше ощущений, действий и слов этого мгновения, обычно ничего не удавалось.
Этот миг был похож на кадр из какого-то старого фильма. Огонь в камине играл красочными переливами, ярко-красным горели лежавшие чуть поодаль от пламени угольки. Мама широко улыбалась и вытирала муку со взмокшего лба. Папа стоял, оперевшись на стену и медленно потягивал дым из своей любимой трубки. Вот-вот они в один голос скажут: «С Днем рождения, Марселин!», хоть и одарили ее по-праздничному теплыми поцелуями и объятиями утром, прежде чем она ушла в школу. Вот, она стягивает с себя шерстяные перчатки и скидывает плотную куртку, обнажает ворох всклоченных каштановых волос из-под шапки. Еще одно мгновение, и она услышит заветные слова… как вдруг мама медленно качает головой и с разочарованием в голосе говорит:
– Разве я так учила тебя относиться к людям, дочка?
Радостное сверкание меркнет в ее глазах, она застывает в позе, сжимая одной рукой другую. Конец вязаного шарфа в цвет шапки и перчаток лежит у нее под ногами, промокший от растаявшего снега с ботинок; другая его половина безжизненно болтается у нее на шее.
– А что если теперь этот человек умрет? – внезапно спросил папа, переглянувшись с мамой.
– Ты забыла о том, что для человека важнее всего на свете? – спросили они оба.
Не может быть. Чувство вины в очередной раз вторглось в такие теплые воспоминания о детстве. Марселин остановилась там, где крупная уличная брусчатка переходила в аккуратные плитки тропы, ведущей к ее дому. За невысоким каменным забором перед ней снова на мгновение явился маленький белый домик, на сей раз укрытый сочной зеленью, украшенной солнцем редкого ясного дня. Теперь там не горит свет, в окне зияет зловещая темнота. Внезапный рев двигателей бульдозеров. Она отворачивается в страхе увидеть что-то, к чему еще не готова. Пронзительный грохот, скрежет, звук падения обломков, громкие команды бригадира. Через силу Марселин разжимает ослепленные слезами глаза и видит перед собой высокий, современный дом, проект которого она сама утвердила совсем недавно. Он из темного бетона, украшен деревянной обшивкой и в солнечные дни через огромные, широкие окна наполняется ярким светом.
Но сейчас не солнечный день, да и вообще не день. Мрачный холодный свет уличного фонаря льется через мутное, пыльное стекло внутрь и украшает призрачные силуэты стен. Внутри нет ни мебели, ни освещения, ни людей. По стеклам барабанит холодный осенний дождь.
Марселин всегда мечтала о таком доме, но все ее существо отталкивали его одиночество и звенящая пустота. Только после того, как мамы не стало, а отец переехал коротать одинокие дни в городе, она осознала, что очарование светлых окон чужих домов по вечерам было вовсе не во внутренней обстановке, а в атмосфере близости тех, кто живет там. Как бы она ни старалась, ей не удалось прижиться в доме, над которым она так старательно работала все эти годы.
Она постояла у входа еще немного, а затем села в машину, что была припаркована во дворе. Еще раз Марселин осмотрела дом снаружи, а затем уехала по направлению к своей лаборатории, намереваясь в очередной раз переночевать в кабинете и скрыться от собственных переживаний.
В пути ей пришла неожиданная идея свернуть с привычной дороги, чтобы повидать последнего по-настоящему близкого человека, который у нее остался. Несколько раз она еще возвращалась к мысли, а стоит ли вообще туда ехать, но какая-то часть ее все же убедила противоборствующую сторону сознания в том, что это правильное решение.
Когда Марселин наконец вышла из машины, на миг ее опьянил аромат воздуха после дождя. В мокром асфальте отражались стены высоких домов, яркие огни неоновых вывесок магазинов и баров и красочное электронное табло, освещающее все вокруг кислотно-бирюзовым цветом. Тяжелая металлическая дверь, затем узкий, темный коридор, в котором мерзко пахло жареной едой и газом. Спустя несколько мгновений она стояла у двери с облезлым номером квартиры. Отзвуки ее звонкого стука разнеслись в пространстве, смешиваясь с чьими-то приглушенными голосами и шумом телевизора.
Дверь ей открыл немолодой мужчина, лениво потирающий глаза. Он не сразу признал в гостье свою единственную дочь, ведь с момента их последней встречи прошло слишком много времени.
– Марселин! – воскликнул он, как только к нему пришло долгожданное осознание. Он пропустил ее внутрь темного помещения, где единственным тусклым источником света был телевизор. Холодные отблески играли на стенах, навевая мысли о каких-то детских воспоминаниях об осенних вечерах, проведенных за любимыми мультфильмами. Казалось, еще чуть-чуть и мама войдет в комнату со стаканом теплого молока, а сама Марселин, укутанная в теплое одеяло, будет уже в паре секунд от того, чтобы заснуть, так и не узнав, чем закончится серия.
– Я тебе не сильно помешаю? – спросила она, расстегивая плащ. – Знаю, что я без приглашения…
– Марселин, я же… всегда рад тебя видеть, и давно говорил тебе, что ты можешь приходить ко мне, когда захочешь. Это ты постоянно не находила на меня времени…
– Да. Прости, папа. Просто сегодня мне очень нужно с кем-то поговорить.
– Я знаю, как тебя порадовать, дочка! Заходи. Мы можем разговаривать столько, сколько тебе захочется.
Отец щелкнул выключателем и яркий свет полился с кухни в гостиную, развеивая мрак не только в комнате, но и в душе. От шума чьей-то деятельности, теплого света и тихой, едва различимой речи телеведущего стало по-домашнему уютно, несмотря на то, что обычно в этой крошечной квартире находиться было не особо приятно.
Марселин села на край стула, осматриваясь на кухне. Отец, накинув теплый халат поверх вытянутой футболки, уже и не подавал признаков того, что пять минут назад намеревался заснуть. Он взволнованно копошился в ящиках, находясь в поисках чего-то важного.
– Нашел! – обрадовался он и довольно потряс баночкой сухого какао.
– Я, кажется, тысячу лет уже не пила какао… – облокотившись на стол, устало пробормотала Марселин.
– Тогда хорошо, что ты приехала. Тысяча лет – это слишком много для человека.
Было трудно не замечать фиолетовых кругов под глазами и отросшей щетины на лице отца. Он выглядел измученным и опустошенным, хотя сейчас улыбался во все зубы и, казалось, был готов горы свернуть. Не в силах сдерживать свою радость от прихода дочери, он едва не позволил убежать молоку. Размешав напитки, он завершил приготовление последним штрихом – высыпал на шоколадную пенку по несколько небольших пухлых маршмеллоу.
– О чем же мадемуазель хотела поговорить? – улыбаясь, протянул отец, выставив перед ней кружку с горячим напитком. – Я весь внимание.
– Скажи, в какой момент люди стали такими холодными?
Отец сходу помрачнел, едва успев сесть напротив и придвинуть к себе вторую кружку.
– Разве тут разберешь? Они давно потеряли человечность. – раздраженно ответил он, отведя взгляд. Что-то в этой теме сразу вызвало у него отторжение и задело за больное. – Я буквально сегодня узнал об очередном исчезновении. На работу не пришел мой друг. Выяснилось, что дочь у него пропала. Твоя ровесница почти.
– Ты имеешь в виду именно такое исчезновение? Она точно не сбежала куда сама? Может, ей нужно время, чтобы побыть наедине с собой… – предположила Марселин, нахмурившись и отпив из кружки.
– Да в порядке с ней все было. Они с мужем жили душа в душу, ребенок родился у нее, все время другу моему фотографии присылала. А тут просто испарилась, как будто ее и не существовало. Ну, сразу понятно, что это за исчезновение. Друг вне себя от горя, а ребята на работе сделали вид, будто не знают ничего. Ну что за чудовищное безразличие…
– Ну… – начала было Марселин, но в какой-то момент передумала что-то сказать. – Что теперь будет с твоим другом?
– Они с супругой молятся, чтобы дочь их не вернулась. Это безумие какое-то, если задуматься. Представь, что человек, которого ты любишь, куда-то исчез. По-нормальному ты весь мир перевернешь с ног на голову, чтобы его отыскать. А сейчас время такое… те единицы, что возвращаются, никогда не остаются теми людьми, что были раньше. И чтобы не было больно, проще сделать вид, что человек умер. В какое время мы живем, боже мой… Что с ними происходит?
Нависла тишина. Ее прерывало лишь редкое постукивание капель дождя по подоконнику. Марселин крутила в руках кружку, пытаясь достать со дна последнюю маршмеллоу. После этого разговора на душе стало еще тяжелее.
– Знаешь, а ведь от этого никто не застрахован. Исчезают все, без разницы кто. Ты всегда чувствуешь себя не в безопасности. И будто надежды на лучшее нет. Вот и не думается о других людях совершенно. Я не знаю, как на самом деле… только предполагаю.
– Все равно ведь нужно оставаться человеком, – возразил отец, сурово взглянув на Марселин. – В каком бы мы мире ни жили, мы люди, а не дикое зверьё. Хотя как сейчас люди ожесточились – даже животные на такое изуверство не способны.
– Ничего с этим не сделаешь. Пока исчезновения не прекратятся – люди будут думать только о своем выживании. Все просто слишком напуганы.
– Эх, Марселин… чтобы сделать мир лучше, начинать с себя нужно в первую очередь. Но некоторым даже в голову не приходит поразмыслить, почему в действительности человечество озверело. Сами зло творят вокруг себя, а потом удивляются, почему же мир стал таким.
Марселин почувствовала напряжение. Ей вспомнились те мысли, что преследовали ее сегодня вечером, и она восприняла эти слова на свой счет.
– Что ты хочешь этим сказать? – едва сдерживая раздражение спросила она. – Думаешь, я тоже оправдываю безразличие и ненависть?..
– Что ты! – воскликнул отец, переменившись в лице. По нему было видно, что он ни на миг не помышлял обвинить в чем-то свою дочь. Это могло бы быть заметно кому угодно, но только не ей. Марселин, охваченная стыдом, что умело замаскировался под агрессию, продолжала свой напор:
– Знаешь… к нам в лабораторию не так давно приводили одного из вернувшихся. Я не могу даже представить, что с ними делают и кто на такое способен. Никакие методы лечения, ни психотерапия, ни препараты не способны вернуть их к прежнему состоянию. Мы не можем даже понять, что с ними произошло, но всех их объединяет тяжелейшая психическая травма. И это те немногие, что возвращаются. А что происходит с теми, кто исчез навсегда? Страшно представить… и этот постоянный страх уже укоренился в душе настолько, что уже и не замечается. Но он все равно остается и фонит, отражаясь на всей жизни…
– Марселин… – прервал ее отец. – Я понимаю твои переживания. Мне тоже страшно, и каждый день я просыпаюсь в страхе получить сообщение или звонок о том, что с тобой что-то произошло. Возможно, я даже понимаю, почему ты хочешь оправдаться и в какой-то мере оправдать других людей. Но почему же ты тогда пришла сюда и задала мне этот вопрос, если и сама считаешь, что знаешь на него ответ?
Марселин промолчала.
– По всей видимости, – продолжал отец, – в глубине души ты и сама понимаешь, что в людях изменилось еще что-то. И я рад, что ты задаешься этим вопросом, ведь это означает, что мы с матерью тебя хорошо воспитали. Да, мы не можем повлиять на то, что происходит – никто не знает, кто ответственен за все эти исчезновения и никто не знает, когда это прекратится. Но уже сейчас мы можем перестать вращаться в этом порочном круге и продолжать множить зло вокруг себя. Я стараюсь. А достаточно ли стараешься ты?
Глаза Марселин заволокла горячая мутная пелена. Она склонилась и проронила слезу прямо в кружку, откуда так и не удалось выловить оставшуюся маршмеллоу.
– Прости, папа. Я не знаю, что на меня нашло. Меня действительно пугает все, что происходит. Исчезновения, жестокость, неуверенность в завтрашнем дне. Кажется, никакого выхода из этого нет. И если что-то произойдет, как будто целому миру не будет до нас никакого дела.
Отец поднялся и неуверенно приобнял Марселин. Ему было тяжело видеть слезы дочери, и оставалось лишь совершить эту неумелую попытку отвлечь ее от тяжелых переживаний. Он не придумал ничего лучше, чем просто попытаться перевести тему:
– Ты хороший человек. Мама бы очень гордилась тобой, если бы была рядом. Ты продолжила ее дело, занимаешься наукой…
– Да не занимаюсь я никакой наукой. – в сердцах отрезала Марселин. – Только создаю видимость. Всем давно бы пора понять, что из меня никудышный ученый. И вообще…
В этот момент она замолчала, не позволив дальнейшим словам вырваться наружу. Ей было страшно признаваться отцу в том, какую ненависть она испытывает к своей лаборатории и генетике в целом.
– Перестань. Ты снова себя недооцениваешь. Вспомни, как с самого детства ты мечтала работать вместе со своей матерью. Теперь ты там… никто бы не стал тебя держать, будь ты действительно плохим исследователем. Тебе… следовало бы получить докторскую степень, как считаешь? Может так бы ты почувствовала себя более уверенной…
– Я ненавижу эту работу. Ненавижу своих сотрудников. Мне отвратительно все то, что они делают, и эта деятельность давно не приносит никакого удовольствия. Но я… никогда не признаюсь тебе в этом. Ведь все считают, что решение идти туда я приняла сама. И правда так. Но никто ведь тогда не сказал мне, что именно мы будем делать в этой лаборатории… – подумала Марселин в ответ, но не произнесла ничего вслух. Она склонилась над столом и не поднимала помертвевших, лишенных блеска глаз. Эти слова хотелось выкрикнуть так громко, чтобы их услышал весь мир, но она в очередной раз сдержала их в себе. Чувство отчаяния и безысходности снова охватило ее душу. Разочаровать единственного близкого человека для нее было страшнее, чем проработать в ненавистной лаборатории хоть до скончания веков.
Спустя некоторое время она, поглощенная своими мыслями, мчалась по пустому шоссе, ведущему куда-то в кромешную темноту. Телефон, лежавший на соседнем сидении, вздрогнул от уведомления.
«Приезжай сегодня ночьюю» – говорилось в сообщении, на которое она взглянула украдкой.
3. Bandaid Heart
Одним из прохладных вечеров трое детей сидели в беседке из белого камня, стоявшей на краю высокого, поросшего изумрудной зеленью утеса. Он возвышался над долиной, в центре которой на холме стоял белоснежный дворец с серебряной крышей, и башни которого были украшены синими, бирюзовыми, лавандовыми витражами, повторяющими образы космоса, глубин морей и бесконечности холодных хвойных лесов чьей-то древней родины. Он мерцал, подобно бабочке со светящимися крыльями, отдыхающей в сочной весенней траве; каждый его контур словно был соткан из лунных нитей. Перед дворцом, на широкой светлой площади журчала чистейшая вода красивейшего из фонтанов, и то был главный фонтан всей Фата-морганы – единственный проводник к Земле. Площадь и отходящие от нее дороги были подчеркнуты пышной зеленью разноцветных садов, и широкие серебряные врата всегда были открыты перед каждым, кто только мог пожелать войти туда. Вырос вокруг этого дворца город, и были в нем дома небольшие, белые, с нежно-голубыми крышами. По высоким холмам и на предгорьях стояли смотровые площадки, беседки и бельведеры, и у всех них крыши были из сине-бирюзового стекла с серебряной филигранью. Когда солнце поднималось высоко в небе, его свет приобретал невероятный оттенок, и все пространство вокруг окрашивалось в цвет моря. Казалось, словно сам город находится под толщей прохладной воды, и блики играют на колоннах и плитах из белого камня, как по светлому дну мелководья. Все они утопали в густой листве древних лесов, украшенных огнями мерцающих голубых цветов.
Девочка сидела на краю беседки, свесив ноги, и высыпала из прозрачной бутылочки себе в ладонь мерцающий порошок. Он ярко переливался в свете полной луны.
– Вы готовы? – восторженно вскрикнула она.
– Давайте считать! Раз!.. – ответил мальчик, стоявший рядом,
– Два! – продолжил вслед за ним второй, –
– Три! – закончили они хором, и девочка с силой выдула блестящий порошок в пространство над городом. Он, как мелкая бриллиантовая пыль, рассыпался по воздуху, и в этот же момент каждая из крошечных гранул обратилась маленьким бумажным самолетиком. Словно бесчисленная стая птиц, они вихрем бросились вниз, качаясь по свежему ночному ветру. Они падали к главной площади Дворца, и рассыпались прямо над фонтаном кто куда, как если бы струя воды разбивалась о землю и ее капли разлетались в разные стороны. Часть из них летела к самому оживленному району города, откуда всегда играла музыка, часть из них отправилась туда, где стояли редкие дома среди широких благоухающих садов. Каждый из самолетиков словно знал, куда ему направляться, и у всякого дома – где-то на крыше, где-то в окне, где-то у входной двери, а где-то – у калитки, все они находили свое пристанище в ожидании, пока хозяева не выйдут и не прочитают то, что написано внутри.
Изначально, конечно, никто там не писал, и каждый из них был абсолютно чистым, сотворенным из ничего, разбросанного беззаботной девочкой из беседки над городом. Только когда кто-то брал послание в руки, на нем возникал изящный текст, написанный золотыми чернилами, возвещающий о прекрасных новостях, и должным было знать о них всем жителям Измерения грёз.