Бонжур, Софи

– Разве я недостаточно верно служила тебе и приходу?

– Ты сомневаешься в справедливости моих суждений? – Осберт встал так резко, что стул под ним скрипнул.

Элис вздрогнула и подскочила к нему.

– Нет, Осберт! Конечно, нет! – Она то закручивала, то раскручивала носовой платок дрожащими пальцами.

А он стоял с ней рядом, возвышаясь точно колонна. Тощий. Разгневанный. Потом тяжело уронил руку ей на плечо, и она снова вздрогнула.

– Но в таком случае окно в помещении для молитвенных собраний совершенно точно останется не починенным, Осберт, а ведь ты хотел, чтобы я напомнила об этом леди Инид. – Это был ее последний выстрел, больше зарядов у нее не осталось. Но эти слова она произнесла тихим, исполненным злобы голосом.

Впрочем, и боевой запал в ней уже почти угас.

А ведь этот маленький мятеж имел две стороны, с неожиданной проницательностью догадалась Софи. Элис и сбежать хотелось из этого дома, и получить у Осберта твердые указания насчет того, как ей лучше поступить. Она к таким указаниям привыкла. И ожидала, что получит выговор. И вполне допускала, что удушающие оковы ее брака должны быть незыблемы.

В общем, Элис пришлось вновь засунуть свои собственные желания в тот сундучок, где их некогда запер Осберт. Но самым ужасным было то, что в принципе такого исхода желали обе противоборствующие стороны.

Впрочем, ей, Софи, не было до этого никакого дела. И не будет.

– А ну-ка убери со своей физиономии это ехидное выражение! – злобно прошипела Элис, мельком на нее глянув.

Софи не раз доводилось читать о кухонных драмах, когда главные герои буквально рвали друг друга на куски и пили друг у друга кровь. Подобные пьесы на лондонской сцене производили сильное впечатление. По всей видимости. Хотя до конца Софи уверена не была.

Осберт праздновал победу и – чисто метафорически – решил по-прежнему держать вожжи в своих руках.

– Разумеется, – довольно миролюбиво заметил он, – лучше было бы вести подобные разговоры в приватной обстановке.

Элис только глянула на него из-под опущенных век. Понятно, подумала Софи. Элис специально выбрала для своего сообщения время ужина, полагая, что тогда Софи точно будет при этом присутствовать.

– Вы оба хотите только одного, чтобы я на вас работала, – сказала она. – А у меня самой разве права голоса нет?

Муж и жена тут же объединились для нанесения ответного удара.

– Нет, – сказала Элис.

– Нет, – подтвердил Осберт. – Вот когда тебе исполнится двадцать один, тогда и подумаем.

– А если я все-таки поступлю вопреки вашим желаниям?

– Но разве у тебя есть какой-то выбор? – спросила Элис ровным тоном человека, собственные желания которого только что были не просто подавлены, но и полностью растоптаны.

Липкий запах только что съеденного ужина, атмосфера только что разразившегося скандала, полумрак, сквозь который с трудом пробивается тусклый желтый свет электрической лампочки, грязная посуда в раковине… Значит, это и есть сценарий будущего Софи?

Осберт откашлялся.

– Нам нужно обсудить, как лучше распределить в будущем выполнение наших общих задач. А с тобой, Софи, я хотел бы поговорить отдельно.

– Осберт…? – Элис явно с трудом сдержала себя. А Осберт спокойно продолжил:

– После того вечера мы с миссис Нокс довольно обсуждали случившееся и вынуждены еще раз предупредить тебя: девушкам следует остерегаться некоторых молодых людей, проживающих у нас в Пойнсдине.

Софи промолчала.

– Ты поняла меня, Софи? Не был ли этот молодой человек с тобой… недопустимо фамильярен? Или, может, непристойным образом прикасался к твоим рукам или ногам? Или подходил к тебе чересчур близко?

Из крана у Софи за спиной капала вода, и звук падающих капель чередовался с тиканьем часов. Тик – кап. Тик – кап.

– Ты меня действительно поняла, Софи?

– Да.

– Ну хорошо, пока закончим на этом.

Элис все это время не сводила с Софи пристального взгляда своих блеклых глаз, потом повернулась и вышла из кухни. А через несколько минут из гостиной уже донеслись фальшивые аккорды бетховенской «Элизе».

– Она за мной следит! – возмущенно заявила Софи, разговаривая по телефону с Хетти.

– Ты в этом уверена?

Человек, не знакомый с бытом дома священника, никакого наблюдения, скорее всего, не заметил бы, но Софи все уловки Элис были хорошо известны.

Она успевала перехватить каждый ее настороженный ускользающий взгляд, а когда Осберт вызывал ее к себе в кабинет, слышала шаркающие шаги Элис в холле под дверью. И ее безумно раздражали исполненные фальши «заботливые» вопросы Элис: «Где ты была? Зачем ты туда ходила? С кем ты разговаривала?»

Иногда, всего лишь зайдя в кабинет Осберта, чтобы забрать чайный поднос, она обнаруживала, что Элис уже караулит ее на кухне, чтобы с неестественной заботой осведомиться:

– Преподобный отец хорошо себя чувствует?

Когда Софи принесла Осберту чай, он, совершенно расслабленный, задрав ноги на стол, дремал в кресле.

– Полагаю, что да.

– И настроение у него приличное?

– Да, по-моему.

Элис только слегка вздыхала; примерно такой же вздох испускали созревшие грибы-дождевики, когда Софи протыкала их палочкой.

– Разумеется, мне нет нужды уверять тебя, что преподобный отец – очень хороший человек? – высокомерно спрашивала Элис.

«Понимаешь, Хет, – удивлялась Софи, – Элис нравится защищать этого человека, хотя я совершенно уверена, что на самом деле она его ненавидит. Странно, не правда ли?»

В иных случаях Элис использовала интонации человека, который одновременно и нуждается в сочувствии, и исполнен презрения.

– Я уверена: ты пытаешься понять, как не стать такой, как я…

Чем не полновесная тема для анализа?

А Элис, заглянув в чайник, слила себе в чашку остатки заварки вместе с чаинками и добавила туда молока.

Софи при виде этого «супа» чуть не стошнило.

– Давайте я вам свежий чай заварю.

– Совершенно ни к чему, – возразила Элис, прижимая к груди чашку с коричневатой бурдой. – Это будет расточительством.

– Чашка чая – расточительство?

Взгляд Элис блуждал по кухне; казалось, она ожидает, что слушатели незамедлительно появятся в дверях и окнах.

– Преподобный отец тоже счел бы это совершенно не обязательным.

– Но если вам захотелось чаю…

Элис энергично помотала головой.

– Ты же сама слышала на днях: я должна быть хорошей женой.

Она неторопливо уселась за стол и продолжила:

– Тебе тоже следует к этому стремиться, Софи. У хорошей жены всегда есть крыша над головой. Я знаю, ты считаешь меня безнадежной в плане домашнего хозяйства. И это правда. Мои таланты заключены в ином… А домашнее хозяйство… противно самой моей природе. Да и силенок у меня маловато, как тебе известно. Но мы пережили ужасную войну, и порядок должен быть восстановлен. – Очевидно, те жалкие останки чайной заварки, которые Элис слила в свою чашку, поставленной перед ними задачи не выполнили и не сумели ее взбодрить. А потому она, как всегда, заныла: – Тебе не понять, какой урон нанесла эта война всему на свете.

Ну, насчет войны Софи и сама все понимала. Или думала, что понимает.

– Но война давно закончилась, – сказала она.

Элис некоторое время изучала чайную чашку и ее отвратительное содержимое. Потом возразила:

– Неверно, Софи. Война еще не закончена. Она сумела изменить сам образ наших мыслей. И мы больше никогда не сможем чувствовать себя в безопасности, никогда не будем знать покоя.

– По-моему, вы слишком все драматизируете.

Элис все-таки допила свой «чай».

– Твои слова лишь доказывают, что ты пока действительно мало что понимаешь.

А через пару дней Элис устроила засаду в задней буфетной, где Софи обычно чистила обувь.

Ей удалось, хоть это и потребовало немалых усилий, открыть разбухшую дверь, выходившую в сад, и воздух в бывшей буфетной сразу значительно посвежел.

Сперва она проверила, все ли необходимое на месте. Щетка для черного гуталина. Другая – для коричневого. Бархотка для финального блеска. Постепенно приводя в порядок вереницу грязных поношенных башмаков, Софи то и дело поглядывала на садовую дорожку, ведущую в заросли кустарника на дальнем краю неухоженного сада. В детстве она очень любила там прятаться.

Элис маячила в дверях, бледная, даже слишком бледная, а потом вдруг сказала так тихо, что Софи с трудом ее расслышала:

– Я знаю, ты мне не веришь, Софи, но на самом деле я хочу тебе помочь. Мой долг дать тебе тот совет, который дала бы тебе и твоя мать.

Софи стерла с большого пальца мазок черного гуталина. Ее вдруг охватила бесконечная усталость. Ей всего восемнадцать, а чувствует она себя на восемьдесят!

– Миссис Нокс, вы не обязаны что-то для меня делать.

Но Элис уже приготовилась исполнить свой долг.

– Я знаю, ты со мной не согласна… о да, Софи, я способна с легкостью прочесть любую твою мысль… но я все же скажу: женщинам полагается вести себя тихо и осмотрительно.

Софи сильно сомневалась, что Камилле, некогда отважно сражавшейся на парижских улицах, могло бы когда-либо прийти в голову посоветовать ей нечто подобное, а потому она возразила, раздраженно дернув за язычок шнурованного ботинка Элис:

– Однако женщинам все же позволено самим выбирать свою судьбу, не так ли?

Элис так пристально смотрела в крошечное окошко буфетной, словно прикидывала, не сможет ли она вылететь через него на волю.

– Всем на свете распоряжаются мужчины, – не оборачиваясь, сказала она. – И если они порой бывают грубоваты, то только потому, что им приходится принимать огромное количество решений. Подобная ответственность их утомляет. И потом, они, в отличие от женщин, не способны понять чувства других людей. – Она снова повернулась к Софи. – Такое понимание даровано только нам, женщинам.

Софи плюнула на бархотку и в последний раз отполировала ботинок, думая о том, что подобные умозаключения доказывают, что Элис отнюдь не находится на грани умопомешательства, как ей это иногда раньше казалось.

– Значит, по-вашему, единственная цель женщины – это замужество и умение вести домашнее хозяйство?

– Да. Мы должны отработать свой хлеб и крышу у себя над головой.

Софи взяла в руки следующий башмак и под ним на расстеленной газете обнаружила некий интересный заголовок, свидетельствовавший о том, что Англия и Исландия вновь затеяли войну из-за ловли трески.

– Но если женщины сами станут зарабатывать деньги на хлеб и жилье, разве ситуация не изменится? Разве хорошая зарплата не позволит им жить достойно и независимо?

Элис вздрогнула.

– Ну как ты не понимаешь, Софи! Ведь творились ужасные вещи. Столько домов разбомбили! Столько людей осталось без крыши над головой!

Снова все те же старые песни.

– Да, я знаю. Мой отец тоже погиб на этой войне.

– И к концу войны, – продолжала свою мысль Элис, – единственное, чего всем хотелось, это наглухо закрыть входные двери и наконец почувствовать себя дома. Всем – и женщинам, и мужчинам.

Сломанные жизни. Разрушенные дома. Разрушенное общество. Но сколь бы ни были ужасны последствия войны, Софи понимала: добровольное тюремное заключение не сделало Элис счастливой.

– Я была неправа, согласившись с предложением леди Инид. Это огорчило преподобного отца.

– Но ведь вам так хотелось у нее работать, миссис Нокс.

– Да, хотелось, и я бы отлично справилась. Но исполнение долга прежде всего; это дарит нам иные вознаграждения. Да ты и сама впоследствии в этом убедишься.

Удовольствоваться философией, возвышающей жену-домохозяйку? Смириться с насилием Осберта? Ни за что!

– Миссис Нокс, а почему все-таки одной половине человечества дана такая власть над его второй половиной?

– Но так было всегда!

Последний башмак уже сиял ярче полной луны.

– Теперь многие девушки думают иначе. – Софи вручила Элис башмаки Осберта, наклонилась, чтобы поднять с пола собственные туфли, и неожиданно получила удар по затылку. Удивленная, она выпрямилась и гневно спросила: – Да вы что?

Элис так и впилась в нее своими блеклыми глазами.

– Ты у меня смотри! Поосторожней.

Распорядок домашних дел был согласован, и список их пришпилили на кухне к «доске объявлений».

Понедельник был прачечным днем. Подвязав волосы платком, Софи с утра до вечера кипятила, отстирывала и катала белье; потом еще натягивала веревки и развешивала оставшиеся мокрые вещи; под их тяжестью веревки сразу провисали чуть ли не до земли. Иногда, пытаясь сделать этот трудоемкий процесс более приемлемым, Софи пела, и ветер разносил над полями звуки ее голоса.

– Ты чудесно поешь, – хвалила ее еще в «Дигбиз» мисс Чемберз. – Надеюсь, ты используешь свой замечательный голосок во благо Господа.

А зачем Господу сопрано? Наверное, все-таки может зачем-то понадобиться. Во всяком случае, Ему определенно не помешает еще один звонкий голос в хоре тех немногих, что поют во время воскресных церковных служб, поскольку обладают приличным голосом и слухом.

Интересно, что мокрое белье способно вести какую-то свою, отдельную от человека, жизнь, заметила Софи. На ветру, например, оно яростно хлопает, встает на дыбы, брыкается с яростью пойманного в ловушку зверя и стремится облепить тебя со всех сторон. В ясные морозные дни замерзает и становится похожим на доски, так что его совершенно невозможно согнуть и уложить в корзину. А в жару оно, похоже, начинает потеть, и кажется, что твой собственный пот смешивается с этой дополнительно выделяющейся из белья влагой.

«Каждый понедельник чисто выстиранное белье должно быть вывешено на веревках и закреплено прищепками, – не уставала повторять Элис. – Как ты не понимаешь? Это же пример для всей деревни. И потом, как известно, чистота соседствует с благочестием».

Утро вторника предназначалось для всевозможных закупок – либо в деревне, либо, что было предпочтительней, на рынке в Винчелфорде, куда приходилось ехать на автобусе. В этот день можно было услышать благодарность в адрес Камиллы, что случалось нечасто. «Твоя мать, – говорила Элис, – научила меня, что делать закупки лучше всего именно по вторникам. Ко вторнику лавочники как раз успевают пополнить свои запасы после выходных».

Закупка продуктов занимала очень много времени. Хотя после войны прошло уже более десяти лет, очереди все еще выстраивались и в мясной лавке, и в булочной. «А ведь, казалось бы, – говорила миссис Хикс, с которой Софи часто встречалась у мясника, – очереди и нехватка продуктов должны были бы уже остаться позади». Софи как-то упомянула об этом в разговоре с Элис, и та сказала, что миссис Хикс слишком много о себе воображает с тех пор, как им удалось построить дом на новой территории, выделенной деревенским Советом.

Когда Софи возвращалась домой, еле таща битком набитые авоськи, ей еще нужно было выдержать непременный допрос со стороны Осберта. Сумела ли она добиться скидки на сыр? Неужели цена на яблоки действительно столь высока? В таком случае по 6 пенсов за фунт их и вовсе не следовало покупать. Всю сдачу требовалось непременно отдать, и Осберт заставлял ее пересчитывать каждый грош и бросать монетки в жестянку с замочком.

«Нам следует беречь каждый пенни, – говорил он, – и никогда не позволять себе тратить деньги зря».

В среду Софи вела в церкви занятия с детьми, толкуя им Библию, затем помогала в бесплатной столовой и посещала стариков, вынужденных оставаться дома.

Четверг был у нее свободным – если она, разумеется, не потребуется Осберту.

Пятница отводилась для глажки.

Будущее разворачивалось перед Софи с унылой ясностью. «Великое Предприятие» превращалось в обыкновенную груду домашних дел.

«Какой же злой шуткой обернулась моя жизнь», – писала она Хетти.

Из статьи в «Сассекс Экспресс» (эта газета в разорванном виде была найдена в автобусе во время поездки в Винчелфорд) она узнала следующее:

«Недавние обследования показали, что сироты довольно часто подвержены беспокойству и депрессии, а также склонны к неожиданным поступкам, антиобщественному поведению и даже самоубийству. Именно среди них многие начинают увлекаться наркотиками и алкоголем. А в целом большинство сирот отличаются заниженной самооценкой и слабым здоровьем.

Отчетливо это заметно в послевоенной Европе, где потери населения были особенно велики. Семьи, друзья, целые общины были стерты с лица земли. Исчезло жизненно необходимое чувство порядка и стабильности, и это изменило психологию всего континента.

Уже в течение пятнадцати лет, прошедших после войны, различные агентства помогают тем, кто выжил, отыскать хотя бы следы их исчезнувших близких. И агентства эти буквально завалены работой. Так, например, в Париже активно действует Le Bureau des Personnes Disparues (Бюро по поиску пропавших лиц), возглавляемое Дени Морисом…»

Пойнсдин, дом священника

1 июля 1959 г.

Дорогая Хетти!

Ты счастлива? Глупый вопрос, я же знаю, что нет. Но стала ли ты хоть чуточку счастливее? Я, например, пришла к выводу, что счастье обладает различными оттенками. Как цвета.

Быть по-настоящему счастливой – это, должно быть, что-то невероятное. Впрочем, откуда мне это знать? Да и в той газетной статье говорилось, что сироты часто чувствуют себя совершенно несчастными. Хотя и у меня порой бывают мимолетные вспышки радости. Например, когда я наблюдаю за птицами или гуляю на солнышке. Но длятся они, правда, всего лишь мгновение.

Возможно, настоящая радость может возникнуть, только когда человек хорошо себя понимает.

Мы с тобой должны непременно попытаться себя понять.

Можешь оказать мне маленькую услугу? Купи, пожалуйста, соответствующую марку и отправь во Францию прилагаемое письмо. Дело в том, что в настоящий момент у меня совершенно нет денег даже на марку, а марку для письма к тебе я украла у Осберта из письменного стола, и теперь он вполне может причислить меня к списку деревенских преступников и даже наказать… Письмо во Францию, возможно, поможет мне выяснить судьбу моего отца. А тебе я непременно за все отплачу.

С любовью,

Софи.

10, rue de l’Universite

A Paris, le10 juillet 1959

Chere Mademoiselle[21],

Спасибо за ваш запрос. Мы можем помочь вам в поисках сведений о вашем отце, но нам требуются некоторые дополнительные данные. Не могли бы вы быть так любезны и ответить на следующие вопросы…

Гонорар составит…

Дени Морис, директор Бюро…

Пойнсдин, дом священника

11 июля

Хетти, извини, но я вынуждена просить тебя еще об одном одолжении. Не могла бы ты купить открытку для денежного перевода по почте и вложить ее в прилагаемый конверт? А потом отослать в Париж?

Эту марку я тоже украла, да и у тебя я уже двойная должница. Тройная. Но расплачусь с тобой сразу, как только смогу…

PS: Готовясь к поездке во Францию, я откопала в Винчелфордской библиотеке книгу по истории Парижа. Я и понятия не имела, что там было столько революций. В 1789 буквально каждому голову рубили. А в 1871 подняли восстание коммунары (communards), очень бедные люди. Шансов на победу у них не было, и некоторые отступили и попытались укрыться на кладбище Пер Лашез, где и были зарублены прямо среди могил.

Меня просто преследует одна фотография из этой книги. На ней мертвых коммунаров запихивают в гробы. Они выглядят такими хрупкими. Такими изголодавшимися. Когда они вышли на улицы, то стали строить баррикады из мебели, но оружия у них практически не было. И национальная армия Франции их буквально скосила.

Я все время возвращаюсь к этой фотографии и смотрю на их лица. Они ведь, должно быть, отлично понимали, насколько они уязвимы. Как легко их уничтожить, да попросту отмести в сторону. Как дешево ценятся их жизни. И это так оскорбительно, что никто, похоже, не знает их имен.

Лондон

13 июля

Дорогая Софи!

Я все сделала, как ты просила. Насчет денег не беспокойся. Папуля наконец-то расщедрился и выдает мне деньги на карманные расходы – довольно много, и от этого я чувствую себя просто ужасно, какой-то подлой предательницей, ведь на самом деле мне ненавистны те планы, которые родители строят на мой счет.

А что касается тех несчастных храбрых бедняков, то я все-таки думаю (и не могу думать иначе), что им, наверно, не стоило выходить на улицы и строить баррикады. Не годится уверять себя, будто ты должен непременно пойти и принести себя в жертву во имя какой-то безумной политической идеи… На самом деле и безумными политическими идеями голову себе забивать не стоит. От этих мыслей лишаешься покоя. Софи, мы вынуждены как-то сосуществовать с имеющимся в настоящий момент порядком вещей. Да, мы вынуждены сосуществовать…

А Софи записала у себя в дневнике:

«Помните нас! – велят из своих гробов коммунары всяким любопытствующим. Хоть что-то мы все-таки сделали. И мы не струсили.

Они были настоящими героями. А любой герой чист душою. Герои – это те, кому можно доверять. Такими были и мои родители.

Хетти этого не понимает – не хочет понимать. И тут мы с ней расходимся. Однако ее, как и меня, тревожит будущее. А я тревожусь за нас обеих».

Глава седьмая

В школе закончились занятия, и в Пойнсдине сразу стало неспокойно: повсюду носились стаи моментально одичавших детей.

Ехавший на тракторе по кромке заливного луга отец Джонно, Джон Брайден, чуть не задавил близнецов Поттер. Случившееся настолько его потрясло, что он приклеил на деревенской доске объявлений записку, что по средам в дневное время предоставляет все северное поле Хоум-фарм для любых игр и занятий спортом.

Активистки WI, словно услышав призыв к оружию, тут же самоотверженно кинулись заполнять эту брешь, организуя дурацкие соревнования по бегу с эстафетой и с яйцом-в-ложке, а также футбольные матчи, во время которых в качестве ворот использовались клетки для кур.

Элис отрядила Софи на помощь активисткам.

– Мне приходится беречь силы, а ты сама только что школу окончила, так что наверняка в этих играх разбираешься.

– Я всегда подобные игры ненавидела, миссис Нокс.

С тех пор, как Элис открыла карты насчет леди Инид, она стала гораздо чаще давать Софи самые разнообразные указания, причем вполголоса. Она также стала гораздо чаще играть на фортепьяно и постоянно сообщала, что по тому или иному поводу могла бы подумать леди Инид.

Чтобы добраться до Хоум-фарм, Софи сперва пришлось пройти по своей улице из конца в конец. Из открытых окон доносились обрывки передач БиБиСи-Хоум-Сервис. В садах виднелись банки с побелкой для деревьев, велосипеды, колесные тележки и компостные кучи.

Поднимаясь по склону холма, она примерно на полпути остановилась и оглянулась на Пойнсдин. Домишки стайками расположились вокруг заливных лугов. Несколько коттеджей отступили чуть дальше. На Ист-стрит виднелись сплошные развалюхи. Но церковь была хороша. Все строения тонули в зелени садов и огородов.

Длинной и широкой полосой на запад и восток тянулись поля, как распаханные и оставленные под паром, так и засеянные, а за ними простирались зеленые луга. На севере высились Меловые холмы. На юге река, заливные луга, болота и море, как бы замыкали Пойнсдин и соседние с ним деревни в пределы своего королевства.

Красота этого пейзажа была неоспоримой. Однако Софи отнюдь не заблуждалась насчет его картинной красивости, ибо знала, что под этим часто таятся нужда и жалкие надежды на лучшее будущее.

Дорожка привела ее прямо к ферме. В поле справа виднелись развалины двух коттеджей, по сути дела груды камней. Коттеджи явно пали жертвой миграции их хозяев в большие города в эпоху промышленной революции.

Тему промышленной революции в Великобритании, как и тему Гражданской войны в Америке, мисс Чемберз считала своей любимой и умела ярко ее раскрыть. «Тяжелая, тяжелая жизнь, девочки. Большие и малые города окутаны вонью красилен и сточных вод, дымом фабричных труб, угольной пылью… Живя в промышленном городе, нечего было и ждать милосердного отношения; город сулил своим обитателям лишь беспросветную нищету, голод, болезни и раннюю смерть. Однако, – продолжала мисс Чемберз, – никому из вас, девочки, никогда не придется ходить по улицам, заваленным мусором, или умирать от холеры на груде тряпья в своей жалкой норе. Ваша взрослая жизнь придется на вторую половину двадцатого столетия со всеми ее преимуществами. Но никогда не забывайте, что еще недавно миллионам людей окружающий мир представлялся темным и ужасным, а их существование было поистине убогим».

– Вот ведь противная старая летучая мышь! Да она просто от злости так говорит, потому что не замужем, – со знанием дела утверждала Лидди.