Бонжур, Софи

Дегтярного мыла она старалась избегать – от него кожа на руках начинала трескаться и кровоточить – и решила для начала попросту замочить грязную посуду в холодной воде. Открыв кран, она посмотрела в окно, находившееся прямо над раковиной. На западе уже собирались тяжелые облака, обещая в скором времени дождь.

А какую, собственно, жизнь она сочла бы для себя лучшей, чем эта?

– Хорошая жизнь прежде всего должна быть полна любви, – как-то сказала она Хетти. – Не к прекрасным юношам, а к самой жизни, ко всему живому. К тому, что эту жизнь составляет. К хорошей еде, к красивой одежде, к прекрасным картинам. К чудесным людям. И к горячим пончикам.

Хетти слушала ее с таким восторгом, словно стала свидетельницей первого чтения Нагорной Проповеди.

– А ты кого-нибудь любишь, Софи?

– И ты еще спрашиваешь! Я люблю тебя, Хет. Очень люблю.

Умение любить всей душой должно было быть непременным условием хорошей жизни, но в данный конкретный момент Софи, будь проклято все на свете, не знала больше ни одного человека, которого ей хотелось бы одарить щедрой благодатью своей любви.

Однако пора было идти в церковь.

Прихватив с собой остатки сэндвича и – в связи с явной угрозой дождя – свой школьный габардиновый макинтош, Софи первым делом направилась к птичьей кормушке.

Кормушка была повернута лицом к переулку, ведущему к церкви. Очень удачно, ибо это позволяло и птицам, и прихожанам рассматривать друг друга.

Фред смастерил эту кормушку для десятилетней Софи из обрезков досок и старой шины, и она получилась прочной, способной противостоять любой непогоде.

Птичий замок. Ее замок. В те дни, когда все казалось ей черным и мысли куда-то утекали из головы, она ходила смотреть на птиц. Птицы прилетали и улетали, а она слушала их болтовню, шелест их крыльев, и это исцеляло ей душу.

В линованном блокноте, выигранном в приходскую лотерею, она тщательно записывала свои наблюдения за птицами. Следила за их перебранками, замечала проявления малодушия или, наоборот, достойное отступление перед более сильным противником. «Лесная завирушка прилетела первой, – записывала она огрызком карандаша. – А синица-московка еще кружит».

Первыми получали добычу те, кто покрупнее – домовые воробьи и ленушки. А лазоревки и московки были вынуждены ждать в зарослях лавра. Щеглы и лесные завирушки составляли некую среднюю коалицию.

Вот где действительно можно было получить уроки жизни, хотя и несколько беспокойные. А также кое-что понять и насчет любителей травли, и насчет тех, кому изначально дано значительно больше, чем всем прочим.

Возле дома священника птицы, похоже, просто процветали, благо отбросов там всегда хватало. Остатки рыбного пирога и рагу из бычьего хвоста, селедочные хвосты и головы – вряд ли, правда, такая пища была птицам полезна, вполне возможно, они даже травились этими вонючими отходами, но тогда одну стаю сменяла другая, состоящая из двоюродных сестер и братьев первой. Впрочем, об этом Софи никогда в точности известно не было.

Она отошла от кормушки, пробормотав: «Вы уж меня простите, что я вам “Спам” подсовываю».

И сразу же забыла о сожалениях, потому что птицы, маленькие, ясноглазые, прожорливые, шумливые, так и накинулись на предложенное угощение. Казалось, они кричат: «Добро пожаловать, Софи!» А насчет еды они и не думали капризничать.

Мелкие синички, как всегда, прятались пока под уродливым лавровым кустом. Софи всегда старалась их защитить и все остатки высыпала к ним поближе.

Ее вдруг охватила волна благодарности – просто за то, что эти птички существуют. А еще за их доверие, пусть даже кажущееся, за то, что они с таким аппетитом поедают ненавистный «Спам». И за то, что под перышками у них бьются настоящие сердца, такие крохотные, такие хрупкие, такие недолговечные.

Всего за несколько минут, проведенных в обществе птиц, ей удалось полностью избавиться от всех своих беспокойных мыслей. И сейчас вокруг нее не существовало ничего, кроме земли, неба, близящегося дождя и мелькания птичьих крыльев, поскольку за пиршественным столом, как всегда, устанавливалась своя иерархия.

Обернувшись, Софи посмотрела в сторону моря. От него, казалось, исходило некое полуденное свечение, в котором словно расплывалась темная линия горизонта.

Итак, где же она теперь оказалась?

В типичной английской деревне. Такие деревни она когда-то рисовала и описывала, выполняя домашние задания по географии. Население равно примерно полутора тысячам. Самые старые дома толпятся у скрещенья улиц и дорог, а остальные вытянулись в одну линию по направлению к Даунз, меловым холмам Южной Англии. «Эти дома словно умоляют, чтобы их подняли повыше на холмы», – говорила Камилла.

Дорожное движение в деревне минимальное – скрежет тормозов или захлебывающийся взвизг заднего хода на центральном перекрестке вполне способны заставить здешнего жителя подскочить от неожиданности. Мужчины обычно работают в поле или уезжают и нанимаются в порты южного побережья. Горстка наиболее прогрессивных молодых женщин старается найти работу в ближайшем рыночном городе Винчелфорде, но там существует жестокая конкуренция, особенно из-за мест в открывшихся после войны магазинах «Вулворт». Замужние женщины остаются дома, занимаясь детьми и хозяйством. На людях они появляются только для того, чтобы выполнить некую неоплачиваемую общественную работу, на что правительство всегда очень рассчитывает (но никогда в этом не признается).

Нет, все-таки пора в церковь.

Извилистая улочка, ведущая на холм к церкви, была вся в рытвинах. Кирпичи, вывалившиеся из стен окрестных домов, прятались в грязи, словно поджидая, чтобы какой-нибудь неосторожный прохожий об них споткнулся. Глубокие лужи, до которых никогда не добирались солнечные лучи, грозили намертво засосать башмаки. Ближе к церкви над улочкой, словно оберегая ее, склонились деревья.

Ворота, ведущие на кладбище, так поросли белым, зеленым и серым мхом, что стали похожи на кружево. Отворяя ворота, Софи испачкала пальцы и вытерла их о траву.

Церковный двор являл собой некое замкнутое царство, населенное маргаритками и маками и окаймленное старыми тисами и кипарисами. Ряды старых деревьев охраняли неровные ряды старинных надгробий рядом с церковью. А относительно недавние могилы, в том числе и могилы погибших на минувшей войне, веером расходились к самым границам кладбища.

Камиллу похоронили под тисом. Травы со всех сторон наступали на маленькое надгробие, грозя совсем скрыть и его, и куст розмарина – «розмарин, роса моря», – который Софи попросила Фреда Панкриджа посадить на могиле матери. «Когда цветет розмарин, богородица правит миром», – говорил Фред.

Камилла Морель, 1917–1948.

Софи судорожно вздохнула.

Может, ее кости и покоятся под этим камнем, только самой Камиллы здесь нет. Она где-то в другом месте.

Как и домик приходского священника, эту красивую церковь построили в те времена, когда цветные витражи решено было заменить простыми широкими окнами. В солнечные дни свет буквально заливал алтарь, суля каждому добро и просвещение. Софи давно обратила внимание на то, какая в этом содержится ирония. Здешние жители были в основном людьми мрачноватыми, предпочитавшими для своих религиозных обрядов огонь и известняк. А уж если кто-то из них грешил – а согрешить в Пойндсдине было легче легкого, – то прихожане готовы были аплодировать уже самой идее сбросить согрешившего в геенну огненную.

Церковные двери были прочны и обиты гвоздями. Перед тем как Софи удавалось толчком их отворить, она каждый раз с мрачным видом была вынуждена бороться с дверной ручкой в виде тяжелого железного кольца.

– Ну вот наконец и ты! – возвестила миссис Беньон, когда Софи удалось-таки преодолеть сопротивление дверей и проскользнуть внутрь. – Опаздываешь! Я уж решила, что ты снова сбежала в эту твою школу для богатеньких. – Она ткнула пальцем в сторону молельных скамей, где в рядок сидели дети, охваченные свирепой скукой. – Ну и как ты этих-то Библии учить собираешься?

Бетти Беньон ни добротой, ни ласковым нравом отнюдь не славилась. Ей, девушке из Ист-Ридинга, вышедшей замуж за кузнеца Эрика, понадобились долгие годы, чтобы в Пойнсдине ее приняли. Не способствовал расположению к ней и жаркий слушок о том, что некогда Бетти осмелилась поработать контролером в универсальном магазине. Была она высокой, худощавой и такой же злобно-шипучей и беспокойной, как пойманная змея в коробке.

«Родом я из Йоркшира, как хочу, так и говорю!» – не раз заявляла она, а это означало, что она вот-вот пульнет в какого-нибудь несчастного и абсолютно невинного человека яростным глагольным вариантом V–2[14]. Ей явно была скучна жизнь деревенской жены, однако она все же заставила себя подчиниться здешним законам и нормам.

Пребывая в явном раздражении, Бетти продолжала в упор смотреть на Софи, словно пытаясь внушить ей, что занятия с группой шестилеток – это некая особая форма пытки.

Софи быстро глянула в сторону маленького Мики, известного под кличкой «Бедоносец», который уже настолько извертелся, что был готов грохнуться с края молельной скамьи. Он в ответ скорчил ей рожу, и Бетти, заметив это, тут же заявила:

– Еще раз так сделаешь, Мики Хадд, и ветер мигом переменится. Интересно, где ты тогда окажешься? Только попробуй рожи тут строить – прямиком к своему папаше отправишься. Ты ведь знаешь, что тогда с тобой будет, да?

Мики тут же пнул ногой «Крысеныша» Ридда, сидевшего с ним рядом – собственно, чуть более бледную версию самого Мики, – и проныл:

– Мисс, меня Крысеныш заставил!

Оскорбленный Крысеныш сжал кулаки.

– Врешь! Ничего я тебя не заставлял!

По обе стороны от них тут же зашевелились разномастные головенки остальных сопливых шестилеток. При мысли о возможной драке по их нестройному рядку пробежал возбужденный шумок.

Крысеныш, разумеется, пинка не стерпел (и правильно сделал, подумала Софи), и мальчишки моментально сцепились; тощие руки и ноги так и мелькали, молотя воздух, как мельница. Остальные с наслаждением наблюдали за схваткой. Все это они видели много раз, но смотреть на драку им никогда не надоедало. Боб и Кейти, сидевшие по обе стороны от этих дерущихся петушков, создавали звуковой фон, подражая разрывам артиллерийских снарядов.

В солнечных лучах плясали пылинки, мелькали возбужденные лица драчунов и зачарованные лица зрителей. Софи усмехнулась. Если Господу действительно полагается присутствовать в церкви, то в данный момент он явно на минутку вышел – наверное, захотел выпить чашечку чая.

Бетти попыталась вмешаться, бубня что-то насчет безобразной свалки, но ее, похоже, никто не слышал – а может, дети просто притворялись, воспользовавшись столь удачной возможностью не обращать на ворчунью внимания.

Вдруг Крысеныш пронзительно вскрикнул, и Кейти громко позвала:

– Мисс, мисс…

Софи моментально сунула два пальца в рот и так оглушительно свистнула, что эхо разлетелось по всей церкви. Мальчишки сразу перестали тузить друг друга и застыли, глядя на нее в глубочайшем изумлении.

– Хватит, – спокойно сказала им Софи.

Брови Бетти Беньон тут же взлетели на лоб от возмущения, и она злобно рявкнула:

– Карандаши в ризнице! Сама найдешь.

Когда Софи вернулась, неся карандаши, Бетти Беньон попыталась нанести ей последний, «смертельный», удар:

– А она хоть чего-то стоила, эта твоя школа для богатеньких, в которую тебя отправили по настоянию твоей бедной, замороченной матери?

Софи приостановила раздачу карандашей.

– Миссис Беньон, моей матери никто голову не морочил.

– И все равно она была какая-то странная!

– И никакая она была не странная. И перестаньте, пожалуйста, говорить о ней всякие гадости.

Но Бетти Беньон все-таки рассчитывала, что последнее слово останется за ней.

– Как же не странная, когда она была иностранкой. Как и ты.

Дети не совсем понимали, в чем смысл этой словесной перепалки, но все же догадывались, что это тоже своеобразное сражение. Хоть и совсем не похожее на ту драку, которой они только что были свидетелями.

А Бетти, почуяв близкую победу, уже неслась во весь опор.

– Тебе, раз уж ты окончательно вернулась и хочешь со здешними ужиться, придется-таки избавляться от твоего шикарного акцента. – Бетти позволила себе секундную передышку и тут же продолжила: – И спесивый язычок прикусить придется. – Еще одна секундная передышка. – Так у нас только кошки разговаривают, мисс Софи Морель, ясно тебе? Или тебя надо «мадмазелью» называть?

С невероятным удовольствием Софи спросила:

– Вы ведь, миссис Беньон, насколько я знаю, тоже сюда из других краев приехали? Вот ведь и выговор у вас тоже несколько странный, нездешний?

Ответом ей было молчание.

Софи достала с книжной полки рядом с купелью «Детские молитвы» – рядом с ними было еще немало и других бессмертных произведений вроде «Истории баптистских выступлений» или трактата «Как достичь Недостижимого», – и начала урок.

Когда занятия были окончены, дети цепочкой потянулись из церкви и вскоре рассыпались по всему церковному двору. Возле Софи остался лишь Крысеныш Ридд, и она спросила, не нужно ли ему чего-нибудь. И он, ткнув в нее пальцем, выдал:

– А мой папа говорит, что твоя мама была беглой лягушатницей!

До моря от деревни было, пожалуй, мили три, однако вся внутренняя жизнь Пойнсдина была связана с морем. Достаточно было пересечь заливные луга, где летом пасли коров, а зимой – овец, и болотистую низину, старательно огибая лужицы и бочажки, и окажешься на широком и низком берегу, который во время приливов неизменно заливает водой, а дальше раскинется море, неизменно превосходящее любую воображаемую, привычную или обычную действительность.

Территория болот была захвачена чибисами и красноножками; там, среди бесчисленных сливающихся друг с другом и переплетающихся ручьев и бочажков, они вили гнезда на кочках, покрытых жесткими, растущими на засоленной почве травами – морской лавандой, болотными астрами, тростником. Их крики перекрывали порой даже гул моря, и, пожалуй, именно они побуждали здешних жителей складывать таинственные истории о контрабандистах, привидениях и утопленниках, о таинственным образом спасшихся во время кораблекрушения матросах.

Сбежав из церкви, Софи, прикрыв глаза рукой от слепящего солнца, смотрела на реку, в некотором отдалении протекавшую через заливные луга.

«Мой папа говорит, что твоя мама была беглой лягушатницей!»

Заливные луга были любимым местом Камиллы. «Я вышла из вод морских, Софи. Вода спасла нас с тобой и принесла сюда».

В жаркие дни на берегу реки, неторопливо прокладывавшей себе путь сквозь густую траву, заросли кустарников и небольшие рощицы деревьев, Камилла и маленькая Софи устраивали пикники. Зимой же, когда приходилось все время двигаться, чтобы не замерзнуть, они играли на берегу реки в догонялки или бросали палки в неглубокие лужи, разбивая еще не окрепший ледок. И Камилла в этих развлечениях не уступала дочери.

Именно сюда приходила Софи, чтобы поговорить с матерью. Именно здесь, дыша соленым морским воздухом и чувствуя под ногами податливую болотистую почву, она чувствовала ее присутствие. Здесь, а не на кладбище.

– Ты бросила меня!

– Прости, Софи, но так уж вышло. Я этого не хотела. Тяжелее всего мне было с тобой расстаться.

Здесь Камилла как бы снова становилась живой – в тиши и неподвижности ясеней и грабов, в журчании бегущей по камням удивительно чистой речной воды, в сплетении мощных побегов осоки, в летних запахах, которыми был напоен жаркий слегка дрожащий воздух. Во всем этом Софи чувствовала, казалось, саму сущность матери, хрупкой женщины, сильной духом и упорно стремившейся выжить, пока болезнь окончательно ее не сломила. А зимой в туманном морозном дыхании, словно проплывающем над пожухлой листвой и замерзшими ягодами, в душе Софи особенно остро оживали воспоминания о Камилле, и порой… порой ей казалось, что она видит свою мать живой, стоящей на берегу и смотрящей вдаль на волны морские, которые когда-то принесли ее сюда.

Где ты, мама? Прячешься за своими barricades mysterieuses, где тебе не страшен ни птеродактиль в черной сутане, ни бездарная пианистка?

Окутанная тишиной, которая безмолвной отнюдь не была, Софи еще некоторое время постояла, наблюдая за тем, что происходило вокруг нее.

Но искомого покоя в душе она так и не сумела обрести. Ее вновь охватило то черное, пронизывающее насквозь отчаяние, которое однажды погнало ее к реке, ибо она твердо решила немедленно утопиться.

Но, оказавшись на берегу, она была моментально убаюкана плеском воды, шумом ветра, щебетаньем птиц, которых она особенно любила. И ей вдруг стало легче, так что топиться она в итоге передумала.

Но это было давно.

А что теперь?

Софи невольно прищурилась, заметив вдали фигуру человека, явно направлявшегося к реке. Это был довольно высокий мужчина в армейской шинели нараспашку, под которой виднелся обычный фермерский комбинезон. Незнакомец остановился, закурил, несколько раз затянулся, потом почему-то бросил окурок и затоптал его. Прикрывая глаза рукой от слепящего солнца, он с явным раздражением пнул ногой какую-то кочку и сунул руки в карманы. Казалось, он чем-то встревожен, разозлен, исполнен нерешительности и, одновременно, какого-то яростного неистовства. Может, и он здесь такой же аутсайдер, как и она? Или, может, просто слишком много пива выпил?

Постояв буквально несколько секунд, незнакомец вдруг резко развернулся и быстро пошел в обратном направлении, потом вдруг снова остановился – возможно, его встревожила неподвижная фигура Софи, – и, прикрыв глаза рукой от солнца, стал в нее всматриваться. Потом поднял руку и помахал ей.

Она невольно ответила, приветственно подняв руку.

А он тут же опять повернулся и решительно двинулся прочь, сунув в рот очередную сигарету. Полы его шинели так и хлопали на ветру.

Вернувшись домой, Софи принялась за работу. Почистила картошку и морковь, сложила овощи в эмалированную миску и залила их водой. Поскольку она слегка обрезалась, ей хотелось немного подержать палец под струей холодной воды, но оказалось почти невозможно ни повернуть, ни завернуть кран, настолько он зарос известью.

Обедать полагалось в половине седьмого – Элис давно составила для Софи расписание домашних дел и сказала: «Внимательно все учти и не опаздывай!»

Наверху, в той спальне, которую она когда-то делила с матерью, Софи распаковала свой чемодан. «Пока походишь в школьной форме, а потом, когда сможем, купим тебе новую одежду, – писала ей Элис, когда она была в последнем классе школы. – Твоя серая юбка еще вполне ничего, а джемпер и вовсе прилично выглядит. Если намотать на шею теплый шарф, твой габардиновый макинтош вполне сможет заменить зимнее пальто. Кстати, не забудь его отпустить. Здешние жители не любят, когда подол слишком короток».

Книги – учебники и сборники упражнений – рассыпанные по кровати, казались ей теперь абсолютно ненужными. Софи присела на краешек и раскрыла «Начальный курс математики», весьма потрепанный, с загнутыми уголками страниц.

Она перелистала учебник. Теорема Пифагора, «сумма квадратов катетов равна квадрату гипотенузы» – эта формула была старательно выписана еще и на последней странице обложки, но теперь оказалась для Софи совершенно бесполезной. Она понимала, конечно, что теорема Пифагора применяется во множестве интереснейших случаев, но она-то как могла ее здесь применить? Она ведь не строитель, не архитектор и не топограф.

История. Каковы были последствия отмены Нантского эдикта[15] для британцев?

Как проявили себя ткачи шелкоткацких фабрик? Все это было ей безразлично.

Софи судорожно вдохнула и с трудом подавила внезапно вспыхнувший – абсолютно иррациональный, но весьма ощутимый, – гнев на родителей: как они могли бросить ее одну, заставить со всем в жизни справляться самостоятельно! Постепенно гнев утих и опустился куда-то на дно души в виде горького осадка.

Занавески из вощеного ситца износились до почти полной прозрачности, так что проку от них не было никакого. Но Софи все же рывком задернула их, прежде чем раскрыть дневник на чистой странице.

Затем она отыскала в пенале ручку и написала: «Кто же они такие, те люди, которых я так давно знаю? С которыми живу?

Элис – просто губка, жадно всасывающая любую информацию. Осберт – отвратительный птеродактиль, пребывающий в состоянии постоянного нервного возбуждения. Бетти Беньон – змея, которая просто не знает, чем себя занять. Хетти – чудесная собака, верная и любящая. – А кто такая мать Хетти, Мойра? – спросила себя Софи. И с удовольствием написала: Мойра – овца».

Возможность писать на чистой странице дневника Софи считала одной из самых приятных вещей в жизни.

Глава пятая

Хетти прислала письмо. «Жизнь убога. Или, может, это я убога? Я ненавижу эти бесконечные вечеринки, которые устраивает мама. После них все мы выглядим такими усталыми, едим куда больше чем нужно, и я пухну, как вывихнутый палец. А мама еще и придирками меня изводит. Как видишь, положение мое ужасно. Мама отвела меня к одной особе, и та учила меня, как полагается носить перчатки и сумочку, а как – пальто! Она требует, чтобы я каждый день по десять минут вращала локтями, чтобы руки не полнели, и шлепала себя под нижней челюстью во избежание второго подбородка.

Нет ни минуты, когда я могла бы быть самой собой. В плане разговоров с мужчинами я, похоже, безнадежна: они предпочитают в качестве собеседниц блондинок, смеющихся их шуткам. В общем, пока что я полностью проваливаю свое главное и единственное задание – найти мужа. Тебе не кажется, что судьба обрекает нас обеих на одиночество? Ведь некоторые люди и впрямь обречены оставаться одинокими. Такая уж у них карма».

Софи с одиночеством была знакома очень хорошо и знала, сколько у него всевозможных трюков и вывертов. Но знала она и то, что все их вполне можно пережить. «Хетти, дорогая, – писала она, – все это вскоре останется в прошлом. И одиночество ты переживешь. Обещаю. Да и зачем тебе сейчас какой-то муж? Тебе сейчас работа нужна».

Софи росла под присмотром Элис, и это тоже было одной из форм одиночества. Библейские классы. Варка благотворительных супов. Посещение стариков. И все это второпях. Однако Элис ни на секунду не решалась оставить Софи в покое.

«Первым делом дела Божьи», – говорила она.

«Божьи дела» – это в первую очередь собрания WI[16]. Дождь или солнце, но эти собрания Элис посещала непременно и возвращалась домой с целым чемоданом сплетен и новостей о болезнях, плохом поведении и смертях, а также с различного рода пожертвованиями на благотворительность – от вязаных квадратиков для будущего диванного пледа до фунтовых кексов и банок с вареньем, которые Софи даже трогать не разрешалось.

Вот и на этот раз Элис настойчиво требовала, чтобы на предстоящее собрание Софи пошла вместе с нею.

– Покажи всей деревне, что тебе это интересно. Мне-то хорошо известно, что вас, мадам, – это слово было зловеще подчеркнуто, – домашние дела не интересуют, но там, право, есть, чему поучиться. В общем, для тебя это было бы очень полезно.

– Но ведь и вас домашние дела совершенно не интересуют, – сказала Софи.

– Это совсем другое дело, – отрезала Элис.

Деревенская «ратуша» являла собой довольно большое, но рассыпающееся от старости деревянное строение с ржавой железной крышей. Реквизированное местными ополченцами во время войны – это славное деяние было запечатлено на групповом снимке, висевшем над входом, – здание символизировало собой передний край борьбы жителей Пойнсдина с немецкими захватчиками. В период между ланчем и пятичасовым чаем, то есть в те часы, когда, согласно общему мнению, вполне могли появиться «джерри»[17], ополченцы попросту перекрывали движение по прибрежной дороге. Этот план действовал отлично, пока однажды утром леди Инид не подъехала к ополченцам на своем черном автомобиле и не потребовала, чтобы они немедленно ее пропустили. Разгорелся жаркий спор насчет того, стоит ли ее пропускать, и леди Инид, утратив самообладание, гневно спросила:

– Я что, похожа на фашистского генерала?

– Да! – выкрикнул кто-то в толпе. И леди Инид так никогда ополченцев и не простила.

Ходили разговоры о сборе средств на строительство более приличного и прочного здания ратуши. Собственно, с самой идеей все жители были согласны – пока их не попросили выложить денежки. Ведь понимание того, что «сердцу деревни» необходим ремонт, отнюдь не равнозначно желанию этот ремонт осуществить, да еще и за свой счет.

Мало того, злословили в деревне, если бы и впрямь имелись какие-то свободные средства, то их в первую очередь следовало бы использовать на приведение в порядок полуразвалившегося здания местного Совета на Ист-стрит, а там до сих пор даже сточные канавы не вычищены.