Создатель эха

Как объяснить это брату или другим людям, она не знала. Престиж и удовлетворенность работой для нее больше ничего не значили. На первом месте теперь стояла компетентность. Карин отбросила старые жизненные заблуждения. У нее были работа, хорошие отзывы руководителей, новая двухкомнатная квартира у реки в Южном Су и даже взаимная неловкая симпатия с дружелюбным млекопитающим из службы технической поддержки, которая грозила перерасти в настоящие отношения. А потом ночью раздался звонок. Один звонок – и реальность снова ее настигла.

Ну и что же? Все равно в Су она никому не нужна. А вот тот, кто действительно в ней нуждался, сейчас лежал в темноте на больничной койке, и кроме Карин у него больше нет родных на свете.

Она позвонила офис-менеджеру и пригладила волосы, когда тот взял трубку. Он проверил ее отпускные дни и сообщил, что может предоставить неделю со следующего понедельника. Максимально сглаженным тоном Карин отметила, что, скорее всего, одной недели окажется недостаточно. А надо, чтобы было достаточно, отрезал менеджер. Она поблагодарила его, еще раз извинилась, повесила трубку и продолжила яростно прибираться.

С помощью средства для мытья посуды и бумажных полотенец привела жилище Марка в божеский вид. Оттирая зеркало в ванной, разглядывала себя: тридцатиоднолетняя профессиональная утешальщица с полутора килограммами лишнего веса, рыжими волосами, которые в таком возрасте стоит подрезать на три сантиметра короче. Женщина, отчаянно желающая все исправить. Она справится. У нее получится. Марк скоро вернется и с радостью снова заляпает зеркало. Она вернется в коровью компанию, где ее уважают коллеги и незнакомые люди обращаются за помощью. Карин пальцами потянула сухие щеки к ушам и выровняла дыхание. Покончив с раковиной и ванной, вышла на улицу к машине и проверила сумку: два свитера, пара саржевых штанов и три смены нижнего белья. Она съездила на торговую улицу Карни и купила еще свитер, две пары джинсов и увлажняющий крем. Немного, но достаточно, чтобы испытать судьбу.

«Я никто, но сегодня вечером на дороге Норт-лайн…» Она поспрашивала персонал о записке. Судя по всему, та внезапно появилась на прикроватной тумбочке вскоре после поступления Марка в отделение. Медсестра-латиноамериканка с замысловатым ожерельем в виде распятия, усыпанного бирюзовыми камнями, настойчиво повторяла, что никому, кроме Карин и персонала больницы, не разрешалось заходить к нему в течение первых тридцати шести часов. Даже предоставила документы в подтверждение. Затем потянулась забрать записку, но Карин не отдала. Ее следовало отдать Марку, когда тот придет в себя.

Его перевели в палату и разрешили с ним сидеть. Он растянулся на кровати, как упавший манекен. Два дня спустя открыл глаза на полминуты, но потом снова крепко их сомкнул. Позже, вечером, после заката, снова открыл. За следующий день она шесть раз ловила его взгляд. Каждый раз в нем отражался неподдельный ужас.

Лицо искажалось, как резиновая маска, будто он видел перед собой фильм ужасов. Каждый раз его отстраненный взгляд искал Карин. Она сидела у постели, и чувствовала, будто соскальзывает с посыпавшегося края глубокого карьера.

– В чем дело, Марк? Скажи. Я рядом.

Она умоляла медсестер как-то помочь ему, сделать хоть что-нибудь. Ей вручили специальные нейлоновые носки и баскетбольные кеды: их следовало снимать и надевать на Марка каждые несколько часов. Что она и делала каждые сорок минут, попутно массируя ноги. Улучшала таким образом циркуляцию крови и предотвратщала образование тромбов. Карин сидела у кровати, надавливая и разминая мышцы. В какой-то момент поймала себя на том, что вполголоса произносит клятву своей бывшей молодежной организации: «В голове моей – только ясные мысли, в сердце – беззаветная преданность, руки мои служат высшему благу, и я слежу за здоровьем для лучшей жизни…»

Будто она снова стала школьницей, а Марк – ее проектом для окружной ярмарки.

Высшее благо: она стремилась к нему всю жизнь, имея в арсенале только степень бакалавра социологии университета Небраски в Карни. Помощница учителя в резервации Уиннебейго, волонтер на пунктах кормления бездомных в центре Лос-Анджелеса, неоплачиваемая офисная работница в юридической фирме в Чикаго. Одно время она даже участвовала в антиглобалистских маршах в Боулдер-Сити, дабы впечатлить потенциального парня, и яростно скандировала протесты, чувствуя себя до безобразия глупой. Можно было бы остаться дома и попробовать сохранить семью, если бы не эта самая семья. Теперь последний оставшийся член семьи лежал ничком, недвижимый, неспособный отвергнуть заботу.

Доктор вставил металлический дренаж в мозг Марка, чтобы откачать жидкость. Выглядело приспособление чудовищно, но главное – работало. Давление в черепе снижалось. Мешочек кисты уменьшался. Теперь мозгу было достаточно места. Так она Марку и сказала.

– Тебе осталось только поправиться.

Часы пролетали в мгновение ока. Но дни тянулись без конца. Карин сидела у кровати, понижая температуру тела брата специальными охлаждающими одеялами, снимала и снова надевала обувь. И постоянно говорила. Он ни разу не подал виду, что слышит, но она упорно продолжала. Барабанные перепонки у него были в порядке, нервные окончания продолжали работать.

– Купила тебе роз. Прелестные, правда? А пахнут как! Медсестре нужно поменять капельницу, Марки. Не волнуйся, я рядом. Ты обязан поправиться до того, как улетят журавли. Они бесподобны. Так много журавлей к нам еще не прилетало. Косяками прибывают. Парочка даже на крышу «Макдональдса» села. Точно что-то замышляют. Боже, Марк. Ноги у тебя, конечно… Воняют, как испорченный рокфор.

«Нюхай мои ноги», – так она наказывала его за любой проступок, когда стала уступать в силе. Она вдохнула запах его застойного тела, впервые с детства. Рокфор и творожистая рвота. Как и у котенка, которого они нашли под крыльцом, когда ей было девять. Кисло-сладкий, как пятно плесени на ломтике влажного хлеба, который Марк в пятом классе оставил в контейнере на вентиляции духовки – научный эксперимент для школьной научной ярмарки – и о котором после напрочь забыл.

– После выписки первым делом искупаешься.

Она рассказала о веренице посетителей соседа по палате, который находился в коматозном состоянии: женщины в платьях-халатах, мужчины в белых рубашках и черных брюках. Стиль мормонов шестидесятых. Он слушал ее истории, камнем лежа на кровати, не двигая ни одним мускулом лица.

На второй неделе в палату зашел пожилой мужчина в пуховике; он был похож на блестящего синего маскота Мишлена. Встав у кровати коматозного соседа Марка, он закричал:

– Гилберт. Парень! Слышишь меня? Просыпайся, сейчас же! Хватит дурачиться. Прекращай, слышишь? Пора домой.

На шум явилась медсестра и утащила буйного посетителя. После этого Карин перестала разговаривать с Марком. Но он, казалось, перемены даже не заметил.

Доктор Хейз заявил, что все решит пятнадцатый день. Девять из десяти пострадавших с закрытой черепно-мозговой травмой приходят в себя в течение двух недель.

– Зрачки реагируют – это хорошо, – сказал он. – Рептильный мозг проявляет активность.

– У него мозг рептилии?

Доктор Хейз улыбнулся, как врач из старого медицинского ролика:

– Как и у всех нас. В нем записан наш долгий путь эволюции.

Стало ясно, что доктор не местный. Эволюционный путь жителей Карни был не таким уж и длинным. Оба родителя Шлютеров верили, что происхождение видов – это коммунистическая пропаганда. Марк тоже сомневался в правдоподобии научного объяснения. «Если миллионы видов постоянно эволюционируют, то как получилось, что поумнели только люди?»

Доктор прояснил:

– Наш мозг претерпел множество удивительных преобразований. Но полностью измениться не в силах. Только добавлять новые структуры поверх существующих.

Карин представила исковерканные особняки в Карни – великолепные деревянные викторианские дома с кирпичными пристройками тридцатых годов прошлого века и террасами из прессованного картона и алюминия из семидесятых.

– И что же такого хорошего делает его, эм, рептильный мозг?

Доктор Хейз начал перечислять: продолговатый мозг, Варолиев мост, средний мозг, мозжечок. Карин добавила слова в крошечный блокнот на спирали, куда записывала все неизвестные термины, чтобы позже навести справки. Со слов доктора выходило, что человеческий мозг такой же хрупкий, как игрушечные пикапы, которые Марк собирал из выброшенных сломанных шкафов и разрезанных бутылок моющего средства.

– А что насчет добавленных?.. Какой мозг над рептильным? Птичий?

– Следующий – млекопитающий мозг.

Она губами повторяла за ним, не в силах сдержать привычку.

– И какие проблемы с этим мозгом у моего брата?

Доктор Хейз напрягся.

– Сложно сказать. Мы не нашли явных повреждений. Видим активность. Саморегуляцию. Гиппокамп и миндалевидное тело не повреждены, но происходят всплески в миндалевидном теле. Оно отвечает за формирование таких негативных эмоций, как, например, страх.

– Хотите сказать, мой брат чего-то боится? – От волнения она даже не стала слушать последующие заверения доктора. Марк чувствовал. Пусть страх, но уже хоть что-то. – А как его… человеческий мозг? Та часть, что над млекопитающей?

– Он пытается собрать себя по кусочкам. Есть сложности с синхронизацией работы нейронов в префронтальной коре.

Она попросила доктора Хейза предоставить ей все имеющиеся в больнице брошюры о черепно-мозговых травмах. При прочтении она подчеркивала зеленым маркером любую обнадеживающую информацию. «Мозг – наш последний рубеж. Чем больше его изучаем, тем больше понимаем, сколь многого мы о нем не знаем». К следующей встрече она была во всеоружии.

– Доктор, вы рассматривали новые методы лечения черепно-мозговых травм? – Карин выудила из сумки через плечо блокнотик на спирали. – Нейропротекторы? Церестат, например? Полиэтиленгликоль супероксиддисмутаза?

– Ого. Я впечатлен. Вы подготовились.

Карин старалась показать себя компетентной, донести до него, какой уровень лечения ждет.

Доктор Хейз свел пальцы рук и приложил их к губам.

– В этой области все быстро меняется. В повторной третьей фазе клинических исследований полиэтиленгликоль супероксиддисмутаза показал неудовлетворительные результаты, и его исследование прекратили. И поверьте, церестат лучше не использовать.

– Доктор, – заговорила Карин рабочим голосом. – У моего брата едва хватает сил открыть глаза. А еще вы сказали, что он чем-то напуган. Я готова пробовать все.

– Все исследования церестата – аптиганеля – также были приостановлены. Пятая часть принимавших его скончалась.

– Но есть и другие лекарства, правда?

Дрожа, она опустила взгляд на блокнот. Казалось, руки в любой момент превратятся в голубей и упорхнут прочь.

– Да, но большая часть все еще на ранних стадиях тестирования. Доступ к ним есть только у участников исследования.

– А Марк разве не подходящий кандидат? Он ведь… – Она указала на его палату. Из глубин сознания всплыл радиоголос: «„Больница Доброго самаритянина“… крупнейшее медицинское учреждение между Линкольном и Денвером».

– Его нужно будет перевести в другую больницу. В ту, где проводят клинические исследования.

Она уставилась на мужчину. Чуть добавить лоска – и он запросто смог бы стать медицинским консультантом на местной утренней программе. На Карин он вряд ли засматривался – скорее, считал занозой. И просто жалким существом. Рептильный мозг Карин его просто ненавидел.

Прилив в затопленных полях. Волна, покачивание камышей. Боль, а затем пустота.

Когда возвращаются чувства, он тонет. Отец учит его плавать. Течение воды в конечностях. Ему четыре, руки отца держат на плаву. Полет, отчаянные взмахи, падение. Пальцы вокруг щиколотки, утягивающие под воду, удерживающие под самой поверхностью; рука на макушке, давящая, пока не иссякнут пузыри. «Река кусачая, малец. Будь готов».

Но нет ни укуса, ни готовности. Только все ближе дно.

Перед глазами – пирамида света, горящие бриллианты, поля искрящихся звезд. Тело пронизывают неоновые треугольники, туннель поднимается вверх. Над головой – толща воды, огонь в легких, а затем – раз! – и он взмывает навстречу воздуху.

Там, где был рот, теперь только гладкая кожа. Заделанная дыра. Отремонтированный дом, заклеенные обоями окна. Дверь – больше не дверь. Мышцы тянут губы, но открываться нечему. Там, где были слова, остались одни провода. Лицо искажено, вкривь и вкось, западает в глазницы. Прикован к металлической доске. Сущий ад. Малейшее движение приносит боль хуже смерти. Возможно, смерть уже позади. Прошлась катком по жизни от начала до конца. И кому захочется жить после такого падения?

Комната с аппаратами – не достать. Что-то от него отщепляется. Люди появляются и отдаляются слишком быстро. К безгубому лицу приближаются другие лица, заваливая словами. Он пережевывает их и на шумном выдохе выталкивает обратно. Раздается «Проявите терпение», – но обращаются не к нему. Должно быть, терпеть надо его самого.

Сколько дней прошло? Неясно. Время мечется туда-сюда, взмахивая поломанными крыльями. Голоса затихают, иногда возвращаются, но один всегда есть рядом, просто есть. Лицо – похоже на его, очень близко, ждет чего-то, хотя бы слов. Это лицо – она, на ее лице – сочащаяся вода. Неважно, кто она: понять, что произошло, это не поможет.

Изнутри прорывается желание. Желание сказать – сильнее, чем желание жить. Был бы рот, и все бы получилось. Тогда эта женщина узнает, что случилось, поймет, что его смерть была не такой, какой кажется.

Растет давление, словно под толщами воды. В голове, уже похороненной, нескончаемое давление. Из внутреннего уха вытекает жидкость. Кровь хлещет из вывалившихся глаз. Смертоносное давление, даже после всего, что из него вытекло. Еще миллион стай мыслей, пытающихся втиснуться в мозг.

Лицо парит рядом, издавая огненные слова. Говорит: «Марк, держись», – и он готов умереть, лишь бы она прекратила бороться за его жизнь. Он дает отпор навалившейся силе. Мышцы напрягаются, но кожа не двигается. Слабость. На то, чтобы двинуть сухожилиями шеи, уходит вечность. Наконец, голова клонится в бок. Чуть позже – пару жизней спустя – приподнимается часть верхней губы.

Три слова несут спасение. Но мышцы не в силах высвободить ни звука.

В венах бьются мысли. Глаза пульсируют багровым, снова тот белый луч, прорезающий тьму, сквозь которую он несется. Нечто на дороге, до чего теперь никак не добраться. Крик совсем рядом, и жизнь катится кувырком. Кто-то рядом, в комнате, умрет вместе с ним.

Приходит первое слово. Всплывает, несмотря на синяк, что шире горла. Кожа, сросшаяся на губах, разрывается, и сквозь окровавленное отверстие вырывается слово. «Я». Шипит, тянется так долго, что она никогда его не услышит. «Я не хотел».

Но только слетев с губ, слова растворяются в воздухе.

Через две недели Марк сел и застонал. Карин была рядом, в метре от кровати. Он согнулся в талии, и она закричала. Его взгляд запрыгал, пока не нашел ее. Крик сменился смехом, потом слезами, и все это время его взгляд прыгал по ней, осматривая. Она позвала брата, и лицо под трубками и шрамами дрогнуло. Через мгновение толпа медперсонала хлынула в комнату.

Многое произошло под землей за те дни, что он пролежал замерзшим. И вот взошел, как озимая пшеница сквозь снег. Повернул голову, вытягивая шею. Руки неуклюже упали вперед. Пальцы начали выдирать вторгнувшиеся в тело аппараты. Больше всего ему мешал желудочный зонд. Как только пальцы добрались до него, медсестры принесли мягкие фиксаторы.

Временами его что-то сильно пугало, и он извивался, чтобы спастись. Ночью все становилось хуже. Однажды, когда Карин собралась уходить, Марка захлестнул импульс, и он резко вскочил с кровати, оказавшись почти на коленях. Ей пришлось силой укладывать его обратно, чтобы он случайно не выдернул ни одной трубки.

Карин наблюдала, как он потихоньку, час за часом, становился собой, словно в каком-то мрачном скандинавском фильме. Иногда пристально глядел на Карин, оценивая: стоит ее опасаться или съесть. Однажды – всплеск животной сексуальности, забытый через мгновение. Временами она казалась ему коркой, засохшей на глазах, и он пытался ее смахнуть. Иногда он бросал тот же мягкий, насмешливый взгляд, что и раньше, когда они оба, будучи подростками, тайком пробирались в дом после пьяных гулянок. «Так ты тоже развлекаться умеешь? Вот это новости».

Он начал издавать звуки: стоны, приглушенные трахеотомической трубкой, тайный язык без гласных. Каждый свист резал Карин по сердцу. Она обратилась к врачам за помощью. Те обследовали рубцовую ткань, проверили спинномозговую жидкость, слушали все, кроме неистового булькания. Заменили эндотрахеальную трубку на фенестрированную, с крошечными отверстиями, создав тем самым окошко в горле Марка, в которое могли протиснуться звуки. Каждым криком Марк молил ее, но Карин не понимала о чем.

Каждый взгляд на брата возвращал ее в прошлое, когда ей было всего четыре и она взирала со второго этажа дома на сверток из голубого одеяла, с которым родители только что приехали домой. Самое раннее воспоминание: она стоит наверху лестницы, недоумевая, с чего это предки воркуют над созданием, что гораздо глупее уличной кошки. Но вскоре прониклась любовью к малышу, ведь он был лучшей игрушкой, о которой только могла мечтать девочка. Целый год она таскала его, как куклу, пока он, наконец, не сделал пару первых неуверенных шагов самостоятельно. Она разговаривала с ним, прибегая к поощрениям и уловкам: поднимала цветные карандаши и кусочки еды над головой так, чтобы он не мог до них дотянуться, и не отдавала, пока он не называл предметы своими именами. Она растила брата, пока мать собирала сокровища на небе. Когда-то Карин научила Марка ходить и говорить. И у нее обязательно получится сделать это снова с помощью персонала больницы. Карин считала, что получила шанс перевоспитать Марка и все исправить.

Она снова начала разговаривать с братом, когда медсестры уходили и оставаляли их наедине. Быть может, речь поможет его мозгу поправиться. Ни в одной прочитанной ею книге по нейробиологии не было доказательств обратного. Мозг оставался для научного мира загадкой, и никто не мог с точностью сказать, слышал ее брат или нет. Карин охватило знакомое чувство, то же, что и в детстве, когда она укладывала Марка спать, пока родители распевали гимны поселенцев под соседский орган Хаммонда – это было еще до их первого банкротства и натянутых отношений с соседями. С ранних лет она нанялась брату в няньки, оберегая его за два доллара за ночь. От передозировки молочными коктейлями и вишневой колы энергия Марки просто зашкаливала, он требовал то посчитать до бесконечности, то провести телепатический эксперимент, то придумать больше сказочных историй про Анималию, выдуманную им страну, куда людям не было прохода и в которой жили герои, жулики, обманщики и жертвы, образы которых списывались с животных на их ферме.

Всегда только животные. Добрые и злые, те, кого нужно защищать, и те, кого нужно побеждать.

– Помнишь сосновую змею в сарае? – спросила Карин. Глаза блеснули; наверное, он представил существо. – Тебе лет девять было. Ты забил ее палкой. Чтобы нас всех защитить. Еще и Кэппи похвастался, а он тебя выволок. «Ты лишил нас зерна на восемьсот долларов! Ты хоть знаешь, чем питаются эти змеи? Хоть мозги бы включил!» Больше ты змей никогда не трогал.

Он смотрел на нее, дергая уголками рта. Казалось, он слушает.

– А Горация помнишь?

Раненый журавль, которого они выхаживали, когда Марку было десять, а Карин четырнадцать. Во время весенней миграции птица зацепилась крылом за линию электропередачи и упала недалеко от дома. Как только завидела людей, в панике заскакала по земле. Они постепенно приближались к бедняге, потратили целый день, дали ей время свыкнуться с поимкой.

– Мы его помыли, начали сушить, а он отобрал клювом у тебя полотенце и стал вытираться сам. Помнишь? Сейчас понятно, это заложенный инстинкт: журавли ведь обмазываются грязью, чтобы затемнить перья. Но тогда… Боже, мы решили, что тот журавль умнее всех нас. Помнишь, как учили его отряхиваться?

Внезапно Марк начал скулить. Одна рука вскинулась томагавком, другая упала в сторону. Туловище взметнулось вверх, а голова упала вперед. Трубки и провода оторвались от тела, завизжали сигналы предупреждения

аппаратов. Карин позвала санитарку, а Марк все метался на простынях, всем телом стремясь к ней. Когда в палату прибыла помощь, Карин утопала в слезах.

– Я не понимаю, что его спровоцировало. Что с ним такое?

– Смотрите-ка, – сказала санитарка. – Он пытается вас обнять!

Она съездила в Су, разобраться с неотложными делами. На работу вовремя она так и не вышла, а по телефону выпросить чего-то большего уже не получалось. Поэтому назначила личную встречу с менеджером. Он все выслушал, сочувственно кивая. Как-то раз его двоюродного брата ударили по голове утюгом. Повредили какую-то «тевенную» долю, если Карин все правильно услышала. Родственник так и не оправился. Менеджер выразил надежду, что с братом Карин подобного не случится.

Она поблагодарила его и спросила, можно ли еще ненадолго продлить отпуск.

На сколько конкретно?

Сложно сказать.

Разве брат не в больнице? Ему оказывают профессиональную помощь.

Карин пыталась торговаться: она возьмет отпуск за свой счет. Всего на месяц.

Менеджер объяснил, что работникам, ухаживающим за братом или сестрой, отпуск по уходу юридически не предусмотрен. С точки зрения закона Марк не считался семьей.

А что, если она уволится, а когда брату станет лучше, они примут ее обратно?

Менеджер счел это неплохим вариантом. Но гарантировать ничего не мог.

Карин ощутила досаду.

– Я ведь хорошая сотрудница. Не хуже других в отделе.

– Вы – лучшая сотрудница, – признал менеджер, и Карин это польстило. – Но мне не нужны лучшие. Мне нужны те, кто работает.

Карин в трансе собирала вещи с рабочего места. Пара коллег смущенно выразила соболезнования и пожелала всего наилучшего. Новая карьера завершилась, не успев как следует начаться. Год назад она представляла, как поднимется в фирме, добьется успеха, начнет новую жизнь, окружит себя людьми, которые знают ее дружелюбный, отзывчивый характер и не в курсе ее грязного прошлого. Глупо было полагать, что Карни – точнее проклятье Шлютеров – не постучит в дверь и не напомнит о себе. Она колебалась, стоит ли спускаться в отдел технической поддержки и рассказывать об увольнении своему новому увлечению по имени Крис. Но в итоге набрала его со стоянки. Услышав ее голос, он ушел в молчанку. За две недели – ни звонка, ни письма. Она сыпала извинениями, пока он не сдался. Вскоре обида прошла, и Крис искренне распереживался. Спросил, что случилось. Бездонный наследственный стыд не дал ей ничем поделиться. Она натянула маску остроумия, отвечала легко и добродушно, даже изящно по местным стандартам. Хотя на деле являлась обычной деревенщиной, воспитанной религиозными фанатиками и получившей на руки непутевого брата, который умудрился регрессировать до младенца. «Семейные проблемы», – все повторяла она.

– Когда вернешься?

Она ответила, что эти самые проблемы только что стоили ей работы. Крис великодушно обругал компанию. Даже собрался сходить к начальству и разобраться. Карин поблагодарила его, но попросила не лезть на рожон. Не рисковать ради нее работой. В сущности, они друг другу никто. И все же, когда он не стал спорить, она ощутила укол предательства.

– Где ты сейчас? – спросил Крис.

Запаниковав, она ответила:

– Дома.

– Я могу заехать. В выходные или на следующей неделе. Помогу, чем смогу. Сделаю все, что в моих силах.

Она скривила лицо и на секунду отстранилась от телефона. Затем сказала, что это очень мило с его стороны, но не стоит так беспокоиться. Крис снова обиделся.

– Ладно, понял. Рад был познакомиться. Береги себя. Всего тебе хорошего.

Выругавшись, она повесила трубку. Жизнь в Су ей никогда по-настоящему не принадлежала. Она стала не более чем мигом легкости, от которого теперь предстояло оправиться. Карин направилась в квартиру, чтобы проверить, все ли в порядке, и взять еще одежды. Мусор пролежал больше недели, так что вонь стояла ужасная. Мыши прогрызли пластиковые контейнеры и разнесли чечевицу по столешницам и недавно положенному красивому полу. Филодендроны, шеффлера и спатифиллум завяли с концами.

Она прибралась, перекрыла воду, оплатила просроченные счета. Скоро придут новые, а зарплаты, с которой можно их оплатить, уже не будет. Запирая дверь, Карин спрашивала себя, от чего ей еще придется отказаться ради Марка. По дороге обратно она практиковала все техники управления гневом, которым обучилась на работе. Представляла, что перелистывает их, подобно слайдам презентации, на лобовом стекле. Первый слайд: «Не принимай на личный счет». Второй: «Миру все равно на твои планы». Третий: «Разум способен превратить рай в ад и сделать рай из ада».