Инферно

Она дёрнулась – будто хотела вырваться наружу, через рёбра.

– Ты чувствуешь. – Голос, ржавый, как металл, прошедший через огонь. – Это твоё нутро. Смотри. Не отводи глаза.

Перед ней – зеркало. Не из стекла, а из тёмной жидкости, в которой ходили тени. Поверхность подрагивала, как кожа. И вдруг – лицо. Её. Без черт. Только обводы.

Из зеркала поднялось тело. Оно было собранным из обрывков плоти, зубов, глаз, ногтей, но не вызывало отвращения. Оно было знакомо. Как видение в жару.

Даница не шевелилась. Всё в этом существе было ей родным: и боль, и страх, и… сила.

– Я была тобой, – сказала она. Или оно. Или змея внутри. – И ты снова станешь мной.

Существо не нападало. Оно ждало. От него исходила такая тишина, что от неё звенело в ушах.

Даница протянула руку. Прикосновение – и волна жара, а потом – погружение в ледяную воду. Мир содрогнулся – и перед глазами вспыхнула сцена, как заплесневелый фотоснимок, вдруг оживший в воздухе.

Перед ней – змея.

Голова без глаз, только гладкий изогнутый череп.

Чешуя – не настоящая, а будто из слепков пальцев, миллионы отпечатков, наложенных друг на друга, как память о прикосновениях, которых не должно было быть. Вместо зубов – гвозди, ржавые, кровоточащие от корней.

Она двинулась – и не по земле, а по воздуху. Ни шипения, ни звука. Только хруст воздуха вокруг.

И она поползла к Данице.

К животу.

Даница хотела закричать, но голос застрял в горле, как камень.

Руки не слушались.

Тело предавало – дыхание сбилось, ноги сжались, а спина выгнулась, как будто кто-то вонзил в неё иглу.

Первый укус был не болью.

Он был вспоминанием.

Кожа на боку треснула не от клыков, а будто сама разошлась, как ткань, не выдержавшая правды.

Змея вползала – медленно, вязко, как будто её тело было из запёкшейся крови.

Каждый миллиметр её скольжения ощущался как стыд, как вина, которой не было названия.

Внутри – горячо. Не больно, но невыносимо.

Она чувствовала, как чешуя змеи касается внутренних органов – как скользит по ребру, как прижимается к кишечнику.

Живот наливается тяжестью, как свинцом.

Что-то внутри хрустит.

И в этот момент – вспышка.

Огромный каменный зал.

Свечи по периметру, тонкие, слепленные из чёрного воска, пылают почти без дыма. Пламя у каждой наклонено в сторону, будто его притягивает центр круга.

Посреди зала – круг. Внутри круга – шесть символов, вырезанных ножом и окрашенных кровью.

Змеиный узел. Глаз, закрытый веком. Осквернённый плод. Лестница без конца. Пустой трон. Рука с шестью пальцами.

Она стоит на коленях.

Голова опущена.

Плечи – обнажены.

На спине – знаки, вырезанные милосердно острым лезвием. Не больно, но будто врезано в кость.

Вокруг – шестеро. Все в тени. В капюшонах. Они говорят слова без звука. Голоса звучат внутри.

И в этот момент – одна из фигур склоняется, держа змею. Но змея – не из плоти. Она из застывшей тьмы, в чешуе, похожей на куски зеркал, показывающих не отражение, а то, что скрыто. Зубы – тонкие, как иглы, из того же материала, что символы в круге. Кажется, они поют. Она не извивается. Она движется с намерением.

Голос с высоты: – Ты знала цену. Теперь ты – сосуд. Теперь ты – дом.

Змею берут за горло. Подносят к животу Даницы.

Кожа не режется – она открывается, как будто, так и должна была.

И змея вползает.

Медленно. Скользко. С холодом, похожим на стыд. С запахом гниющего железа. С треском, как будто ломаются не кости – а воля.

Каждый её миллиметр – как разрыв. Как внутренний поцелуй, полный ненависти.

Живот наливается тяжестью. Он живёт сам по себе. Пульсирует. И на мгновение – шевеление внутри. Как будто нечто ищет место поудобнее.

Даница не может пошевелиться. Но в её глазах – слёзы. Не от боли. От знания. Это уже было. Она уже стояла в этом круге. Может быть, в другом теле. Может быть, в другом времени. Но – была.

И тогда, и сейчас, её тело выбрало не сопротивляться, пустить внутрь.

Она возвращается в своё тело – но ничего не возвращается на место.

Живот всё ещё полон.

Внутренности – чужие.

Змея остановилась.

Она не ушла, ибо некуда.

Просто свернулась клубком.

Даница дышит.

Каждый вдох – как укус изнутри.

Каждый выдох – как признание вины, которую она не может вспомнить.

И ещё – ощущение, что чья-то рука находится в сантиметре от её бока, от того места, куда вползла змея. Не касается, но будто собирается. Войти под рёбра.

Глубже.

Её вывернуло наружу. Башня – позади. Воздух снова пах грозой. На коже – новый след. Знак. Живой.

Небо было светлее. Не день, но и не та тьма, что жила в сердце башни. Ветер прошелестел над камнем – настоящий, сухой, с запахом пыли и соли. Даница сидела, привалившись к обломку стены, её дыхание было тяжёлым, но ровным. Она впервые за долгое время ощущала вес собственного тела, как будто вернулась из глубины, где всё было чужим.

Руки дрожали. Она не чувствовала страха – лишь пустоту, натянутую, как кожа на рёбрах. Ветер коснулся лба – прохладный, почти заботливый. Пульс в висках стихал. На мгновение казалось: можно остаться. Замереть. Собрать себя по кускам. Найти в пепле что-то цельное.

Издалека донёсся звук. Скрежет, словно коготь по кости. Один. Второй.

Она подняла голову.

Камни вдалеке шевельнулись. Нет – не камни. Тени между ними сдвигались, как если бы сами обломки начинали ползти. И воздух – он снова менялся, становился густым. Дышать стало тяжелей. Под ногами задрожала земля.

Даница встала.

Из раскола между плитами начал подниматься туман. Он сочился, как гной из старой раны. Из него вынырнула фигура. Высокая. Сломанная. Без лица – но с пустыми глазами, полными света.

– Ты забрала, – прошептало оно. – Теперь верни.

И мир вновь перевернулся.

Пространство сжалось, как лёгкие перед криком. Всё, что казалось твёрдым – вновь потекло, словно башня и кладбище мёртвых миров были лишь влажными каплями на коже, на теле чего-то большего. Тело сущности перед Даницей дрогнуло, и с каждым её шагом назад оно вытягивалось, словно вспоминая свою форму.

– Верни, – повторило оно. Голос был не как звук, а как давление, проникающее под рёбра.

Земля под ногами задымила, как от жара. С каждой секундой становилось ясно: бежать некуда. Камни плавились, воздух вибрировал, как струна, и казалось – сейчас всё взорвётся изнутри.

В голове – вспышка.

Не память. Обрывок. Осколок.

Горло, сдавленное криком. Чей-то голос: «Не открывай!» Детская рука тянется к двери. Она знает, что за ней зло, но всё равно толкает. И – свет. Яркий. Белый. Бесконечный. Боль.

– Это ты открыла, – сказал голос. – Всегда была ты.

Фигура метнулась вперёд – не стремительно, а как вода, прорывающая плотину. Даница вскрикнула, её тело не слушалось. В груди вспыхнула боль – тот самый след, что остался после башни, теперь ожил, как клеймо. Он пульсировал, будто бы сам вырывался наружу.

И тогда змея заговорила.

Не словами – но дыханием, которое стало её дыханием. Сила, которая не была её, вдруг пробудилась – старая, хищная, холодная. Она не приказывала. Просто была.

Мир вновь замер, как перед разломом.

Тьма разошлась не вспышкой – рывком, как кожа, трескающаяся под натиском внутреннего жара. Всё пространство стало телом. Башня исчезла. Кладбище миров – рассыпалось, будто было лишь вуалью.

Перед ней – пустота. В ней – что-то движущееся. Как змея в воде. Как мысль перед пробуждением.

И голос – теперь ясно различимый, плотный, как кровь: – Ты хотела вспомнить. Ты просила силу. Но не спросила цену.

Внутри Даницы раздался звук – не голос, не мысль, но скрежет, будто что-то древнее протягивает когти из-под её груди. Она почувствовала, как кожа на руке покрывается знаками, которых она не видела, но которые знала. Как имя, которое когда-то было её, но было забыто вместе с лицом. – Смотри, – сказал голос. – Смотри, кем ты была, прежде чем стала такой.

И тогда открылись глаза – не её, а те, что были внутри. Глаза, что видели до рождения. Глаза, что смотрели сквозь Врата. Она увидела сцену, вырезанную из прошлого:

Небо, поглощённое мглой, не оставляло ни одного пробела для света. Всё вокруг было тёмным, как внутри самой души. Она стояла, сжимая что-то в руках – дитя. Лицо было невидимо, скрыто в мраке, но её маленькие пальцы сжимались вокруг её пальца, и она чувствовала тепло, чувствовала, как оно стремится уйти. Пальцы девочки не могли держаться, они исчезали, как капли в песке. Всё было будто в воде, как зыбкое отражение, которое только что растворилось, не оставив следа. Она не понимала, как это произошло. Почему её руки не смогли удержать, почему она не могла просто вернуть её?

Девочка… Она не могла вспомнить, почему она потеряла её. Почему её маленькая фигурка, дрожащая и сжимающая её палец, исчезла в пустоте. Один шаг. Второй. И вот – исчезновение. Она пыталась закричать, но не могла. Оторвать руки было невозможно, но руки уже ничего не держали. Молнией пронзало тишину: её тело было не её, и всё, чего она касалась, превращалось в песок. Нет, даже не в песок. В пепел.

И в этот момент, когда девочка исчезала, как свет, который уходит, но так и не видишь, когда его теряешь, она поняла: она не могла вернуть. Не могла… Почему? Она не знала. Почему это произошло? Почему она не смогла? Всё смешалось: её чувства, её мысли, всё запуталось в едином клубке боли, сжатом в груди, как камень. А вокруг – ничего, пустота. Пустота, которая забрала. Всё забрала. И ей не было чего искать. Ни силы, ни надежды. Лишь вечное размытое чувство того, что что-то важное ушло. Но было ли это? Это не имело значения. Она потеряла. Всё потеряла.

– Ты всё разрушила, думая, что спасаешь. И вот теперь ты в этом пространстве, где нет ни спасения, ни прощения. Ты выбрала – и теперь это твоя цена. Ты знала, что что-то не так, но продолжала идти. Ты искала свою силу, но нашла лишь пустоту.

И что-то внутри неё раскололось. Не её тело, не её сердце. Именно там, в самом центре, в глубине, где теряется всё. Этот голос, что звучал как отголоски пустоты, всё что оставалось от того, что ушло. И в нём было не понять, почему она не спасла, не понять, когда это началось, но она почувствовала: это не ошибка, это было неизбежно.

Она держала пустоту. А девочка ускользала всё дальше и дальше.

Змея внутри извивается, не от боли – от истины. От узнанного.

– Ты не готова, – голос обрывается, как хлыст.

Мир вновь рушится.

И Даница просыпается – где-то между. Полусогнутая. Ветер треплет волосы, на теле – пепел. Башни нет. Кладбища нет.

На коже – свежая метка. Пульсирующая. Ещё не проросшая, но уже живая.

Она знает: змея не спит.

Мир, что окружал её, начал рушиться не внезапно, а предательски медленно – как старое полотно, под которым скрывалось гниющее дерево. Стены, будто дышащие её страхами, покрывались трещинами. Воздух дрожал, словно на границе жара и холода, искажал очертания. Башня, знакомая как собственная боль, дрогнула – и соскользнула в небытие, оставив лишь пепельный след.

То, что казалось реальностью, оказалось маской. Маской, натянутой на лицо без глаз. Каждый шаг, каждая мысль – всего лишь тень, брошенная страхом. Голоса, сперва далёкие, как эхо в заброшенном храме, становились ближе. Они не говорили – они знали. Шептали не слова, а смыслы. И в этих смыслах – только пустота, обёрнутая в вину.

Она не чувствовала под ногами земли. Всё вокруг таяло, как воск с чёрной свечи, оставляя за собой горечь тоски. Вещи теряли формы. Лица – черты. Имена – вес. Только голос внутри сохранял плотность, тяжёлый, как прах.

Что, если всё, к чему она прикасалась, было ложью? Что, если боль, гнев, выборы и страх – были не её, а кем-то вложены через сны? Что, если она лишь кукла, тень на стене, созданная забавы ради, созданная лишь для того, чтобы страдать – и помнить?

Она отвернулась, но зеркало не исчезло. Оно шло за ней, отражая не облик – сущность. Разбитое на осколки, оно показывало множество лиц, и все – её. Все – чужие.

26

Рвущаяся тишина

И Путь, которым она шла, больше не был прямым. Он свивался, изгибался, петлял, как змея, свернувшаяся в клубок. Коридоры вели не куда-то – внутрь. Стены были вылеплены из воспоминаний, из шёпотов, из голосов, которые она не хотела слышать. Здесь время не двигалось, а возвращалось. Здесь не было дверей – только следы.

И каждый поворот вёл туда, где она прятала: обрывки детства, взгляды, которые нельзя было поймать, прикосновения, которые ранили. Всё, что казалось забытым, оказалось ждущим. Ждущим часа, когда вернётся она – и принесёт с собой вину.

В сердце лабиринта – лицо. Без имени, без глаз. Только рот, шепчущий: «Ты знала».

И не было оправданий. Не было выхода. Только шаг вперёд – в темноту, где обитает правда. Не та, что освобождает. А та, что сжигает до костей.

Она думала, что глубже падать уже некуда. Но лабиринт внутри был без дна. И в одной из петель этого Пути, между искажёнными тенями воспоминаний, она увидела его.

Существо стояло в тени, где воздух был густым, как смола. Оно не двигалось. Только голова – наклонена, будто прислушивалось. Рот его был стянут нитями. Тонкими, как волосы, но крепкими, как боль, к которой давно привыкли. Нити входили в плоть и будто уходили вглубь, под кожу, в горло, в душу. Существо дрожало, как будто в нём рождалось что-то, что не должно было существовать.

Оно подняло голову. И мир вокруг сжался, как лёгкие на последнем выдохе. Глаз не было. Только впадины, из которых лилась не кровь – нечто более тяжёлое. Оно сделало шаг. Потом второй. Рот дёрнулся, нити натянулись.

И оно начало рвать их.

Первые звуки не были голосом. Это был хруст, звук рвущегося внутри. Потом пришёл вой – не ушами, а костями он был слышен. Вой, пробравшийся в затылок и прижжённый там, где череп не помнит боли, но всё равно пульсирует ею. Голова разрывалась.

Существо выкрикнуло её имя.

Но это не было зовом – это было приговором. Имя эхом прокатилось по её телу, как гвоздь по стеклу. Оно знало её. Знало настолько, насколько она боялась быть узнанной. Оно вырвало из себя ещё крик. И крик стал образом – её лицо, её руки, её взгляд… в будущем. Один из вариантов которого она не могла вынести. Там она предаёт. Там она убивает. Там она обманывает. Там она становится тенью того, кого ненавидела. И вновь – имя. И вновь – образ.

Она закричала, но это был не звук – это была безысходность.

Она хотела проснуться.

Но тело не двигалось. Руки были чужими, кожа – глухой. Она провела острыми ногтями по запястью. Ничего. Ни боли, ни крови. Лишь тусклая память, что когда-то боль означала жизнь.

И тогда она почувствовала – не касание, нет. Что-то держало ладонь в сантиметре от её бока, куда вползла змея. И хотелось верить, что это просто холод. Но внутри – знание: оно хочет внутрь.

Существо шагнуло ближе. Она бросилась прочь – и не поняла, двигается ли. Оно было повсюду, в ней, рядом, позади. Его рот уже не был зашит – он был открыт. И каждый его крик прожигал её разум, оставляя язвы, что не кровоточат, но вспоминаются.

Она упала. Или сдалась. Или и то, и то. Голова пульсировала так, будто череп разошёлся по швам. Она закрыла глаза – и тьма не пришла. Боль не ушла. Существо не исчезло.

Оно было внутри.

Пульс в её висках теперь бил в такт шагам, которых не слышно. А на коже – что-то появилось. Метка? Трещина? Или просто след руки, что не коснулась, но вошла.

И тогда она поняла: теперь даже проснуться – не выход.

Она не помнила, как очутилась на коленях. Мир колебался, как плёнка, исписанная чужими записями. Буквы на стенах дрожали, как будто боялись её взгляда. Существо больше не кричало – теперь оно дышало в унисон с ней. Каждый её вдох – был его вдохом. Оно сидело в ней, как старое воспоминание, которое невозможно вырезать.

Тело медленно отзывалось на команды, но не слушалось. Как будто что-то другое управляло ею, примеряя её лицо. И она поняла: её больше никто не ищет. Потому что та, кем она была, ушла туда, где имена забываются.

В груди росла пустота. Не та, что зовёт к свободе. А та, что остаётся после: выжженное место, где когда-то было что-то важное. Там больше не было веры. Ни в выход, ни в себя. Там остался только голос существа – теперь тихий, еле слышный. Он не кричал. Он шептал. Слова она не понимала, но смысл знала точно: «Ты уже не ты.»

И когда она наконец поднялась – впервые без воли, только по инерции – за её спиной оставалась не тень, а вторая фигура. С тем же телом. С тем же лицом. С ртом, зашитым волосами.

С каждым её шагом, существо следовало за ней.

Неотделимое. Неизгнанное. Необъяснённое.

И боль в боку… она уже не была болью. Она была присутствием.

Так Даница пошла дальше – не одна.

Теперь её Путь вёл глубже.

Куда – не знал никто.

Даже она.

27

Подвал

Девочка спускается по ступеням, которые скрипят так, будто плачут. Под подошвами – пыль и осыпавшаяся штукатурка, воздух густой и тяжёлый, как если бы им уже кто-то дышал – слишком долго, слишком судорожно. В руке – старая заколка в форме мотылька, теперь сломанная. Она уронила её утром, когда убегала. Тогда она ещё верила, что её можно вернуть, что мотылёк просто спрятался.

Свет с верхней площадки уже не достаёт до неё, а лампочка в подвале мертва. Перед ней – только чёрная пасть и лестница, ведущая в живот дома. Позади – голос.

Мужской. Хриплый. Он не говорит слов – он будто зовёт внутри головы. Тело девочки оборачивается, прежде чем она успевает сказать «нет». Там – силуэт. Он слишком высокий, он не должен быть там, он всегда появляется, когда она одна. Он просто стоит обычно, но теперь – приближается. Каждый шаг – как будто тянет за ниточки в её спине.

Она делает шаг вниз. Потом второй. Слышит дыхание. Не своё. Кто-то скребётся по полу.

Внезапно – рывок. Вспышка, звук рвущейся ткани, и что-то пробегает в темноте. Девочка замирает. Она больше не хочет мотылька. Она хочет, чтобы её забрали. Но никто не идёт. И не придёт.

В темноте – шорох. И лай. Низкий, хриплый, искажённый. Собака. Она слышала её раньше – но не здесь. Тогда она сидела за забором. Тогда была цепь.

Теперь цепи нет.

Тело Даницы оказывается в подвале, как будто оно всегда там было. Пространство давит, потолок будто ближе, чем должен быть, воздух – вязкий. Пахнет мокрой землёй и железом. Тело не слушается сразу – будто ей пришлось долго возвращаться в него. Ноги дрожат. Из тьмы доносится ярость.

Она видит собаку.

То, что когда-то ею было. Сейчас – больше шрамов, чем шкуры. Её глаза – белые, слепые, но зверь знает, где она. Он чует страх. Он сам – комок страха, связанный в узел и брошенный в тело, пленница плоти и подвала.

Цепь тянется к шее, но её длина слишком велика. Собака дёргается, бешено, судорожно, раздирая землю. Она уже не лает. Она скулит – от боли, страха и бешенства, которое больше, чем она сама управляет плотью.

Даница делает шаг вперёд. Не потому что хочет – а потому что должна.

Собака замирает.

В эту секунду можно было бы поверить, что всё не зря. Что в ней ещё осталось что-то человеческое. Что страх можно унять. Что тьма когда-нибудь перестанет быть такой полной.

Она тянется к ней – медленно. Тело не дышит. Рука чуть дрожит.

И в этот миг собака бросается.

Рывок – как удар. Зубы впиваются в плоть, сминают её. Боль ослепляет. Она успевает подставить руку, и та ломается под натиском. Пульсируют струи крови. Всё – слишком быстро, но она помнит всё.

В глухом крике она отбрасывает собаку. Та врезается в стену. Скулит. Оскал. Снова бросок. Она бьёт её – сильнее. Кулак ломает кость, трескается сам, кровь – на стене. Собака падает. Хрипит.

Даница опускается к ней. Видит, как та трясётся в слепоте от боли. Жива. Страдает.

Она не может оставить её так.

Последний удар. Потом тишина.

Она остаётся одна – и всё ещё не может дышать.

Собака мертва.

Но подвал не становится тише.

Он будто сжался – стены ближе, воздух тяжелее, будто каждый вдох Даницы разжигает что-то в темноте. Она идёт дальше, сквозь полумрак, наполненный гулом. Не внешним – внутренним, как будто все звуки подвала давно просочились в кровь и теперь стучат изнутри.

Там, в углу, девочка.

Сгорбленная, почти незаметная. Плечи дрожат, руки заламывают себе запястья, ногти впиваются в пол. Она не плачет – слёз нет. Только беззвучное покачивание, будто она укачивает саму себя.

В этом теле нет надежды.

Только отчаянная попытка исчезнуть. Раствориться.

Она царапает и вжимается в стену так, как будто хочет в неё вползти.

Как будто стена – единственное, что ещё может её принять.

– Я знаю тебя, – шепчет Даница, не своим голосом, не ртом, – я помню…

Девочка не отвечает. Даже не смотрит.

Из-за спины – движение. Силуэт.

Всё тот же. Тот, кто не имеет лица, потому что лицо – это каждый, кто подвёл, кто кричал, кого она ждала, кто ушёл.

Он нависает, как угроза, которая не уходит. Не приближается – но и не исчезает.

Его присутствие плотное, липкое. Он тянет не тело – надежду.

Даница разворачивается. Она не боится. В ней всё пылает – от боли, вины, ненависти. Но страха нет.

– Ты – не бог. Не палач. Не страх. Ты – пустота, что жила во мне. Ты не снаружи. Ты внутри.

Она делает шаг вперёд. И ещё.

Силуэт отступает. Становится туманом. Потом – дымом. Потом – нет ничего.

В углу остаётся только девочка.

Она перестала царапать стену. Но не обернулась.

Даница опускается. Осторожно. Не приближаясь резко.

– Я пришла за тобой, – говорит она. – Я не оставлю. Даже если ты уже не веришь.

Маленькое тело поднимает голову. Медленно. Лицо – испачкано, под глазами – синяки, на губах – засохшая кровь. Она не спрашивает «ты кто». Она знает.

Она смотрит на Даницу так, как никто больше не смотрел.

Словно видит единственное живое, что осталось.

Даница протягивает руки.

Девочка бросается в объятия. С такой силой, что в груди будто хрустит.

И Даница сжимает её. Крепко.

Даница выносит её на руках из подвала. Но не по ступеням – по свету.

Он льётся откуда-то сверху, слепя, как полдень в пустыне. Он выжигает воспоминания, оставляя только ощущения.

Свет делает кожу прозрачной, видны вены, пульсации. Он – как правда, от которой нельзя отвернуться.

Маленькое тело в руках Даницы постепенно становится легче.

Словно растворяется.

В руках – тепло. Потом – пустота.

Голос звучит не в голове – в груди.

Он скользит, как шёпот внутри костей.

– Ты спасла себя сама. Никто не пришёл. И никто не придёт. Ты была одна тогда – Одна пройдёшь и дальше. Привыкай.»

И свет исчезает.

И снова – темнота.

И Даница просыпается.

Одна.

Но иначе.

28

Где свет умирает

Она пришла в себя в тишине, настолько вязкой, что каждый вдох казался осквернением. Пространство вокруг было не темницей и не залом. Это был храм – не для богов, но для боли.

Своды терялись в чёрной вышине. Камень под ногами дышал холодом, будто под ним что-то медленно, методично вздыхало. Ни окон, ни дверей. Лишь свет, беспричинный, безисточниковый, заливавший всё ровным, мертвенным светом, как во сне, из которого не проснуться.

Даница стояла в центре зала. Или ей казалось, что стоит – тело не слушалось. Оно было тяжёлым, чужим, и внутри него что-то жило. Не снаружи – под кожей, ближе к позвоночнику, в тёплой мякоти живота, в межрёберной пустоте.

Она не чувствовала угрозы. Но и покоя тоже. Лишь напряжённое ожидание – как у обвиняемой, которой ещё не объявили, что с ней сделают.

Сначала она подумала, что это её дыхание – резкий сдавленный звук, то вздымающийся, то стихающий. Но вскоре стало ясно – это не она. Кто-то где-то звал. Кто-то кричал.

Только не имя. Никто не звал «Даница». Это был другой зов. Безличный, беспомощный – голос, который не знал, кого он зовёт, но надеялся, что кто-то услышит.

Даница замерла. Не от жалости. Не от страха. А от раздражения.

Крик был мерзким. Он пронзал её, как гвоздь, на который нечаянно опёрлась. Он цеплялся за неё – как ржавый крюк, как брошенный за спину голос того, кто слабеет и требует, чтобы его спасли. Как паразит, вонзающийся в слух и память.

– Заткнись… – выдохнула она. Едва слышно. Её собственный голос отозвался эхом, как будто храм радовался, что она начала говорить.

Она пошла прочь. Никуда, потому что направлений не было. Но с каждым шагом голос становился громче. Не потому, что она приближалась, а потому что внутри неё что-то откликалось.

Сначала она чувствовала это как шевеление – тёплое, змеевидное. Потом – как давящий комок под грудной клеткой. Как если бы что-то тяжёлое – не мысль, не чувство, а тело – свернулось у неё под рёбрами.