Инферно

Она остановилась. Крик затих. Но внутри – не затихло. Оно начало двигаться.

Внезапно воздух в храме сгустился, как перед грозой, и каждый вдох стал пыткой – кислород будто сопротивлялся, царапал лёгкие, вползал внутрь не как спасение, а как яд.

Даница чуть качнулась. Не от слабости – оттого, что под ногами исчезла точка опоры. Пространство дрогнуло.

Словно кто-то вложил ей под кожу железо и тянул вверх, вперёд, через плоть, не оставляя ни ран, ни следов.

Она рухнула на колени.

Взгляд был прикован к себе самой – к телу, которое больше не принадлежало ей. Живот будто налился свинцом. Кожа натянулась, покрылась испариной, под ней что-то двигалось – не просто извивалось, а искало путь.

Она вскрикнула – не в голос, а про себя. Горло не подчинялось. Паника закричала в голове, как дикий ветер, но рот оставался заперт. Как и всё в этом месте.

Кожа под рёбрами вспухла, будто что-то изнутри проталкивало себя наружу – и на миг показалось, что она лопнет, как переспелый плод.

А потом – вспышка. Видение.

Мрак. Глина и сажа. Запах влажной земли и страха. Девочка – совсем крошечная – пробирается сквозь узкий проём. Губы дрожат, пальцы судорожно сжимают тряпичную куклу. Она не зовёт – знает, что звать бесполезно. Внизу, в подвале, что-то есть. Что-то, что она потеряла и забыла, что-то очень важное. Старая заколка – с мотыльком, который оторвался и лежит рядом. Оторванный. Забытый. Как символ того, что кто-то ушёл навсегда – или остался в памяти. Символ вины.

Девочка спускается в темноту. И тьма встречает её. Вглубь, всё глубже, туда, где воздух мёртв и живёт только шум – как дыхание, но не человеческое.

Она делает ещё шаг.

И тогда – голос. Мужской.

– Ты здесь?

Слова мягкие. Но в них – гниль. Девочка замирает, не в силах убежать. Тело хочет – ноги не могут.

Тьма движется. Из неё рождается силуэт. Не человек. Не зверь. Не отец. Всё сразу. Образ, в котором нет лица, но есть намерение.

Она отступает – и сталкивается с другой тьмой. Она сжимает куколку. Она кричит – не звуком, а взглядом. Молча. Оцепенев. Замерев – как Даница.

Снова – настоящее.

В храме – нет подвала. Но есть воспоминание. Оно течёт сквозь мышцы, вливается в позвоночник. Изнутри змея шевелится – не змей, не червь, не память. Символ. Воля.

Даница согнулась. Боль была дикая, чуждая, слишком телесная. Живот вздулся, как от внутреннего гниения.

Что-то зашевелилось между органами – хищное, скользкое, длинное. Оно двигалось вверх, к сердцу. Даница почувствовала, как его холодная спина царапает печень, обвивает желудок, изгибается между рёбрами, как будто храм – не вокруг неё, а внутри.

Именно тогда голос – не внешний, а внутренний – сказал:

– Ты вышла. Ты выжила. Никто не спасал тебя. Никто и не должен был. Ты всегда была одна. Ты и есть тот, кто должен был прийти.

И в тот миг – снова свет.

Но не слепящий. Он был как осознание. Не облегчение, а ясность.

Она не победила. Она не очистилась. Она просто стала той, кто может идти дальше.

Даница опустилась на колени, позволив себе на миг почувствовать тяжесть всего пережитого. Но перед глазами не было покоя – свет внутри постепенно сменялся дымкой, и вместо стены появлялась высокая дверь из древнего дерева, изъеденная временем и покрытая резьбой, словно она хранила в себе память всех тех, кто когда-либо ступал на этот Путь.

Руки сами потянулись к ручке – холодной, будто выкованной из железа из другого мира. Секунда – и дверь с тихим скрипом отворилась, выпуская прохладный воздух, пахнущий мокрой землёй и мхом.

Она шагнула наружу.

Мир, что встретил её, казался одновременно знакомым и чужим. Небо – тяжёлое, затянутое серыми облаками, словно готовилось вылить на землю все свои слёзы. Ветер свистел, перемешивая запахи дождя и древних камней.

Перед ней раскинулся ландшафт, напоминающий заброшенный сад. Сломанные колонны, полуразрушенные статуи – они словно сторожили тайну, что ждала её впереди.

Но главное – тишина. Такая, что давила на грудь, как чёрное одеяло.

Шаг за шагом Даница двигалась вперёд, каждое движение отдавалось в теле пульсирующей тяжестью, словно в ней всё ещё скользила та самая змея, что оставила свой холодный след на коже и душе.

И вдруг – пронзительный крик. Не человеческий, не животный, а порыв боли и отчаяния, что разорвал воздух и заставил сердце дрожать.

Даница остановилась. Крик был близко, но исходил из ниоткуда. Она попыталась заглушить его в себе, но он упорно врезался в сознание, вызывая раздражение и желание отмахнуться, уйти прочь, забыть.

Шаг назад. Шаг вперёд. Крик снова – теперь чуть тише, но с таким же надрывом.

Она поняла: это чужой кошмар. Чужой призыв о помощи. Но её душа уже научилась игнорировать такие звуки. Игнорировать боль, которая не её.

Проходя мимо теней и камней, она старалась не слышать. Она должна была найти то, что ждало её на Пути.

Вскоре перед ней появился алтарь, простой, но строгий, украшенный символами, которые невозможно было прочитать, но которые резонировали с чем-то глубоко внутри.

Она коснулась холодного камня ладонью – и тело снова зашаталось, напоминая, что ритуал, который она проходит, не окончен. Ключ к дальнейшему Пути был у неё под кожей, в глубине, где свет и тьма сплелись в бесконечном танце.

Ладонь Даницы прильнула к камню, и внезапно из глубины алтаря повалил тонкий дым, словно духи прошлого шептали ей на ухо забытые слова. Туман медленно клубился, заполняя пространство, и за ним начали появляться силуэты – неясные, смутные, как призраки в полумраке.

Она почувствовала, как внутри что-то сжимается – будто холодная рука сжала сердце. И тени несли не покой, а тревогу, не надежду, а сомнение.

В этот момент время словно растянулось. Прошлое и настоящее слились в одно, а вокруг царила странная вибрация – как эхо, отдающееся в самом теле.

Даница услышала снова тот самый крик – теперь он стал громче, сливаясь с шумом ветра и скрипом камня.

Она сделала шаг назад, но тени окружили её, будто стена из безликих лиц, чьи глаза светились холодным светом. Никто из них не говорил, но всё молчание кричало о боли и предательстве.

И тогда, в самом центре этого мрака, она увидела свет – неяркий, но устойчивый, как искра в ночи.

Этот свет стал притягивать её, манить, обещая ответы и новую надежду.

Даница шагнула навстречу ему, ощущая, как страх медленно отступает, уступая место решимости.

Но за спиной остались голоса, шёпоты и холодные руки теней – напоминание, что Путь ещё долог, и она не может позволить себе слабость.

Даница шагнула вперёд, и холод тёмных теней словно отступил, уступая место неясному теплу, исходящему от света. Это тепло не согревало, скорее, оно пронизывало насквозь, обнажая всё до самых глубоких ран – ран души, скрытых под слоями забвения и лжи.

Свет начинал приобретать очертания – словно крохотный огонёк, за которым скрывалась сущность, которую Даница не могла понять, но чувствовала каждой клеткой тела.

Её взгляд зацепился за нечто неподвижное, но живое, тонкое, как дыхание ветра – странный узор на полу, похожий на древний символ, вырезанный в камне. Этот символ казался ключом, но ключом не от замка, а от самой себя.

Именно тогда голоса снова наполнили пространство – теперь не жалобные, а почти насмешливые, словно кто-то наблюдал за её борьбой и подзуживал сдаться.

Даница стиснула зубы, но внутри всё дрожало. Каждое слово, каждое шептание было вызовом. Она чувствовала, что, если отступит, эти голоса станут громче и страшнее.

Внезапно тьма вокруг начала двигаться, принимая форму того самого мужского силуэта, который преследовал её в подвале. Он приблизился, но теперь казался не просто угрозой – скорее воплощением всех её страхов и предательств.

Она опустила руку и коснулась символа на полу – и в этот миг свет взорвался внутри неё, заполняя каждый уголок сознания.

Тьма рассеялась, голос замер, и Даница почувствовала, что, несмотря на ужас, именно сейчас она делает первый осознанный шаг на своём Пути – шаг, который никто не сможет отменить.

После взрыва света вокруг Даницы наступила странная пустота – как будто все звуки и образы утихли, уступив место глухому, вибрирующему молчанию. Это молчание было не успокаивающим – оно давило, сжимало грудь и распирало виски.

Она осталась одна в этой пустоте, окружённая лишь собственным дыханием и тяжёлым ощущением ожидания. Казалось, воздух здесь густой и вязкий, будто сама реальность замедлилась, чтобы наблюдать за её внутренней борьбой.

Внезапно, сквозь глухое молчание пронзительно раздался приглушённый крик – крик, который одновременно был далеко и внутри неё самой. Этот крик не просил спасения, он скорее выражал беспомощность, безысходность и отчаяние. Даница почувствовала, как раздражение и усталость наполняют её – зачем этот чужой крик, который мешает, который невозможно заглушить?

Она повернулась, чтобы уйти, но каждый шаг давался с трудом. Крик усиливался, его стало слышно, как будто прямо за спиной, но, оглянувшись, Даница не увидела ничего – только пустоту, чёрную и холодную, словно тень без формы.

Именно в этот момент в её сознании возникло жгучее осознание: этот крик – не просто звук. Это часть обряда, символ испытания, который она должна пройти, чтобы открыть следующий этап своего Пути.

Отказаться от этого было невозможно. Уходить означало потерять всё, что она пыталась найти.

Собрав последние силы, Даница сделала шаг вперёд. Пустота вокруг будто раскололась, и перед ней открылся коридор из мерцающего света и теней.

Она знала: Путь не будет лёгким. Его начало – шёпот чужого страха, её собственная усталость и сопротивление.

И всё же, шагнув в этот коридор, Даница почувствовала, что теперь она действительно одна – и только сама может пройти этот Путь.

Даница ощущала, как в ней сталкиваются две непримиримые силы – одна жаждет разорвать всё на части, поглотить, стереть и уничтожить; другая цепляется за тонкую нить контроля, пытаясь сохранить хотя бы тень себя. Её тело было как натянутая струна, готовая рвануть, а разум отчаянно пытался удержать баланс между хаосом и разумом.

Внутренний конфликт с каждым мгновением становился острее – что останется от неё, если разрушение возьмёт верх? Если сила, что дремлет глубоко внутри, превзойдёт всё?

Сквозь кожу пробивалась татуировка – изгибался дракон, словно живой и пульсирующий, отражая этот разрыв и борьбу.

Она знала – Путь, что ждёт её дальше, будет единым с этой борьбой. И, чувствуя в себе этот раскол, Даница сделала шаг во тьму.

29

Череп трещит и швы пульсируют

Тяжесть головы давила на неё, как если бы внутри черепа медленно разжимали и сжимали стальной обруч, острые иглы впивались в мозг, словно крохотные лезвия пытались прорезать путь наружу. Внутри всё пульсировало и раскалывалось, каждая мысль рвалась на части, и в этом расколе мерещились тени прошлого, которые Даница не могла вспомнить – лишь ощущала их холод и пустоту.

Это была не просто боль – это было словно шорох забытых голосов, зыбкое эхо тех событий, что лежали за пределами её памяти, но оставили глубокие раны в её сущности. Как будто где-то там, далеко, чей-то череп был раздавлен, и его трещины прорезали ткань её сознания, оставляя кровавые следы в настоящем.

Разум пытался бороться, цеплялся за свет и порядок, но всё чаще тьма затмевала её, отбрасывая на край Бездны. Ярость вспыхивала без причины – слепая, необузданная, она жгла изнутри, и тело отвечало – в нём росла неудержимая сила, похожая на бурю, которую нельзя остановить.

Она чувствовала, как эта ярость пытается вырваться наружу, разрывая каждую клетку, но её разум держался, словно натянутый канат, на котором висит её личность. Каждый порыв к разрушению казался ей частью некоей тёмной тайны, глубже, чем просто злость или гнев – что-то древнее, неведомое, тянущее её обратно в Бездну.

В этом хаосе вдруг появлялась зыбкая надежда – ощущение, что где-то внутри неё ещё есть искра, которая может спасти, удержать от полного поглощения. Но надежда была хрупкой, и боль с каждой минутой становилась всё сильнее, будто череп вот-вот лопнет, выпуская наружу невыносимый крик Забвения.

Она пыталась бороться, но тело всё меньше слушалось – оно было словно куклой на нитях этой ярости. Борьба за контроль становилась безнадёжной, и она понимала – Путь, по которому идёт, это не просто дорога к разрушению, а путешествие в самое тёмное ядро себя, туда, где спрятаны все страхи и потери.

Там не было места ни для жалости, ни для спасения. Там была только тьма и холод, в которых она должна была найти себя или исчезнуть навсегда.

Ярость в ней росла, как буря, поднимающаяся с Бездны, в которую она всё глубже погружалась. Голова раскалывалась не просто от боли – это была вечная тьма, что сжимала её мозг, словно зверь, что вцепился в сердце и не хочет отпускать. Каждый приступ – как удар молота по хрустальному черепу, каждый резкий порыв заставлял её тело содрогаться, слепо бросаться в поисках выхода из собственного безумия.

Она пыталась удержать в себе хотя бы малую искру разума, цеплялась за обрывки сознания, но в итоге её накрывал водоворот, затягивающий глубже и глубже в Бездну. Она – пламя и лёд, безжалостная и уязвимая, разрушительница и жертва. Её сила была проклятием – невозможно было сдержать её, но и отпустить значило умереть.

Даница осознавала, что это не просто потеря контроля. Это не была обычная ярость или злость. Это было как проникновение в самую суть сущности, где сокрыта древняя, первозданная тьма. Там, внутри, звучала пустота – холодная, безжалостная, и Бездна притягивала её, как магнит.

И всё же внутри что-то сопротивлялось. Тонкий голос, едва слышный, сквозь грохот боли и хаоса, говорил ей о том, что это ещё не конец. Что даже если её тело и разум рушатся, она может выстоять, найти Путь и смысл среди разрушений. Но Путь этот – одиночество, тяжёлое и неизбежное.

Тело Даницы подчинялось безумной силе, а разум сражался, словно последний бастион перед надвигающимся штормом. В этот момент на её бедре заиграла пульсирующая татуировка – дракон, чьё тело словно жило своей собственной жизнью, переплетаясь с её судьбой.

Дракон – это крик тишины, забытый страж на границе мира и хаоса. Его чешуя – как обрывки снов и забытых надежд, его пламя – не сжигает, а высекает Путь сквозь мрак. Он – не просто сила, он – пробуждение. В этом огне Даница найдёт не конец, а начало: тьму, что рождает свет, и хаос, что куёт порядок. Судьба – не цепь, а пламя, и только ей решать, разгореться ли ярче или сгореть в тлеющих углях, вознестись ли на нём или разбиться.

Головная боль достигала апогея – острая, режущая, непереносимая. Её сознание почти не удерживало себя на краю Бездны, но в этот миг Даница поняла одну горькую Истину: никто не спасёт её, кроме неё самой. Никто не может пройти этот Путь вместо неё.

Она должна принять это одиночество, эту тяжесть и боль – и только тогда станет возможным двигаться дальше.

30

Иллюзия Забвения

Тусклый свет сумерек опустился на лес, словно тяжёлое одеяло, душа которого пропитана горькой тоской. Ветви деревьев скрипят в безветрии, словно шёпот заброшенных воспоминаний, а влажная земля источает холодную влагу, что стынет в сердце. Луна, одинокая и бесприютная, бледно сияет сквозь прозрачный покров тумана, отражаясь в мутной глади озера – зеркале, что будто хранит в себе все потерянные надежды мира.

Даница думала, что это – её конец. Но природа этого затишья была иной, глубже и темнее, нежели смерть, которую она искала: это было тихое затухание – уход в себя, в темноту, где боль становится лишь тенью, а разум отступает в царство Забвения. Руки, покрытые мелкими порезами и пятнами крови, скребли землю, медленно и методично, как будто вырывали путь в глубины собственной души. Каждая горсть сырой, холодной земли казалась грузом её усталой судьбы, которую она не могла больше нести. Она создавала себе кровать из мрака, мягкую, как холодное объятие Бездны, где можно наконец перестать бороться.

Внутри, словно затянувшаяся осенняя ночь, покоилась тоска – тяжёлая, но прозрачная, как слеза, застывшая на ветру. Она не гремела гневом, но заполняла собой каждую клетку, словно густой мёд, что медленно стекает и усыпляет разум. Это было не освобождение, а капитуляция – тихая, безмолвная и полная холодного принятия. В этот момент Даница была не больше, чем тенью самой себя, растворённой в мраке и Бездне.

Даница медленно ложится в вырытую собственными руками могилу. Земля под ней – холодная, но принимает её, прижимая мягко, как последние объятия. Ветер, шурша листьями, словно шепчет прощальные слова, а луна, висевшая на безмятежном небе, отражается в тёмной глади озера рядом с ней. Всё вокруг кажется приглушённым и замершим – природа застыла в ожидании.

В её пальцах холодный металл, знакомый и безжалостный. Руки едва дрожат, словно борются сами с собой. Тишина вокруг давит, сжимая грудь. Медленно, словно во сне, нож скользит по горлу – и мир взрывается болью. Кровь хлещет, словно чёрная река, стекающая по коже и пропитывающая землю под ней. Даница начинает захлёбываться собственной кровью – каждая попытка вдоха превращается в адский хрип, тело дрожит и судорожно борется за воздух, но всё тщетно.

Агония становится её новым, жестоким хозяином. Внутри разгорается пожар, сочетающийся с ледяным холодом, парализующим конечности. Тело кричит и зовёт на помощь, но звуков не слышно – лишь болезненный стук сердца и тяжёлое дыхание, всё ближе к тишине. Она чувствует, как сознание начинает покидать её, но даже в этом затуманенном состоянии тело пытается бороться, цепляться за жизнь, которая стремительно ускользает.

Кровь, тёплая и липкая, стекает вниз, превращая могилу в алый ковёр. Даница больше не слышит, не видит – остаётся только тьма, сжимающая грудь и не дающая дышать. Последний вздох – и тишина.

Свет, что льётся отовсюду, не имеет источника. Он молочный, густой, как парное молоко, окутывающее всё вокруг. Воздух пахнет печёной пшеницей, выветрившимся деревом и чем-то ещё – таким родным, что запах проскальзывает в самое сердце, не называясь.

Она стоит босиком на тёплых досках своей комнаты. Дом – старый, будто вырезанный из чьей-то памяти, – дышит спокойствием. Пол скрипит под шагами не от ветхости, а будто подпевая.

Перед ней – поле. Высокие колосья пшеницы качаются на невидимом ветру, шелестя тихо, как шепчет мать сонному ребёнку. Ткань на теле – мягкая, лёгкая, будто сшитая из летнего ветра.

В воздухе плавают крупные белые частицы – как пыль, как свет, как сон – и голубой туман разливается по краям взгляда.

Где-то внутри дома играет музыка. Колыбельная? Вряд ли. Скорее, просто правильный шум. Тот, который всегда был, когда Даница ещё не знала, что такое боль.

Всё здесь говорит: оставайся. Никуда не иди.

Ни страха, ни мыслей, ни тела.

Лишь детские игрушки, забытые на ступеньках – деревянная лошадка, разбитый волчок, тряпичная кукла с вышитыми глазами.

Она не помнит, откуда они, но знает, что это её.

Знает, что всё это – её.

Сначала едва заметно меняется воздух. Он становится слишком ровным, слишком тёплым, словно застоялся. Шелест пшеницы замирает – колосья стоят неподвижно, будто вырезаны из воска.

Музыка в доме сбивается на одном звуке. Как будто пластинка заела. Одно и то же слово, непонятное, но липкое, словно повторяется где-то на границе слуха.

Голубой туман сгущается, становится плотным, влажным. Он сочится из-под дверей, медленно ползёт по полу, подбирается к ногам. В нём что-то двигается, но когда она пытается всмотреться – всё расплывается, словно сама ткань сна защищает от того, что там.

Игрушки на ступеньках меняются. Лошадка треснула, волчок перестал крутиться, у куклы отвалилась одна рука. И глаз – вышитый, аккуратный – теперь косит в сторону.

Что-то дрожит внутри. Не страх. Страх – живой. А это – как звон в ушах перед потерей сознания.

Пшеница начинает шептать. Но теперь это уже не шёпот заботы, а сдавленное: «вспомни».

Тепло на коже становится липким. Словно то, что казалось мягкой тканью, на самом деле мокрое, грязное. Она опускает взгляд – и впервые видит, что её одежда пропитана бурым, густым. Сердце делает два лишних удара.

Пол под ногами будто дышит. Не дерево – гниль, раздутая влага. И в этот момент – колебание в реальности: неосознанное, но всё ещё ощущение – она знает, что это сон.

Знает, потому что за спиной открылась дверь.

Хотя она её не слышала.

А снаружи, среди неподвижных колосьев, кто-то стоит.

Хлопок. Без звука. Как будто мир сам вывернулся наизнанку.

Сон осыпается, как краска с древней иконы.

И – вдох.

Но воздух не входит.

Грудь сжимает. Горло – слипшееся, мокрое. Она захлёбывается.

Открывает глаза – и мгновенно жалеет.

Перед ней – тёмное дерево гроба. Только это не гроб. Это – яма. Мокрая, живая.

Кожа слиплась с тканью. Одеяло – сгнило, прилипло, как вонючий мох.

Под ней – не земля, а тёплая, жирная слизь. Как будто мир переваривал её во сне.

Она не умерла.

Что-то пошло не так. Что-то удержало.

Над ней – звёзды, тусклые, как больные глаза. Вокруг – ни одного звука.

Только её дыхание – судорожное, с хрипом.

Она корчится, поднимается на локтях, захлёбываясь кашлем. Слизь на губах – металлическая. Вкус крови – её крови – возвращается, как старая песня.

Грудина болит. Горло не дышит. Пальцы дрожат.

Она жива.

И это – хуже, чем смерть.

Даница ползёт. Земля под ней шевелится. Или ей кажется? Нет – всё шевелится.

Каждый сантиметр кожи зудит, как будто покрыт плесенью. Она трёт кожу, скребёт её.

И потом – бежит. Полусогнувшись, босая, дрожащая, как вытащенный из утробы младенец.

Она знает, куда. Только туда. Только туда – к озеру.

Она выходит на берег внезапно – как будто лес сам уступил ей путь.

Трава отступает, воздух становится колким.

Перед ней – озеро.

Гладкое, как стекло.

Чёрное, как небо без звёзд.

Холодное, как смерть, которая не приняла её.

Даница не раздевается. Нет смысла.

Одежда облепила её, как саван.

Она делает шаг – и вода кусает щиколотки.

Ещё шаг – и грудь сжимает от холода.

Тело орёт, а она молчит.

Она должна в него войти. Полностью. С головой. Иначе не очиститься.

Сначала – дыхание сбивается.

Зубы стучат. Пальцы сводит.

Она идёт дальше – упрямо, как будто не может иначе.

Каждый шаг – как в вязком снегу, который душит ноги и не держит.

Когда вода доходит до шеи – дыхание предаёт.

Она замирает на миг – последнее тепло уходит из тела.

Потом – наклоняется вперёд, будто сдаётся.

И – уходит под воду.

Медленно.

Вода захлопывает уши.

Сковывает грудь.

Проникает в ноздри, между пальцами, под веки.

Звук исчезает. Осталась только кровь в висках и глухое, глубокое «бум-бум-бум» её сердца.

Как будто кто-то снаружи стучит – но нет, это внутри.

Это живое.

К сожалению.

Грудная клетка пытается разорваться, требуя воздуха.

Лёгкие – как свёрнутые в кулаки листы бумаги: мокрые, измятые, готовые вспыхнуть.

Паника медленно заворачивается кольцом вокруг шеи.

Но она остаётся там. Не всплывает.

Тело дрожит, дёргается – она держится.

И тогда, в этом слепом молчании, в темноте —

начинает драться сама с собой.

Ногтями – по коже.

По шрамам. По следам ножа.

Сдирает грязь, кровь, страх.

Будто хочет выцарапать всё, что в ней осталось.

Очищение – не ритуал.

Это истерика. Это безысходность. Это выбрасывание себя из себя.

И потом…

Покой.

Резкий, как затишье перед криком.

Холод исчезает. Внутри – пустота.

Ни боли, ни мыслей, ни Даницы.

Матка безмолвия.

И в ней – ничего.

Но тело живёт.

И воздух кончается.

Она выныривает с рывком.

На губах – пена.

В груди – огонь.

Она жива.

Всё ещё.

Она падает на колени на холодный песок, руки цепляются за землю, словно за последнюю надежду. Тело дрожит – не от холода, а от надвигающегося шока. Лёгкие жжёт, каждый вдох – будто лезвие скользит по горлу изнутри.

Взгляд рассеянный, словно в ней уже нет Даницы, а лишь эхо её прежней сущности. Пальцы безвольно сводит судорогой, губы синеют, и она понимает – что-то изменилось навсегда, и это знание бьёт током, хотя она пока не чувствует боли.

Вокруг – тихий лес, но воздух кажется колючим, чужим. Трава словно отступает, не желая касаться её. Озеро глядит холодным стеклом, отражая лунный свет и звёздное небо, безжалостное и вечное.

Даница пытается встать, но тело отказывается слушаться. Она осознаёт, что этот берег – не просто граница между прошлым и будущим, а рубеж между жизнью и чем-то неизвестным.