Инферно

Её внимание привлекает что-то странное: на коже. Символы. Она не может их разобрать, словно это древние руны, тянущиеся по всему телу. Руки её – полотно, на котором написана чуждая история. Она пытается стереть их, но, как только её кожа соприкасается с тканью, она слышит крик. И этот крик не её. Он звучит так, словно кто-то внутри неё. И хотя Даница понимает, что должна быть сама собой, она не может услышать свой голос. Он отзывается эхом в её груди.

– Не может быть, – всплыла и тут же утонула, как тонут листья в мутной воде мысль в голове Даницы. Звуки искажены, но всё настолько близко, что не отпускает. Она прижимает ладонь к груди, пытаясь сосредоточиться.

Даница встаёт с кровати и направляется к зеркалу. Пытается проснуться. Она поворачивает ладони, пересчитывает пальцы, пытаясь поймать хоть какой-то сигнал от своего тела. Зажимает нос и делает глубокий вдох. Но всё кажется зыбким, как если бы её восприятие не принимало эту реальность за истину. Делает всё, как раньше. Те же попытки, те же шаги. Только теперь ничего не работает, сны больше не слушаются её. Она находит нож и ведёт им по коже. Боль настоящая – острая, чужая. Но рана пуста: ни капли крови. Даница вжимает лезвие глубже. Рука срывается и нож падает… беззвучно.

Она смотрит на руку – и не узнаёт её. Не кожа, а маска. Не плоть, а пустота под ней. Рана зияет, но в ней – не кровь, а тишина. Резкая, звенящая, как перед криком. Нож валяется у ног, немой, как и всё вокруг.

Даница хохочет. Или это не она? Голос выходит чужим, сиплым, как будто кто-то прокашливается внутри неё. Она хватает себя за лицо, проводит пальцами по губам, по векам, как будто проверяет, не снятся ли они тоже.

– Где я? – шепчет она. Но рот шевелится без звука. Шёпот, как у марионетки. Она трясёт головой, снова и снова, пока не начинает казаться, что внутри черепа – не мозг, а гулкое эхо.

Рывок – и всё замирает. Как будто мир задышал сквозь неё. Тело застыло, но взгляд – нет. Он ускользнул, выскользнул, и теперь смотрит на неё сбоку, из угла комнаты, как смотрят на куклу, оставленную после игры.

Она стоит посреди комнаты, чужая, неловкая, как будто впервые на ногах. Движется – но не она. Голову склоняет – но не по своей воле. Каждое движение выглядит отрепетированным, как у актрисы.

Даница хочет закричать – но крик звучит в воздухе, а не в горле. Где-то рядом. Где-то внутри.

В теле – не она. И вне тела – тоже.

Что-то внутри неё вдруг шевелится. Оно тихо, почти незаметно, но нарастает. И как будто из глубины её глаз на неё смотрят чужие чёрные глаза. Они не принадлежат ей. Она чувствует их – неведомое присутствие. Тени на руках становятся глубже, как будто что-то пытается вырваться наружу, но не может.

Она поворачивается, чтобы искать ответ в зеркале, и видит её. В этом отражении – не её собственная тень, а нечто другое, расплывающееся, меняющее форму и лицо, так, как если бы оно было частью её, но всё равно не принадлежащим ей. Она знает: это существо. Это не просто мысль или страх. Это Сущь.

И тогда она понимает: что-то просыпается в ней. Это не просто внутренний страх или боль, а что-то более древнее, скрытое глубже, в самой её сути. Оно не может быть проигнорировано. Это – часть её, скрытая и чуждая.

В тот момент, когда она хочет отступить, осознавая, что не может контролировать то, что происходит, её сознание начинает тонуть в Бездне. Каждый шаг внутрь этой тени поглощает её. Она не выбирает это, но больше не может остановиться. Пытаясь вернуться, Даница ощущает, как пространство растворяется, а её собственное «я» начинает ускользать в пустоту.

С каждым мгновением реальность искажалась, как жидкость, превращая её тело в нечто, что не было её, но при этом оказалось ей знакомым.

Она больше не кричала. Слова распадались, как ткань, а мысли – словно сгнившие корни, не держали в голове ничего, кроме боли. Всё, что она знала – не помогло. Всё, что она делала – не сработало. Режь глубже, кричи громче, дыши – не дыши, всё одно. Она умерла – и не умерла. Проснулась – и не проснулась. Она оставалась здесь, застыв между, беспомощная, опустошённая. А потом, в какой-то миг, когда силы совсем ушли, на коже появился знак. Змея, свернувшаяся вокруг глаза – как будто что-то смотрело на неё изнутри. Она не понимала, откуда он взялся, но знала: теперь её видит и он. И уже не отпустит.

23

Во имя Той, что плакала

Даница просыпается – но будто бы и нет.

Ощущение, будто тело растворилось, как соль в чёрной воде. Никакой опоры, ни поверхности, ни неба. Она подвешена где-то между. Движения не ощущаются – только сама мысль о них. Дыхание вроде бы есть, но не приносит воздуха. Грудная клетка не двигается.

Она хочет открыть глаза – и не может понять, закрыты ли они вообще. Всё вокруг одинаково – серо-чёрное, вязкое. Без света, но не тьма. Без звуков, но с ощущением, что где-то внутри черепа гудит.

– Даница, – звучит голос.

Он не извне. Он не внутри. Он просто есть. Имя вибрирует в позвоночнике, которого нет, в горле, которого она не чувствует. Она знает, что это её имя. Но в этой тишине оно звучит так, будто зовут кого-то другого.

Пока она пытается уловить направление звука, её кожа будто бы вздрагивает. Нет – не кожа. Что-то касается её затылка. Нечто мягкое, как мох или паутина. Она не может определить, откуда это. Нет ветра, нет поверхности. Только прикосновение – короткое, едва различимое, но мерзко-настоящее.

Влажность.

Будто из темноты кто-то дышит ей в спину.

И ещё – запах. Плесень, железо, мёртвый дождь. Откуда-то снизу, если вообще можно сказать, что здесь есть низ.

Она хочет пошевелиться, но каждый импульс – как воск, затвердевающий в венах. Паника приходит не резко, а как медленный прилив.

– Где?.. – пытается выдохнуть. Но даже эхо отказывается её узнавать.

Пространство молчит.

Даница просыпается. Или думает, что просыпается. Во сне ей снилось, что она умерла – и уснула снова.

Теперь – пустота. Не мрак. Не свет. Не холод и не жар. Это нечто, где отсутствует всё, чем можно было бы зацепиться за реальность. Ни пола, ни потолка. Ни запаха. Ни звука. Всё будто бы есть, но нет ни одного доказательства того, что оно существует. И её тело… его как будто бы нет. Оно ощущается только как внутреннее давление, как лёгкий спазм, будто бы внутри неё кто-то медленно сжимает кулак.

Она зовёт себя: «Даница» – и впервые за долгое время имя звучит правильно. Не размыто, не чуждо, не как звук, пробившийся сквозь вату. Оно просто есть. И с этим – приходит не облегчение, а нарастающий ужас. Имя – это якорь. А здесь ничего не держит.

Что-то касается её. Никаких шагов, ни звука, ни движения – только прикосновение, как будто кто-то положил невидимую ладонь на затылок и слегка надавил. Сердце замирает. Дыхания нет – потому что и лёгких, кажется, тоже нет.

– Ты не умерла, – говорит безголосый шёпот. – Ты пришла.

Эта фраза – не звук. Это знание. Оно проникает в неё, как сквозняк в трещину: быстро, неотвратимо, холодно. Внутри тела начинает шевелиться что-то мокрое, змеевидное, будто только сейчас оно заметило, что она проснулась.

Она не может кричать. Нет голоса. Только сжатое горло и едва заметная дрожь в том месте, где должна быть грудь. Её существование – как крик в безвоздушном пространстве. Беззвучный, обречённый, забытый.

И всё же она делает первый шаг.

Почва под ногами не существует – она рождается под её шагами, как рана, стягивающаяся коростой. Пространство, подчиняющееся сильной воле. Зыбкая, шуршащая, словно натянутая плёнка из кожи и пепла. Каждый её шаг отзывается не звуком, а дрожью в челюсти, будто во рту застряла глина. Воздух сухой, как пыль заброшенной часовни, и с привкусом железа, как у крови на губах, когда её пробуют в первый раз.

Мир вокруг сгибается, как если бы смотрела сквозь искажённое стекло – или через чужую зрачковую щель. Горизонт заворачивается внутрь, подмигивает складками, моргает. Там, где должно быть небо, – нечто тёмное и бесформенное, шевелящееся от её тревоги. Бездна отвечает, но не говорит: она дрожит на коже, как ожидание боли, и будто бы смотрит изнутри.

Когда она замечает Обелиск, он уже будто знал, что она его увидит. Он корчится в пространстве, словно выточенный из воспоминаний, которые пытались стереть, но не смогли. Он не стоит – он дрожит на грани исчезновения. И тишина вокруг него не звенит, а пульсирует, как шрам, через который ещё идёт боль.

Смотрит – и вспоминает. Что-то великое, связанное с потерей. Слово, которое невозможно произнести, потому что оно застряло в горле где-то между рыданием и молитвой. И как только взгляд соскальзывает, воспоминание рушится, словно ткань, которую подожгли, – не остаётся ни пепла, ни запаха, только ощущение утраты в грудной клетке, будто сердце съёжилось.

Вся Бездна – не мир, а отражение изнутри, вывернутое наизнанку. И она – не гость, а спусковой крючок. Страх её создаёт. Сомнение деформирует. Каждое движение – это боль, рождающая форму. И всё здесь знает её – но не по имени, а по шрамам.

Мир вокруг неё снова меняется, искажается, как если бы реальность была на грани исчезновения. Обелиск, стоящий в центре, больше не привлекает её взгляд – его полузабытое присутствие теряет свою значимость. Что-то в воздухе стало более плотным, будто бы сам воздух сжался, обвивая её плотным кольцом, готовым сжать, если она сделает хотя бы шаг. Сердце колотится в груди, а внутри всё сжимается, словно в предчувствии чего-то неизбежного.

Тишина, звенящая в ушах, вдруг наполняется новым, едва заметным звуком. Он – как шёпот, как дыхание, еле ощутимое, но с каждым моментом становящееся всё яснее, всё ближе. В нём что-то знакомое, что-то неизбежное. И вот, в этот момент, где пространство словно сдавливает её со всех сторон, она ощущает прикосновение – холодное, влажное. Щекочет кожу, проникает в неё. И тогда, в самый момент, когда страх готов был поглотить её, она слышит вопрос. Но он не приходит как зов. Он приходит как осознание. И ничего не будет прежним.

– Что в тебе осталось от тебя перворождённой, Переродившаяся?

Тревога в её теле становится тяжёлой, как камень. Она чувствует, как её мысли начинают хаотично кружиться, поддаваясь давлению, словно воздух вокруг неё всё сжался, но не давая ей дыхания. Она не может избавиться от ощущения, что что-то присутствует, что-то скрытое, наблюдающее за каждым её движением. Шёпот, едва слышный, как будто изнутри, как что-то, что давно было ей знакомо, но она не могла признать. Страх проникает в неё, едва заметно, поначалу невыразимый, но с каждым мгновением он становился всё сильнее, неотвратимее. Чувство, что она наблюдает за собой со стороны, но не может оторваться от этого взгляда. Она видит себя, не может убежать – и это ужасает.

И вот, как тень, что появляется из её мыслей, она слышит голос. Не внешний, а внутренний, как если бы этот голос был частью её самой. Он не требует объяснений, не настаивает на ответах, но задаёт вопросы, в которых скрыто больше, чем она может понять.

– Где ты была до рождения? – вопрос, который заставляет её задуматься.

– Сколько вечностей ты пережила? – следующий, ещё более неясный. Каждый вопрос проникает в неё, заставляя сердце замереть, а мысли – теряться.

Затем тёмная тень кажется живой, она начинает ползти, невидимая, но ощутимая, и её охватывает ледяное прикосновение. Тело дрожит, но этого недостаточно, чтобы её отвлечь. Взгляд смещается, но он снова находит её. И вот, когда холод сжимает её внутри, она ощущает нечто, что ползёт в неё – не физическое, а ещё более близкое, как будто змея сжала её душу, желая проникнуть в самую суть. Всё вокруг начинает затихать. И в этот момент она слышит слова, не как обещание, а как единственное возможное откровение.

Тот голос, который раньше был только тенью мысли, теперь становится плотным и ясным, как будто сам воздух вокруг наполняется его присутствием. Он не объясняет, не требует ответа, лишь задаёт вопрос снова: «что в тебе осталось от той, кем ты была?» – вопрос не мог быть случаен. Он будто пронзал её насквозь, заставляя сердце замереть, а дыхание остановиться. Она чувствует, как тело напрягается, словно готовое к чему-то – не к борьбе, а к признанию. Этот момент уже был неизбежен, и она знала, что не может его избежать.

И вдруг, само время замедляется, она ощущает что-то влажное и холодное, как скользкий туман, коснувшийся её спины. Мгновение – и оно исчезает. Но чувство, ощущение этого прикосновения не отпускает. Нервы натягиваются, будто натёртая струна, и всё тело сжимается в готовности. Она опускает взгляд, и вот, перед ней появляется тень. Она исчезает. Появляется сбоку. Не хватает воздуха – она начинает понимать, что это не сон, и не иллюзия. В её груди что-то сжимается, её пальцы дрожат, но слишком поздно.

Она делает резкий вдох, но воздух становится тяжёлым, как свинец, и попадает в лёгкие с трудом. Её тело словно теряет связь с реальностью – оно утрачивает чувствительность, каждая клетка сопротивляется, но не может найти силы, чтобы продолжать бороться. Внезапно пространство перед ней искажается, змея появляется – она расплывается, как жидкость, растекаясь по воздуху, перед тем как обрести форму. Зубы – жёлтые, как обломанные когти – проникают в её бок, и боль разрывает её сознание. Она слышит, как ткань кожи рвётся, ощущая мгновенную боль, и тут же появляется холодное, влажное нечто, скользящее внутрь её тела, как змея, живое и чуждое, ползёт вглубь. Это не просто боль – это ощущение, как если бы её внутренности кто-то сжимал, обвивал, проникая в самые глубины её существования.

В её груди возникает резкая острая боль, а дыхание уходит, словно его вырвали вместе с последним вдохом. Она не может дышать – воздух затруднён и вязкий, будто в её лёгких скапливается нечто тягучее. В её теле начинает бурлить чувство полного беспокойства – как если бы внутри её происходило что-то, что невозможно контролировать. Змея ползёт, вонзаясь в каждую её клетку, как ледяная волна, заставляя её чувствовать, как чуждые, холодные потоки разрывают её изнутри. Она ощущает, как нечто ползёт по её венам, скользит по её костям, касаясь её с внутренней стороны. Каждый нерв, каждая ткань кричит, но её тело не может отреагировать – она просто замерла.

Мир вокруг неё становится невыносимо тяжёлым. Всё пульсирует, и кажется, что её собственное тело не вмещает больше этой боли. В её ушах звенит, как после удара по голове, а по всему телу расползается дрожь, которую невозможно остановить. Она не может понять, где заканчивается её кожа и начинается боль. Вонзающиеся зубы всё глубже, и её тело поддаётся. И тогда, с каждым моментом, воздух становится всё более тяжёлым, как будто сам мир поглощает её внутреннюю сущность.

Это ощущение – что кто-то шевелит её внутренности – невыносимо, оно смешивается с холодком, с болью и с другой реальностью. В животе – тупая тяжесть, почти ощущение пустоты. И тогда она ощущает, как из раны на её боку начинает струиться тёплая кровь, запах которой, горький и металлический, проникает в воздух. Смрад крови смешивается с тошнотой, а её собственные пальцы дрожат от неожиданной слабости.

Боль не уходит. Она заполняет её, как нечто тяжёлое, как будто внутри неё растёт чёрная масса, сжимающая каждую клетку её тела, каждый вдох, каждое движение. Тело как бы принимает её, но не может найти места для этой тяжести. В животе – тяжесть, но не физическая, а как если бы она несла внутри нечто непостижимое, что растёт и тянет её вглубь, поглощая её суть. Печать, та, что оставила змея, начинает медленно светиться – глаза её, обвивающие мир, становятся ясными, проникающими, как будто она сама стала частью чего-то огромного и неведомого.

В этот момент, когда воздух кажется густым и тяжёлым, змея молчит. Но молчание кажется живым, как если бы её присутствие теперь не зависело от слов. Теперь она ощущает её сквозь печать, сквозь её кожу, сквозь её кровь, как след, который она не может стереть. Это не просто ощущение, это постоянное наблюдение, которое она не может игнорировать. Она больше не может быть уверенной в своих действиях – каждый её шаг просчитывается, каждый взгляд уже имеет последствия.

На левом плече появляется второй знак – маленькое разбитое зеркало. В его трещинах она видит отражение девочки, плачущей. Но отражение искажено, лицо – не её, но всё же знакомое, как что-то, что она должна помнить, но не может. Девочка в слезах, искажённая, беззвучно кричащая – это её первое существование, её забытое «я». Каждый взгляд на это зеркало вытягивает из неё воспоминания, которых не должно быть, и что-то болезненно трещит внутри. Змея, почувствовшая, что Даница коснулась запретного, начинает бесноваться внутри; каждый её изгиб – это невыносимая боль, как если бы она теряла связь с самой собой. Знак на плече начинает пульсировать, отдавая ту же боль, отражая искажённый лик девочки, её забытое «я», которое не смогло выжить, которое больше не существует. С каждой секундой становится всё труднее дышать, тело Даницы сжимается в агонии, ощущая, как всё вокруг распадается в крики боли. Змея страдает и увековечивает свою боль через неё, разрывая внутренности её памяти.

24

Кладбище мёртвых миров

Есть пределы боли, которые становятся пределами бытия.

Бездна отступает не потому, что прощает – а потому, что ждёт следующего круга.

Перед Даницей – архипелаг: мёртвое пространство, сотканное из обломков. Каменные плиты, ржавые башни, лестницы, идущие в пустоту. Они кажутся чужими, но лишь на первый взгляд. Она не узнала – но узнана.

Это не обломки чьих-то судеб. Это – её. Заброшенные фрагменты тех, кем она была. Части душ, тел, голосов. Память, впечатанная в камень и тьму.

Здесь нет сна и нет смерти. Только странное живое напряжение, будто само время склонилось над этим местом и не решается дышать.

Ветер из щелей пахнет, как перед грозой. Кожа покалывает.

Шёпот звучит вновь. Но он не предупреждает – он констатирует.

– Ты пришла. Ты несёшь то, что другим не вынести, а может, и тебе тоже. Но всё равно идёшь. Зачем?

Змея внутри не говорит, но её молчание давит, как груз.

Что-то ждёт Даницу в этом архипелаге. И оно уже знает, что она идёт.

Она идёт по ломаным плитам, и каждый шаг будто скребёт по дну её памяти. В камнях – вкрапления глаз, следов, искривлённых знаков, которые вспыхивают при взгляде и сразу исчезают.

Они зовут. Или вспоминают её.

На одной из плит – глубокая трещина, из которой поднимается тепло. Внутри – движение. Но не воздуха. Чего-то более древнего. Змея внутри вздрагивает – она чувствует её страх, и вместе с ним – зов.

Змея старается отпрянуть, виться прочь, но внутри тела нет выхода. Она извивается в безмолвной муке, скручиваясь вокруг пустоты, в которую Даница смотрит.

Что-то внизу отвечает взглядом, невидимым, но живым.

И в этот момент становится ясно: это не просто останки.

Это – Врата. Разбитые, забытые, погребённые. Но всё ещё дышащие.

Даница тянет руку к трещине – не по воле, а по зову. Палец касается края камня, и тот пульсирует. Вспышка – короткая, но в ней целая жизнь: чей-то крик, обвал башни, падение сквозь облака, сдавленный вдох перед гибелью. Она отдёргивает руку, но слишком поздно – что-то успело в неё влиться. Или выйти из неё туда.

Шёпот внутри костей замолкает. На миг кажется, что тишина победила. Но это лишь вдох перед криком.

В небе – трещина. Свет, но не божественный, а нутряной, как из глубин тела. Он дышит, мерцает, приближается. И с ним – возвращается вес змеи. Она стала больше. Живее. Словно набралась силы из этого места, которого боялась.

На коже – новый знак. Там, где её рука коснулась камня. Не печать, не символ, а древняя руна, выжженная, как клеймо. Она пульсирует.

С этого момента Путь меняется. Теперь он – не только туда, куда она идёт.

Но и обратно – вглубь себя, в то, что жило здесь задолго до неё.

Она идёт дальше – по расколотому мосту, висящему над ничем. Каменные плиты дрожат под ногами, будто вспоминают, как быть частью целого. Под ней – не пустота, а жидкая тьма, как чернила, в которых тонет время. Временами кажется, что в глубине кто-то шевелится.

Слева – крутится остаток башни. Она не стоит, а медленно вращается в воздухе, как заклятие, утратившее смысл. Изнутри доносится металлический скрежет – будто кто-то продолжает карабкаться вверх по лестнице, которой давно нет.

Даница задерживает взгляд, и в этот момент слышит стон. Но не ушами – кожей. Стон зовёт, умоляет не подходить, и одновременно манит. Это место знает её. Узнало сразу.

Словно по команде – зеркало на плече трескается ещё сильнее. Девочка внутри теперь смотрит прямо на неё. Больше не плачет. Просто смотрит. Лицо почти видно, и Данице страшно, что в нём нет ничего чужого.

Она проходит мимо висящей в воздухе лестницы, у которой осталась только середина. Ступени выщерблены, словно кто-то сдирал с них воспоминания ногтями. Сверху падает пепел. Он не оседает – прилипает к коже, впитывается, и с ним – приходят образы: руки, тянущиеся к свету, который обманул.

Даница застывает. Где-то рядом – дыхание. Оно не принадлежит зверю, духу или человеку. Оно ровное, осмысленное, но без тела. Как будто сама Бездна пробует, жива ли она ещё.

Змея внутри шевелится – медленно, болезненно. Это не страх. Это узнавание.

С небес, которых здесь нет, раздаётся хруст, будто ломаются кости мира. Башня с глухим стоном трескается, и от неё откалывается кусок – падает в чернильную глубину, не долетев до поверхности. Тьма его поглощает без всплеска.

И тогда шёпот говорит вновь – не изнутри, не снаружи, а откуда-то между:

– Всё возвращается. Даже ты.

Даница не отвечает. Она делает шаг вперёд.

25Башня

Башня стоит в стороне от обломков, как кость, вырванная из тела мёртвого бога. Снаружи она кажется разрушенной, мёртвой – но стоит Данице войти, и мрак внутри встречает её пульсирующим дыханием. Стены дрожат, будто сквозь них проходит что-то живое и терпеливо выжидающее. Лестницы ведут в пустоту, арки повторяются, но каждый раз чуть искажённые, как будто само пространство здесь – копия забытого замысла. Отражения в разбитых зеркалах запаздывают, иногда живут собственной жизнью.

Воздух тяжёл – он пахнет сном, полузабытой тоской. Даница чувствует, как что-то внутри неё шевелится. Змея молчит, но её присутствие становится удушающим. Она знает: эта башня не просто место – это глубина, в которую она не готова смотреть, но должна.

Башня принимала её внутрь, как нечто живое, неохотно, с тягучим молчанием стен. Камень был влажным, словно покрыт потом древнего тела, а воздух дышал, тугим и вязким, будто в нём хранились чьи-то забытые сны. Лестницы ломались в пустоте, отражения в замутнённом стекле не повторяли движения, а предвосхищали их, будто вспоминали то, чего ещё не было.

Даница шагала осторожно, и каждый шаг отзывался дрожью в подреберье, где гнездилась змея. Перед ней раскрывались залы – сцены, выползшие из плоти её памяти. В одном зале девочка – с лицом её, но глазами чужими – отпускала кого-то, чьё лицо размывалось до боли. Она не звала, но взгляд её был криком. Всё в этом зале было обёрнуто жёлтым светом, как в час, когда солнце умирает. Отступление – предательство. И вина вонзалась в грудь, как заноза, чёрная и старая.

Следующий зал был пропитан ладаном и осуждением. Она стояла в круге пепла, простирала руки, защищая кого-то, чьи черты исчезали, как во сне. Но в ответ – насмешки, выкрики, шипение, словно толпа змей. Голос, сухой, как зола:

– Ты не та, кем притворяешься.

Сквозь эту сцену врывались вспышки. Необъяснимо острые, как укол иглы в оголённый нерв: запах перегретой ткани, дотрагивание до ладоней, что внезапно становятся липкими, отражение в стекле, где вместо лица зияет пустота, словно кто-то вырезал его с мясом и шёпот – не мужской, не женский:

– Ты знала. Всегда знала.

Эти сцены не были снами. Они были ранами, вспоротыми вновь. И каждая такая вспышка раздувала змею внутри – она дёргалась, будто глотала уголья. Память делала её плотнее, ближе, тяжелей.

Башня не вела никуда. Она вела внутрь. И чем глубже Даница заходила, тем яростнее били её собственные тени.

Шаг – ещё шаг.

И пол под её ногами отозвался трещиной. Не звуком, а чувством: как будто основа внутри неё провалилась. Камень поддался, но не разрушился – он просто исчез.

Даница не кричала. Воздух стал вязким, как смола, и не отпускал звука. Падение не было телесным – тело оставалось где-то снаружи. Это душа летела вниз, обдираемая ветром воспоминаний, и каждый порыв резал, как стекло.

Зал, куда она упала, был живым. Он не принимал – он знал. Стены, сложенные из плоти и корней, шевелились, как в судороге, будто страдали. Потолок был зеркалом, но мутным, в нём отражалась не она – а то, что в ней. С болью. С ненавистью. С древним Знанием.

Пол под ногами – тёплый, он пульсировал, и каждый удар отзывался эхом в животе. Там, где змея больше не молчала.