Инферно

И в этот момент она впервые чувствует, как в глубине души просыпается что-то странное – не страх и не боль, а холодное спокойствие. Не покой смерти, а напряжённое ожидание.

Она опускается на землю, тяжело и без сил, позволяя ночи окутать её холодным плащом. Внутри – пустота, но и крохотная искра, упрямая и непокорная. Это не конец. Это – лишь затишье перед бурей, пауза на грани Бездны. И в этом молчании, среди холодных теней, Даница чувствует, как что-то внутри неё начинает пробуждаться – не свет, а нечто иное, более древнее и жёсткое, что скоро возьмёт её целиком.

31

Обливион

Слова и мысли давно отступили, оставив только дрожащую границу тела. Оно шагало – не зная, куда, но зная зачем. Там, за гранью, должно было быть Знание. То, что даёт покой. То, что сдирает кожу с лжи. То, что обнажает кость. Даница шла, и земля под её ногами отзывалась глухим звоном, будто череп, в котором что-то треснуло – не в первый раз.

Обливион встретил её безмолвием.

Без дыхания ветра. Без шороха жизни. Только тишина, вязкая, как кровь, которой давно нет. Над ней – солнце, выжженное добела, но холодное. Его лучи не касались кожи. Не оставляли теней. Они проникали под кость, туда, где когда-то могла быть душа. А может – где она осталась.

В небе дрожала луна – не спутница, не светоч, не страж. Просто глаз. Наблюдающий, но равнодушный. Он лил на землю чужой свет, мёртвый и пустой, как взгляд охотника после удара.

Даница шла сквозь это пространство.

Руки опущены, дыхание ровное, как у тех, кто уже не ждёт. Она не чувствовала усталости – она была усталостью. Хрупкое тело, обёрнутое в сухую злость. Не ту, что горит, а ту, что точит. Холодную. Молчаливую. Под кожей – дрожь. Не от страха. От боли, у которой не было имени. Как будто череп, тот самый, треснутый, продолжал медленно ломаться изнутри. Не крик, не стон – только давление. Как молот, ударяющий в виски, снова и снова. Эхо боли прошлого, которого она не помнила.

Что-то тянуло её вперёд.

Не зов, не приказ – будто чья-то воля, слишком древняя, чтобы быть человеческой. Её ноги двигались сами, не нуждаясь в разуме. Как если бы тело само знало: остановиться – значит рассыпаться.

Обливион не говорил.

Он смотрел. Он ждал.

Даница чувствовала – она не одна. Но пока тьма лишь наблюдала, позволяла ей быть, позволяла шагать.

И с каждым шагом трещина в её голове становилась всё шире. Что-то просачивалось из неё, как вода из пробитой чаши. Мысли – нет. Ощущения. Отголоски. Пульсирующий жар, как в лихорадке. Скрежет кости по кости. Пустота, шевелящаяся под кожей, как черви под корой.

Она всегда была готова. Всегда начеку.

Но Обливион был не местом, где готовность имела значение.

Здесь с ней говорила только боль.

И боль была древнее слов.

Она идёт долго. Слишком долго, чтобы знать – было ли это минутой или вечностью.

Пепел слипается на веках. Ступни режет остывшая крошка гнили. Воздух – как влажная тряпка, обёрнутая вокруг горла. С каждым вдохом он становится тяжелее, пока не превращается в свинец.

Пещера зияет. Не как вход – как пасть. Камень под ногами скрипит, будто жалуется на её присутствие.

Когда она делает шаг внутрь – потолок «дышит».

Ни эха, ни звука. Только мерзкое капанье сверху.

Цепи.

Она не помнит, как оказалась в них. Лишь одно мгновение – и её руки разведены, кожа горит от натяжения.

Холодное железо врастает в запястья, пульсирует в унисон с сердцем.

Капли падают ей на голову – одна за одной. Каждая капля – как приговор. Они не мокрые. Они живые. Змея начинает нервозно перекатываться между внутренностями, а потом резко утихает.

И тогда он появляется.

Не из тени – из самой стены. Как будто он был здесь всегда.

Высокий. Без черт. Без лица. Без ярости.

– Ты помнишь, как это было? – спокойный, слишком спокойный голос. Словно учитель, рассказывающий ребёнку о чём-то скучном и постыдном.

И она помнит.

Фразы не звучат – они рождаются в её черепе.

Картины прошлого вспыхивают перед ней. Слишком ярко, слишком близко.

Вот она стоит, не способная сказать «нет».

Вот она молчит, потому что стыд сильнее боли.

Вот она отворачивается, чтобы не видеть – но видит всё равно.

Надзиратель не двигается.

Он присутствует.

Он не обвиняет. Он констатирует.

Его слова мягки, как мох на гробовой плите.

– Ты слабая. Тебя ломают – и ты молчишь. Ты выбираешь молчать. Ты выбираешь молча проглатывать. Ты – ошибка. Ты – ничто.

Сначала она хочет взвыть – но в груди нет воздуха.

Потом – закричать, но голос захлёбывается. Остаётся только ярость.

Она рвётся, скребёт запястьями по железу, цепи дрожат, но не поддаются. Мир дрожит. И только надзиратель остаётся недвижим.

Треск.

Внутри черепа. Снова.

Как будто кость лопается.

Пещера гниёт вокруг неё. Стены мокнут. Камень плавится. Мир расползается.

Где-то вдалеке её голос. Не крик. Не вопль. Не слово. А нечто между рыданием и рёвом.

Но в ответ – тишина. Глухая. Давящая. Как земля на дне могилы.

И вдруг он уходит, не повернувшись.

Просто исчезает.

Как будто никогда его и не было.

Оковы исчезают следом. Не ослабевают – исчезают, будто были иллюзией. Руки падают, но она не чувствует облегчения. Только пустоту.

Она стоит.

А перед ней – она.

Мягкий свет.

Как будто в пещере открылась дверь в комнату.

Комнату из прошлого.

Бледно-жёлтые обои. Стул с вытертой обивкой. Запах подогретого молока. Всё слишком знакомо, чтобы не вызывать тошноту.

Мать.

Та самая, из её кошмаров. С глазами, в которых нет тепла. Только контроль, расчёт и усталость, завёрнутая в притворную заботу.

Она подходит – мягко. Почти ласково.

Губы вытянуты в слабую улыбку. Слова – ядовиты и тихи.

– Ты ведь всегда была трудным ребёнком, правда? Я старалась. Я всё для тебя делала. Ты же знаешь.

Даница молчит.

Сердце – в тисках.

Эта сцена – не воспоминание. Это копия, сшитая из множества фрагментов. И всё равно – она чувствует то же, что и тогда.

Желание – оправдаться.

Желание – отвести глаза.

Желание – исчезнуть.

Мать гладит её по голове. Нежно, как нож, проходящий по коже.

– Если бы ты слушалась… если бы не дерзила… если бы просто молчала и не устраивала драму… всё было бы иначе. Тебя бы любили. Тебя было слишком много, ты была слишком чувствительной, и это было невозможно вынести, вытерпеть, поэтому тебя все и оставляли, никто не хотел тонуть в твоих глубинах, достаточно было и поверхностного отражения, но нет, ты ведь так не умеешь, тебе нужна близость, искренность! Не много ли ты о себе возомнила? А? Ты сама во всём виновата! Только ты и никто больше!

В горле першит.

В желудке – холод.

Она хочет закричать – «Ты лжёшь», —

но язык не поднимается.

Не тогда. И не теперь.

Взгляд матери становится твёрже.

– Ты сама всё испортила. Не жди, что кто-то тебя спасёт. Я устала от тебя ещё тогда. А теперь… тебя даже пожалеть некому. – Ты – не моя мать…

И с этими словами мать… не исчезает. А разваливается.

Не на пепел. На руки. На глазницы. На голос, который не прекращается, даже когда тела уже нет.

Голос идёт из стены. Из пола. Из самой Даницы.

– Ты ошибка. Ты одна. Ты ничто.

Грохот.

Как будто вся пещера содрогается. Звук, которому нет источника. И вместе с ним – он.

Палач.

Он не появляется. Он был всегда. Просто выходит из тьмы. Рост – невозможный. Фигура – не человек, не зверь, не демон. Просто масса. В чёрном капюшоне, что скрывает лицо, как пустой мешок. А в руках – топор, обугленный и тяжёлый, как вина.

Он не говорит. Он знает, что его голос – топор.

Даница – стоит. Судороги пробегают по телу, но ноги не двигаются. Она понимает, что это не игра. Не сцена.

Сейчас будет больно. И по-настоящему.

Он подходит медленно. Каждый шаг – как удар колокола. Она хочет бежать – мышцы не слушаются.

Хочет закричать – горло онемело.

Он поднимает топор. Замах. Оглушительная тишина.

И потом – удар.

По колену.

По плечу.

По боку.

По памяти. Из зияющей раны выглядывает змея, но не выползает. Ей больно, она ранена, она не хочет умирать.

Не разрубает.

Разбивает.

Как будто тело – кувшин, полный грязной воды.

Каждый удар – издаёт не звук, а мысль:

«Ты должна была быть сильной.»

«Ты всех подвела.»

«Ты этого заслуживаешь.»

Она кричит. Но крик – внутри. Во рту – кровь и плоть.

Глаза – в слезах, которые не текут.

Каждый удар стирает. Именем. Лицом. Смыслом.

Она хочет умереть – но смерть не приходит.

Палач не убивает. Он оставляет жить. Чтобы боль разъедала изнутри, как ржавчина.

И тогда…

Он останавливается.

В последний момент.

Молчаливо смотрит.

А потом – уходит.

Как мясник, выполнивший свою работу.

Словно показал ей правду.

Он ушёл. И раны всё исчезли с ним. Тяжесть топора, шаги, дыхание – всё испарилось.

Только звук —

кап.

кап.

кап.

Капли падают ей на голову. Слишком холодные, чтобы быть водой. Слишком мёртвые, чтобы быть виной. Достаточно жгучий, чтобы быть стыдом. Они текут по вискам, как чьи-то пальцы, оставляя за собой липкий, невыносимый след.

Она висит.

Цепи звенят при каждом движении – как издёвка.

Каждый вдох – боль. Каждое движение – крик.

Но она молчит. Губы сухие, кожа натёрта.

Ни сна, ни времени, ни звёзд. Она просто висит.

И ждёт.

Что угодно. Кончину. Исход. Чудо. Хотя бы – падение.

Но ничего не происходит. Мир просто стоит. Словно тишина сама наблюдает за ней.

И в этой паузе, в этой искусственной неподвижности, внутри неё начинает шевелиться мысль. Глупая. Невозможная. Но – цепляющаяся за жизнь: «Это ещё не всё. Кто-то ещё остался. Кто-то ждёт за границей этой тьмы.»

И тогда слышится шорох.

Шаг.

Кап.

Шаг.

Не тяжёлый. Не чужой. Слишком знакомый, чтобы быть пугающим. Слишком мягкий, чтобы быть добрым.

Она поднимает голову.

И впервые видит себя.

Цепи дрожат от её дыхания. Железо натянуто так, что плечи горят, мышцы сводит. Над головой – капли. Они падают на макушку, как отсчёт.

Кап. Кап. Кап.

Даница молчит, но в каждом напряжённом мускуле – крик.

Шаги. Тихие. Нет – не шаги. Царапанье. Скользкий звук босых ступней. Появляется она.

Та, у кого её глаза, но в них – пустота, как в колодце.

Та, чьё лицо будто чуть смещено: вроде и Даница, но если долго смотреть – становится чужой. Кожа – как выжженная бумага. Руки – в порезах и следах былых распятий. Медленно подходит. Не моргает.

– Ты думала, я исчезну? – голос тот же. Только острее. Искажённее. – Ты вырывалась из темноты… но всегда возвращаешься ко мне. Я – то, что осталось, когда с тебя всё сняли. Помнишь, как ты скулила ночью от страха? Я слышала.

Даница стиснула зубы. Эхо смеётся – коротко, беззвучно. На следующем вдохе – уже кричит.

– Ложь! Ты всю жизнь пряталась! Всё, что ты называешь силой – это жалкая маска! Хотела стать сильной?! Да ты сама себя не выносишь без своих масок!

Она приближается. Лицо рядом.

Говорит почти шёпотом:

– Скажи мне, кто из нас слабая.

Цепи звенят. Даница пытается рвануться – напрасно.

Эхо отходит. Обходит вокруг. Голос снова меняется – теперь холоден и ровен, как ледяная река: – Ты помнишь мать. Ты помнишь, как смотрела ей в глаза, когда она от тебя отвернулась. Что ты сделала? Плакала. Умоляла. Пряталась. Это – сила? Ты ведь знала, что она выберет не тебя. И всё равно – ползла за ней, как пёс. Слабая. Жалкая. Одинокая.

Шрамы на теле Эхо блестят в тусклом свете. Один на шее. Другой – на боку. Как следы того, что она пережила. Или того, что она сделала. – Ты хочешь стать сильной? – спрашивает она, уже стоя позади. – Сначала скажи, зачем тебе это. Чтобы больше никто не увидел, какая ты на самом деле?

Пауза. Кап. Кап. Кап.

Эхо подходит спереди. Берёт Даницу за подбородок – и Даница впервые дрожит. Не от страха. От правды. Потому что в этих словах – что-то, что не опровергнуть.

– Ты никогда не была целой, – Эхо шепчет ей в лицо. – Ты – обломки. Я – то, что держит их вместе. Пока ты надеваешь силу, я помню, кто ты без неё.

Угол её губ дёргается. Улыбка – не злая, а… обречённая.

Эхо делает шаг назад – и её голос резко обрывается. Возвращается другим – с нажимом, с болью, будто бьёт каждой фразой.

– Помнишь ту ночь, когда ты спряталась в шкафу? А потом убежала, вся в крови? Как ты тогда чувствовала себя сильной? Нет. Ты тряслась, как существо без кожи.

Перед Даницей вспыхнуло забытое, но не стёртое временем воспоминание: комната. Шкаф. Её дыхание, загнанное в грудь. За дверью – тяжёлые шаги. Она вжималась в себя, как будто могла исчезнуть. Потом – крик. Грохот. Она выскочила, не помня, как у неё в руках оказался нож, и бежала – босая, в крови, но живая.

– И всё равно, ты веришь, что можешь стать чем-то большим. Смешно. Ты просто… жалкая. Вечно ломающаяся. Вечно тянущаяся за тем, чего нет. И ты ОДНА.

Даница сквозь зубы:

– Заткнись…

Эхо склоняет голову. – Вот и всё, на что ты способна. Крик в пустоту.

Даница, измождённая, но с пылающими глазами, пытается снова рвануться. Железо врезается в запястья. Капли всё капают. Эхо молча наблюдает. Её лицо теперь спокойно, почти печально.

– Ты думаешь, твоя ярость спасёт тебя? Это не гнев. Это крик умирающего зверя, что не хочет признать конец.

– Хочешь доказать обратное? Ну, давай!

И вдруг всё исчезает. Цепи падают, как рассечённые мечом. Звук их падения – оглушительный. Перед Даницей – нож. Изогнутый, как луна над морем. Чёрная рукоять. Лезвие как живое.

Эхо шепчет:

– Сделай это. Освободи себя. Или подтверди, что я права.

Даница делает шаг. Колени подкашиваются. Она берёт нож…

…и в тот же миг он тает в воздухе.

Эхо смеётся. Резко. Безумно.

– Ты не достойна даже смерть свою выбрать.

И тогда что-то в ней ломается. Гнев улетучивается. Остаётся только плач. Не человеческий. Животный. Изнутри. Из места, где живёт тоска. Слёзы смешиваются с пеплом.

Даница кричит. Так, как кричит душа, которой уже нечего терять. Эхо исчезает. Или становится тенью. Или была ею всегда.

И пустота снова наполняется молчанием.

Тишина пещеры была звенящей, густой, как смола. Лишь капли, падающие на голову Даницы, нарушали её равномерным, мучительным ритмом – кап… кап… кап….

Из темноты, как из трещины, снова появилась Эхо.

– Какая жалость, – сказала она её голосом, но чужим, искажённым, хищным. – Так много ярости… а толку-то?

Она приближалась медленно, с неестественной грацией, наклоняя голову, будто разглядывала насекомое.

– Посмотри на себя. Висящая на цепях, вся в грязи, сломанная. Как ты докатилась до такого?

Она обходит, почти ласково касается пальцами цепей.

– О, ты думала, что ты сильная. Ха. Наивная. Жалкая. Не стоящая даже той боли, что тебя пожирает.

Голос Эхо был как нож: то отрывистый и резкий, то вдруг низкий, почти утешающий, как материнское убаюкивание, только извращённое.

– Помнишь, как ты дрожала? Как ты молчала, когда нужно было говорить? Помнишь, когда ты подвела?.. Всех?

Слова падали, как капли, но уже не с потолка – внутри.

И в этот момент что-то щёлкнуло. Не снаружи – внутри неё. Не звук, а тишина, обрушившаяся, как гром. Как будто внутри неё сорвался замок, что держал гнев на привязи.

Голова Даницы висела, тень от грязных волос закрывала лицо. Плечи дрожали. Поначалу – как от слёз. Но это была не слабость.

Это был отклик.

Она подняла глаза – не сломленные, не просящие, а острые. И в этих глазах было нечто, чего не должно было быть после такого падения. Нечто древнее. Нечто неостановимое.

Цепи вздрогнули.

Эхо замерла, её улыбка стала натянутой.

– Не стоит, – прошептала она. – Даница, ты… ты же не хочешь повторить ошибку. Ты же знаешь, чем это закончится.

С хрустом, как будто ломалось что-то внутри самой пещеры, одна из цепей дрогнула. Металл застонал, и звук прокатился, как предвестие.

Рука Даницы вырвалась.

Эхо отступила на шаг. Затем ещё на один. На её лице появилась неуверенность, исказившая надменность в нечто почти звериное.

– Подумай… ты… ты не была создана для этого. Ты никто. Просто оболочка. Неудача.

Вторая рука освобождалась медленно, но неотвратимо. Лицо Эхо исказилось. Страх. Тот, который ощущается не разумом, а телом. Страх жертвы, узнавшей хищника.

– Ладно! Ладно! Я… я была неправа! Послушай, ты – ты сильная, да! Я восхищаюсь тобой! Всегда восхищалась! Это всё… испытание, да? Мы… мы ведь одно целое!

Но голос её дрожал. Она отступала. Когда вторая рука Даницы рванула цепь – и металл не выдержал – Эхо вскрикнула и… побежала. Без грации. Без образа. Просто в панике.

Даница – без слов – бросилась за ней.

– О, Бездна… Бездна… что я разбудила?!

Она мчалась сквозь каменные леса, каждый шаг отдавался в пульсе, каждый вдох жёг горло. Позади – шаги. Не просто шаги. Приближение. Как будто сама Тьма научилась ходить.

– Она не должна была… не могла… как?!

Ветви мыслей метались в панике, натыкаясь на пустоту. Всё, что казалось раньше – превосходство, уверенность, власть – рассыпалось. Осталась только ярость, замешанная на страхе, и она бурлила в ней, как кипящее зелье.

– Но я умнее. Я подготовила. Она всё ещё – та же. Слепая. Ведомая. Уязвимая.

Она добежала до края: обрыв, под которым раскинулось вязкое, будто живое, море. Камни под ногами были обманчиво устойчивыми. На этом поле каждый шаг мог стать ошибкой. Здесь – её территория.

– Пусть бежит. Пусть сгорит в своей ярости.

Она обернулась. Даницы не было видно – но это значило лишь одно: она уже здесь.

– Ну давай, – прошептала Эхо, пряча дрожь под маской. – Выходи.

Из тьмы появилась она.

Без крика. Без предупреждения. Без слов.

Даница вышла на камень – прямая, страшная, как грозовое небо. Лицо её было закрыто тенью, но шаги были слишком уверенными. Слишком нечеловеческими. То, что в ней рвалось наружу, больше не было просто болью или гневом. Это было решением.

Эхо отступила. Шаг. Ещё шаг.

– Послушай… – начала она, голос дрогнул, – я была частью тебя. Я хотела защитить тебя. Я была – отражением, всего лишь… – она протянула руку, словно могла остановить эту силу пустыми словами.

Даница ничего не сказала.

Она бросилась – яростно, не как животное – а как кара.

Схватка была быстрой. Камень под ногами треснул, воздух вспыхнул от удара. Эхо пыталась сопротивляться. Кричала. Извивалась. Ударила, взмолилась – тщетно.

Она билась на своей земле.

И проиграла.

Когда Даница вонзила руку в грудь Эхо, не было крика. Был только выдох. Последний.

Тело рухнуло. А затем – рассыпалось.

Но это было не просто уничтожение.

В том, что осталось – в том, как исчез её образ, как Бездну сжало воронкой, – было нечто большее: исчезновение лжи. Уход той части, что цеплялась за слабость. Образ Эхо – не умер, он был отменён, как ошибка.

И в пустоте, где до этого висело эхо чужого голоса, осталась только тишина. Не внешняя – внутренняя.

И Даница стояла одна. Не с облегчением. Не с гордостью.

А с тяжестью.

Сознанием того, что Эхо – лишь одно из лиц. И впереди – ещё глубже.

Бездна задерживает дыхание.

Пространство, будто инстинктивно испугавшись, сжалось внутрь себя. Даже сама Тьма больше не колышется. Здесь нет ни звука, ни движения, только затаившаяся пустота, – как взгляд в нечто, что нельзя выдержать. Мир не осмеливается смотреть на неё.

Мир больше не её противник.

Даница стоит в центре этой тишины. Руки опущены. Тело дышит – но не живёт. Глаза открыты – но не смотрят. Всё, что она пережила, сгорело без остатка. Огонь больше не снаружи – он внутри. Он – она.

Нет боли. Нет радости. Нет даже гнева, потому что и он теперь принадлежит ей без остатка, как вещь, из которой извлечена суть. Пустота внутри – не зияющая, а абсолютная. Чистая. Такой бывает тьма в сердце Бездны, которую ничто не покидает.

Она больше не человек. Не из-за жестокости, не из-за зверства. Просто – потому что не осталось места для чего-то слабого, живого, просящего. Её внутренний вакуум вытеснил даже воспоминания. Никто не услышал её тогда – и теперь уже не услышит никогда.

Всё изменилось. Разрушение – это не то, что пришло извне. Разрушение – это она. Она не нуждается в оружии. Не нуждается в пощаде. Она – Путь, на котором не выживет никто. И всё, что останется после неё – только трещины.

На левом предплечье – вспышка боли, едва уловимая, почти как иллюзия. Кожа темнеет, словно под нею что-то горит – и медленно проступает фигура. Не шрам. Не клеймо. Больше, чем просто знак.

Девушка, укутанная в волчью шкуру, голова волка над её лицом, как маска или венец. Её невозможно рассмотреть до конца – будто сам образ сопротивляется пониманию, пряча в себе что-то древнее, нерассказанное. Это не метка победы.

Это – приговор.

Знак молчит, но его присутствие отзывается внутри, как второе сердце. С него начинается не Путь.

С него начинается конец. Она не идёт.

Она не движется. Но уже ясно: всё, к чему она прикоснётся, – умрёт. Потому что теперь, наконец, она – то, кем должна была стать.

32

Песнь падения

Сначала – не зов.

Не гнев.

Не даже осознание.

Что-то внутри медленно поворачивается, как нож в старом шраме. Как будто мир слегка накренился, и всё, что она держала в себе – сползло. Не выдержало. Пошло трещинами.

Это не отчаяние. Это отказ от надежды – почти облегчение. Как если бы плоть наконец призналась, что больше не хочет носить маску.

Она делает шаг – и всё внутри неё изгибается. Что-то шевелится в боку. Не боль, не судорога. Движение. Живое.