Hireath

– Не спрашивай, правда. Я за последнее время так устала из-за всех этих семейных разборок, а еще ваша ссора с Натом… Я его люблю слишком сильно, а ты с ним так поступаешь, что я просто… Просто разозлилась, а Крис попал под горячую руку. Знаю, что все это некрасиво, – Хлоя отвечала спокойно, непринужденно, без каких-либо эмоций, местами слишком монотонно, будто заученную речь. – Но я не могу позволить тебе так с ним обращаться, просто не могу, понимаешь? Ты огромный ходячий красный флаг, который он не видит.

– Решила вслед за Крисом меня добить? – Самира покорно слушала свою без пяти минут подругу. – Я прекрасно знаю все свои отрицательные черты, но ничего не могу с собой поделать, уж прости. Я это я.

– Так что у вас любовь или вы просто трахаетесь? У вас любовь или вы встречаетесь только, когда тебе негде переночевать? – Хлоя давила морально, даже не заботясь о состоянии девушки, не подбирая правильных слов. Она говорила напрямую, била прямо в самое сердце словами-копьями. – Прости, думаю, с тебя хватит.

– Я смотрю, ты за словом в карман не лезешь, – брюнетка даже усмехнулась. – У нас с ним ничего нет. Больше ничего. Мы просто спали вместе, а он, дурак, влюбился, представляешь? Вот сегодня признался. А что насчет вас? У вас была любовь или он, как и я, просто пользовался?

– Он… Мне хотелось верить, что он правда любил меня, а я поступила как дура. Испугалась его чувств, серьезного настроя, хотя о каком настрое может идти речь в таком-то возрасте. Я так бегала за ним, будто за последней сумочкой из лимитированной коллекции, а потом бежала, как от огня. Получается, со стороны выглядело так, будто я им пользовалась, а потом бросила, когда он сильнее ко мне привязался. Знаешь, прямо как и ты поступила с ним. Неудивительно, что у него шарики за ролики закатились в этот раз.

Девушки не смотрели друг на друга – не могли. Просто сидели на школьном газоне, под этим чертовым деревом, которое, возможно, слышало уже не одну подобную историю. Молча, плечом к плечу, они вели свой первый откровенный разговор – без притворства, без масок. Иногда вспоминали хорошие школьные времена, словно стараясь уравновесить тяжесть происходящего. В этом странном, болезненном сближении было что-то хрупкое, почти нежное – момент женской близости, родства, возникший не благодаря, а вопреки. Хотя сама причина этого диалога была далека от всего светлого – неприятная, неловкая и откровенно некрасивая.

***

Тонкие руки, словно длинные ветки фэнтезийного магическо-серого дерева, хрупкие, как стекло, обволакивали шею парня, держа в цепких оковах, не желая отпускать в ближайшее время. Голова девушки опущена и ее острый подбородок касался макушки парня, вонзаясь в черепную коробку острыми иглами костей, создавая давление, которое поэт с легкостью сдерживает. Сам парень сидел за своим письменным столом, записывая свои мысли в блокнот, с потрескавшимся переплетом, еще до прихода подруги.

– Долго еще будешь над душой стоять? – поэт нисколько не агрессивно, скорее лениво и абстрагировано поинтересовался, слегка поднимая голову, насколько разрешало положение, пытаясь взглянуть на девушку – не смог.

– Прости, – фарфоровые руки в тот же момент исчезли с его плеч, оставляя после себя прохладу и непривычную пустоту. Аделин легкой походкой переместилась ближе к кровати Рафаэля, а после и вовсе легла на нее, утопая в количестве подушек, чувствуя комфорт мягких пледов.

Около стола послышалось копошение – тихое шуршание бумаги, скрип стула, лёгкий глухой стук книг, положенных друг на друга. Шаги – тяжёлые, чуть усталые – всё ближе. Но Аделин не подняла головы. Не нужно. Она могла угадать каждое его движение с точностью до дыхания, будто настроена на одну волну с ним с самого детства. Она чувствовала, когда он злился, когда был уставшим, когда просто молчал – не от обиды, а потому что рядом с ней слова не всегда были нужны. Пепельноволосый рухнул рядом, неуклюже, но с той свободой, которая возможна только в присутствии по-настоящему близкого человека. Под ним скомкались тонкое одеяло и пара декоративных подушек – больше для красоты, чем для комфорта. Его босые ноги нащупали чужие – такие же холодные, и от этого прикосновения в комнате словно потеплело. Они не разговаривали. Не было нужды. За окном медленно темнело, город растворялся в вечернем сумраке, но в их маленьком мире еще было «рано». Комната, освещенная лишь тёплым светом настольной лампы, будто дышала вместе с ними. Где-то на полу тихо мигал экран телефона в режиме «Не беспокоить» – граница, отсекающая их от остального мира. И в этом простом, почти неуловимом моменте тишины, взаимного доверия и усталости, они незаметно уснули, зарывшись друг в друга и в ощущение безопасности, которое так редко дарит реальность.

Засыпая, Рафаэль слушал ровное, мирное сопение подруги у себя под боком и, как обычно, позволял себе слишком много думать – особенно о них. О том, что между ними. О том, чего уже нет. Он бы многое отдал, чтобы хоть немного заглянуть в её мысли – узнать, что прячется за молчаливыми взглядами и ускользающими фразами. Но не мог. Не находил в себе ни слов, ни смелости спросить. А она… она и сама не спешила делиться. Даже с ним – с тем, кто знал её дольше, чем кто-либо, знал её до, знал ту Аделин. Болезнь изменила её. Не только внешне, не только характер – изменила всё. Изменила их обоих. Рафаэль надеялся – искренне, до боли – что разрыв с Леем, пусть и болезненный, вернёт ему ту самую Аделин. Его Аделин. Но вера была слабой. Надежда – упрямой, но хрупкой. На грани сна он накинул на них плед, один из тех, что всегда валялся у изножья кровати, и осторожно притянул девушку ближе. Знал – она быстро замерзнет. Он развернулся, чтобы прикрыть её собой, согреть своим теплом, и вдохнул знакомый аромат ее шампуня – свежий, успокаивающий. Такой мелкий, почти незаметный штрих, но именно он внезапно напомнил о той, прежней Аделин, которую он всё ещё хранил внутри.

Глава 7

Прохладный ветер с улицы аккуратно очерчивал черты лица, не прикрытого одеялом. Он скользил к шее, заигрывал с волосами и, довольный собой, убегал обратно – к подругам-шторам, что лениво колыхались в полумраке. Только он имел наглость нарушить сон двоих, уснувших всего пару часов назад.

Аделин не шелохнулась – лишь слегка сжалась, будто старалась спрятаться от сквозняка в уютной тишине комнаты. Её дыхание было ровным, почти незаметным, а волосы, свесившись с кровати, небрежно касались пола. Рафаэль лежал, с полузакрытыми глазами, то ли дремал, то ли слушал, как в комнате тикали часы. Его рука всё ещё лежала на её волосах, машинально поглаживая, будто даже во сне он продолжал заботиться о ней.

Экран телефона мигнул – снова без ответа. Сообщения не доходили, звонки обрывались на пятом гудке и оседали в строке уведомлений немой коллекцией пропущенных. Но никто не двигался. Ни один из них не хотел возвращаться в реальность – хотя бы ещё пару минут быть в этом теплом коконе, где не существует боли, только усталость, близость и дыхание друг друга.

Сонно протерев заспанные глаза, в надежде избавиться от окутывающей пелены на них, парень аккуратно выбирается из плена одеял, стараясь не делать лишних телодвижений, чтобы не разбудить все еще спящую подругу под боком. Рафаэль поправляет слезший с ее плеч плед и встает, невесомыми шагами преодолевая расстояние от кровати до окна, чтобы закрыть его, не давая помещению охладеть полностью. На ходу забирает телефон и идет прямиком на кухню, параллельно проверяя все уведомления, но оставляя новые сообщения непрочитанными до определенного момента. Лишь сообщение от лучшего друга приковывает его задумчивый взгляд и заставляет задержаться на нем дольше, чем на пять секунд. Хоть там и было всего два слова – “надо поговорить” – но подобное от друга он слышит не часто, а когда слышит, то ничем хорошим разговор не заканчивается, да и не начинается, по правде. Парень, по натуре своей, ужасно забывчив, но подобное заставляет его на подкорке мозга выгравировать, что такое забывать не стоит. Цепляясь коротким взглядом на часы, он оставляет телефон на столе и ставит чайник, в котором воды хватит на больше, чем одного человека – по привычке. Достает любимые кружки в количестве двух штук с полки и мысленно пробивает себе лоб, осознавая в моменте, но не убирает – а вдруг проснется? Доставая коробочку с чаем, замечает обведенную красным кругом дату на маленьком календаре, закрепленном забавными магнитами на холодильнике рядом, а рядом с кругом надпись “К врачу”.

Из раздумий Рафаэля вывел загоревшийся экран телефона, на котором аккуратными буквами высветилась надпись “Брат”. Раздумывая какое-то время, он все решился ответить, хоть и думал проигнорировать. Не говоря ни слова, поэт слушал шум из голосов кучи людей на фоне, первое “Алло” от Лея, шум проезжающих автомобилей за окном и ему впервые не хотелось отвечать родному человеку, но глубоко вздохнув, пепельноволосый все же ответил. Он слушал новости от брата, отвечал на насущные вопросы – о школе, о друзьях, Крисе, планах на будущее. Но Лей ни разу не заикнулся про Аделин, будто избегал этой темы, как огня, боясь обжечься. Рафу это не нравилось, ведь расстались они не так давно, но все же являлись чуть ли не семьей, будучи знакомыми с детства и можно было бы поинтересоваться состоянием девушки хотя бы через пепельноволосового. В этот вечер вечер поэт будто снова лишился родного человека, хоть тот ничего и не сделал. Но в этом и была его главная ошибка. Рафаэль не мог простить бездействие и слепоту брата по отношению к Аделин.

Завершив звонок обещанием набрать на неделе, Лей даже не стал слушать ответного “пока”, будто этот разговор был не проявлением заботы, а скучной обязанностью – пунктом в списке взрослой жизни, как заплатить налоги или вынести мусор. Это всё ещё ранило, но боль уже стала тупой, как старая заноза под кожей – ноющая только в холод. Это обижало – но не настолько, чтобы снова оплакивать потерю человека, который по всем бумагам числился живым.

Рафаэль не мог все еще понять, как человек смог стать настолько чужим за несколько лет, учитывая они делили крышу, хлеб и детские страхи, сумел стать таким чужим. Они ведь росли в одинаковой тишине, под одним небом. Сначала он отрицал отдаленность брата, думал, что пройдет, но брат становился все дальше с каждым чертовым днем. Уговаривал себя, что это временно. Позже младший Эйнсворт привык, просто отпустил, переключив все свое внимание и заботу уже начинающей заболевать Аделин. Подумал, что Лею так будет легче, ведь молодого амбициозного дизайнера душил их маленький город, он хотел вырваться, грезил о больших городах и больших мечтах. Рафаэль смотрел, как брату удается сбежать. А потом – как Аделин медленно исчезает рядом. Лею удалось. А сможет ли он?

Отпивая горячий чай, Рафаэль не заметил появления девушки на пороге кухни. Заблудившись в своих мыслях, он полностью абстрагировался от мира, окружавшего его. Собственно, это не было редким явлением.

– Привет, – беловолосая девушка аккуратно присела рядом с ним за стол, подставляя свою голову на маленькую ладошку, смотрела изучающе на парня своими еще заспанными глазами. Рафаэль лишь слегка улыбнулся и нежно кивнул подруге.

– Нам завтра к врачу, помнишь? – парень отвел взгляд к окну, будто не особо хотел говорить об этом. Ему в принципе и идти не хотелось в больниц, но он не мог оставить подругу одну в такой момент, хоть ему и до боли страшно. Страшно видеть девушку в одном нижнем белье, стоящей на холодных весах и видеть цифры на них. Страшно – не про внешность девушки. Страшно – про ее состояние.

– Помню, – Аделин опустила взгляд в стол и начала исследовать свои ухоженные ногти. Она, это видно, стеснялась этого, ей было некомфортно, ей тоже было страшно. Чувство вины перед парнем стало весить больше, чем она сама. Аделин понимала, что стала обузой для друга, что сама довела себя до такого состояния. Она буквально своими руками вырыла себе могилу, а гроб только и ждет, когда девушка вгонит в него первые гвозди, – Прости меня, Раф, за то, что я больше не человек. Я – проблема. Я виновата, что довела себя до такого состояния. Я правда не заслуживаю тебя.

– Как тебе вообще подобное в голову пришло? – поэт встал со своего места, подлетел к Аделин и сел перед ней на колени, взяв хрупкую руку подруги в свои теплые большие ладони. Посмотрел самыми любящими щенячьими глазами на подругу и продолжил. – Умоляю тебя, не делай мне еще больнее. Я не отрицаю, что мне тяжело, но тебе было сложнее, ведь это все у нас не просто так. Милая, я люблю тебя, ты мой самый близкий и единственный человек, ты же знаешь, кроме тебя у меня никого нет. ты самое дорогое, что у меня осталось и я не дам тебе умереть. Мы вместе выберемся, слышишь? Мы справимся – я тебе обещаю.

Аделин тихо заплакала, её плечи едва заметно вздрагивали от беззвучных рыданий. Рафаэль, всё ещё стоявший перед ней на коленях, прижимал к губам её тонкие запястья, осыпая их мягкими, тёплыми поцелуями. Потом медленно поднялся, обнял её обеими руками так крепко, словно боялся, что она рассыплется в его объятиях. Его пальцы осторожно перебирали шелковистые пряди пепельных волос Аделин, поглаживая их, как хрупкое сокровище. Рафаэль склонился к её макушке, прижимаясь губами к её коже и шепча едва слышимые слова утешения – будто заклинания против всей той боли, которую она носила внутри. В его голосе дрожали отчаяние и нежность, такие искренние, что даже холодная комната вокруг будто потеплела.

Утренний свет сочился сквозь полуприкрытые шторы, окрашивая комнату в медовые тона. Прохлада окутывала кожу, заставляя мечтать о возвращении под одеяло. Рафаэль, не просыпаясь, чуть крепче сжал её запястье, будто пытаясь удержать в этом тихом островке безопасности. Но Аделин, собрав всю свою волю в кулак, выскользнула из кольца его рук и на цыпочках направилась в ванную – через пару часов нужно быть в больнице.

Еженедельное взвешивание стало уже нормой для Аделин и Рафаэля. Все же инициатором обращения к врачу был именно парень, а девушка не смогла ему возразить – пыталась, но ничего не вышло, младший Эйнсворт настоял.С тех пор прошло уже достаточно времени, но каких-либо прогрессов было мало. Аделин могла набрать пару килограммов, но как только узнавала об этом, то сразу же старалась их скидывать. Ее настоящий вес не оговаривался при ней. Девушке вообще про цифры не говорили – это было опасно для ее ментального здоровья. Аделин знала о том, что ее похудение превысило все допустимые нормы, но уже не могла остановится. Теперь она старается держаться на плаву, пытаясь не навредить себе еще больше, а заодно и Рафаэлю. Но болезнь сделала свое, выработав тревожность, с которой пепельноволосая лишь кое-как совладала с помощью таблеток, прописанных психотерапевтом, с которым она иногда работала.

– Знаешь, не обязательно проводить в ванной несколько часов ради пятиминутного выхода в люди, – Рафаэль появился в дверном проеме ванной комнаты слегка резко, но Аделин не дернулась. – Ты красивая.

– Недостаточно, – девушка не обернулась, продолжая наносить тени на веки глаз. – Доброе утро, Раф.

– Доброе утро, принцесса, – парень вздохнул с каким-то отчаянием. – Нам выходить через полчаса.

Обстановка в больнице, как всегда, оставляла желать лучшего. Вонь лекарств ударила в нос, едва двери скрипнули, открывая путь внутрь. С тускло освещенных стен пахло стерильной безысходностью, смешением спирта, перекиси и дешёвого мыла. Аделин встретила врач – женщина с по-настоящему тёплой, даже слишком искренней улыбкой. В её взгляде было что-то уютное, что-то такое, от чего щемило под ребрами, как при воспоминании о давно потерянной заботе. Она напоминала добрую тётю с маминой стороны семьи – ту, которая всегда протягивает руки первой. Перед Аделин в очереди стояли ещё две девушки. Ожидание не затянулось, но за эти несколько минут сердце девушки предательски сжималось от тревоги, а руки леденели то ли от больничного холода, то ли от переживаний. Она наблюдала, как одна из пациенток, дрожащими руками, залпом осушила почти пол-литровую бутылку воды. Ада сжала в пальцах ткань своей кофты, борясь с собой. Хотелось подойти, спросить – помогает ли это? Есть ли смысл в таких уловках? Но она сдержалась, потому что ей нельзя было знать этого. Она не должна была идти по скользкому пути трюков и хитростей, поскольку она хочет поправиться. Хочет же?..

– Как твое самочувствие? – женщина средних лет сидела за своим рабочим столом и убирала в ящик какие-то несомненно важные бумаги, временами поправляя спадающие с переносицы прямоугольные очки без оправ. Врач поднялась со своего скрипучего стула, оценивающе изучая каждый сантиметр тела девушки, что все еще стояла в дверях. – Сними всю одежду, ты знаешь правила.

Аделин аккуратно сложила платье цвета лаванды на стул рядом с весами, оставаясь в одном нижнем белье и невысоких белых носочках, которые слегка пропитались кровью на месте лодыжки, от натирающей все время это место обуви. Она встала на старые механические весы – те самые, где вес не высвечивается электронными цифрами, а высчитывается вручную, грузик за грузиком. Платформа скрипнула под лёгким весом девушки, а холод весов моментально прошел от стоп прямиком вверх, заставляя съежиться и покрыться мурашками даже пальцы на руках. Женщина нежно повернула корпус Аделин так, чтобы та стояла спиной к стене и не видела цифры и врач молча сдвинула массивный грузик по нижней шкале, тот с глухим щелчком пересек несколько делений. Стрелка дернулась, замерла на середине, потом снова качнулась.

– Многие девочки в школе равняются на тебя, – врач мягко говорила параллельно она сдвинула второй, меньший грузик на верхней рейке, проверяя баланс. Металл тихо скрипел под её пальцами. Стрелка наконец успокоилась. – Ты понимаешь, что они тоже могут погубить себя, потому что ты их идеал?

У Аделин в висках начало давить. Слова доходили с опозданием, а руки покрывались мелкой дрожью, но не от холода в кабинете. Стрелка на весах наконец успокоилась. Короткий взгляд на показатели – и ручка в бланке поставила сухую, аккуратную отметку. Как будто перед ней не человек, а просто очередная цифра. Аделин молчала, чувствуя, как внутри всё сжимается от этого взвешивания её тела – и её слабости.

– Ты можешь одеваться. Присядь, – женщина направилась к своему столу, – Скажи мне, когда у тебя были последние месячные?

Аделин лишь потупила взгляд в стол и казалось бы всерьез задумалась, пытаясь припомнить, но не могла – это было слишком давно.

– Да, это было давно, не так ли? Аделин… Ты снова сбросила вес с прошлого взвешивания. Мне нужно быть с тобой честной, когда тело долгое время живёт в дефиците – оно начинает есть само себя. Сначала уходит жир, потом мышцы, потом… сердце. Твое сердце – это тоже мышца, Аделин. Оно становится слабее. Оно может остановиться в любой момент – утром, вечером, когда ты смеёшься или спишь, – голос врача был мягким, но лишенным всяких иллюзий. – У тебя могут начаться судороги. Проблемы с почками. Организм перестанет регулировать температуру, и ты начнёшь замерзать даже в тёплой комнате. Видишь эти волосы на руках, тебе нравится как это выглядит? Если ты сбросишь еще хоть несколько килограммов – мы можем не успеть тебя спасти. Я предлагаю тебе стационарное лечение, поскольку ты эмансипирована, мне нужно только твое согласие на это. Ты не сможешь справиться с этим одна. Стационар – это место, где за тобой будут следить круглосуточно. Где тебя поддержат тогда, когда ты сама не сможешь.

Аделин молчала. Слова врача будто просочились в грудную клетку, где и так давно уже жило нечто ледяное, но сейчас оно сжалось сильнее. Она не плакала – слёзы будто давно закончились. Просто сидела, чуть опустив плечи, с тонкими пальцами, сцепленными в замок, как будто хотела удержать себя от распада. Где-то на периферии сознания – отрывочные мысли: "Это правда? Всё так плохо? Я действительно могу умереть просто… спя?"Но рот не открылся, язык будто прилип к небу. Стыд поднимался снизу вязкой, обжигающей легкие, субстанцией. Стыдно было не перед врачом – перед собой и Рафаэлем. Она ведь хотела стать лучше, красивее, идеальнее. А теперь ей говорят, что её сердце может остановиться, как у старой игрушки без батареек. Ей хотелось возразить. Сказать, что она ест. Иногда. Что она просто не голодна. Но слова застряли где-то глубоко, как несказанные признания.

– Я… Мне надо это обдумать, поговорить с Рафаэлем, – голос Аделин дрожал, мысли путались. Она не отказывается, просто она не готова сразу давать согласие на стационар. Аделин лишь вежливо и мягко старается оттянуть момент, чтобы хотя бы мысленно попытаться переварить все сказанное врачом. Девушка встала с нагретого стула и практически выпорхнула из кабинета, пряча янтарные глаза, полные тревоги и паники где-то в старой плитке на полу.

– Если решишь – я всегда на связи. Но, пожалуйста… не тяни слишком долго, Аделин. Иногда день может изменить всё, – последнее, что услышала пепельноволосая перед тем, как закрыла дверь.

***

Очередная брендовая кашемировая блузка с раздражающим шелестом падает на кровать, пополняя хаотичную кучу одежды. Вслед за ней – плиссированная юбка, пара дизайнерских топов, рассыпанные украшения. Всё летит туда, как в чёрную дыру, созданную ее собственным бессилием.

Хлоя ходит взад-вперед по комнате, босиком, нервно дергая вешалки в шкафу, будто пытается найти в них хоть какую-то опору. Пальцы скользят по шелковым рукавам, но ни одна вещь не кажется правильной. Ничто не спасает, не отвлекает. Глаза пылают, будто в них разлили керосин и кто-то чиркнул спичкой. Её дыхание сбивается, плечи вздрагивают. Она на пределе. Стоит кому-нибудь подышать рядом – и она, вот точно, взорвется.

Когда дверь в комнату открывается с лёгким, почти невинным скрипом, по щеке Хлои вздрагивает мышца. Левый глаз начинает дергаться. Она не оглядывается сразу. Она просто стоит, будто ловит последний вдох, прежде чем сорваться. В её теле скапливается буря, и всё, чего она хочет – чтобы хоть кто-то понял, что всё это на самом деле не про одежду.

– Милая, тебе помочь? – женщина средних лет с неуверенным голосом проходит вглубь комнаты, осматривая бардак, устроенный блондинкой.

– Нет, спасибо, мам, – на выдохе проговаривает Хлоя, даже не удосужившись взглянуть на мать. Пальцы судорожно продолжают перебирать груду одежды, будто если она будет двигаться достаточно быстро, то сможет убежать от реальности. – Я как-нибудь сама разберусь.

Женщина тяжело вздыхает и присаживается на край кровати. По скрипу пружин Хлоя понимает: мать уходить не собирается.

Она стискивает зубы. Пытается сосредоточиться на чем угодно, кроме её присутствия – на молнии платья, на пуговицах рубашки, на сумке, которую стоит положить в чемодан. Но с каждой секундой напряжение давит сильнее, как если бы воздух в комнате сгущался, и становилось нечем дышать.

– Ты ведь злишься, – наконец, говорит мать, с привычной смесью усталости и мягкости, в которой всегда таилась доля вины. – Я понимаю. Просто…

– Правда? – Хлоя резко оборачивается. Янтарные глаза сверкают от обиды, не смягченной даже слезами. – Ты понимаешь?

Мать молчит. Она привыкла к подобным вспышкам, но всё равно каждый раз они колют, как шипы роз.

– Тогда почему я должна паковать чемоданы, как будто я добровольно этого хочу? Почему всё должно развалиться именно сейчас?

Тишина. Даже часы на стене будто затаили ход. Мать смотрит на дочь, пытается найти слова, которые не обидят сильнее. Но их нет.

– Это… не навсегда, Хло, – тихо, почти беззвучно.

– Ты так говоришь, – она хрипло усмехается, – как будто меня не разлучают на всю жизнь с братом, оставив его с отцом. Почему ты забираешь меня, а не его? Зачем его оставлять с отцом?

– Так решил ваш отец, Хлоя. Ты же понимаешь, что мои слова тут ничего не решают.

Пальцы Хлои сжимаются в кулак, длинные ногти начинают впиваться в ладонь, но боль ни то, что не причиняет дискомфорт, даже не спасет.

– А я?.. Я поеду. Буду жить в другом городе, в другой жизни. Без него. Без нас. И всё это ради чего? Ради спокойствия отца? Нат останется здесь один. С ним, – слово «отец» она больше не хочет произносить вслух, этот человек лишился данного статуса для Хлои. Слишком много в нем боли и насилия, что как тень, нависла над их домом. – Он будет молчать. Будет терпеть. Потому что всегда терпит. Даже когда это разрушает его изнутри.

Хлоя смотрит в зеркало. Привычная маска уверенности начинает трещать по швам, будто осколки фарфора падают один за одним, открывая новую Хлою, ту, которую она давно прячет и никому, кроме Натаниэля не показывает. Мать все это время лишь слушает дочь, давая ей выговорится. Сжимает подол юбки нервными пальцами, сжимает губы, но молчит, слушает. Она понимает, что дочь на пределе и лучше дать ей выговориться. Хлоя продолжает перебирать одежду, но пальцы дрожат. Одно движение – и юбка соскальзывает с кровати, падая на пол. Она не поднимает её.