Hireath

Услышав скрипучие шаги, приближающиеся к двери, Самира мгновенно ускользнула в свою комнату, будто крадущаяся тень, и захлопнула за собой дверь. Щелкнула защелка – неуверенно, хрупко, словно детская попытка спрятаться от кошмара. Хотелось как в детстве скрыться под одеялом с головой, будто это спасало от всех возможных опасностей, веря, что если она не видит мир, то и мир не видит её. Самира не помнила, когда последний раз её сердце билось так громко. Каждый шаг по коридору – как будто приближение чего-то страшного, отдавался в ее висках пульсацией. Слишком давно она не видела своего отца в таком состоянии – при каждом удобном случае, она просто уходила из дома и старалась с ним не пересекаться, уточняя у матери обстановку дома короткими фразами: он спит, он ушёл всё нормально.

Но сейчас не было ни матери, ни выхода. Только слабый свет ночника, пятна на обоях, еле дышащая тишина. И он. За дверью. Шаги остановились. Точно перед ее комнатой. Она затаила дыхание. Даже воздух стал вязким, как будто от него можно было захлебнуться. В горле пересохло, руки сжались в кулаки сами собой – маленькие, беспомощные, словно в них ещё жила та старая детская привычка: "Если сожму сильнее – он не сможет меня тронуть". Ручка дрогнула. Сначала еле-еле. Потом чуть сильнее.

– Я знаю, что ты дома, – прохрипел он. Голос, будто проржавевший, пропитанный алкоголем и чем-то еще… чем-то склизким, гниющим. – Не делай вид, что не слышишь меня.

Она попятилась к кровати, ударилась спиной о край, и всё-таки не села – словно если сядет, он войдёт. Будто прямая спина – это всё, что может ещё спасти. Стой, как ствол. Не дрожи. Не показывай страх. В груди было такое напряжение, будто натянулись струны. Чуть дотронься – и порвутся. Самира ничего так сильно не боялась в своей жизни, как своего родного отца. Многие бы вообще могли с легкостью сказать, что девушке страх нипочём и, увидев брюнетку в подобном состоянии, точно бы не узнали.

Когда тот замолчал, наступило даже не облегчение – хуже. Пустота. Тишина, в которой не было ни ответа, ни окончания, ни понимания, что будет дальше. Только ожидание. И оно жгло. Самира уже не помнила, сколько времени стояла у кровати, не двигаясь. За дверью слышалось лишь тяжелое дыхание. Потом – шаг, ещё один и скрип доски. Он ушёл… или нет? Самира осмелилась подойти ближе, приложила ухо к двери, пытаясь вслушаться в тревожную тишину за ней. Пальцы дрожали, словно в теле завелась старая кассета со старой травмой, которую она годами пыталась не вспоминать, хороня ее все глубже в подкорки памяти. Она уже была здесь. Уже пряталась. Уже слышала, как сквозь дерево раздаются удары – в стену, в дверь, в неё.

Внезапный поворот ручки заставил отпрыгнуть девушку от двери будто от огня, выучено прикрывая рот рукой, дабы не вскрикнуть случайно. А после первый удар – в дверь. Второй последовал сразу же, без предупреждения, но намного сильнее, отдаваясь в висках и в сердце, которое с каждой секундой уходило в пятки.

Третий удар распахнул дверь.

Он ворвался как огромная тень, нависающая над ней годами. Не человек, а перекошенная фигура, пахнущая перегаром, сигаретами и потом. Глаза – пустые, злые. А морщинистая рука с мелкими синяками и ссадинами уже в воздухе, которая вскоре снесла с полки фотографии в стеклянных рамках, которые тотчас разбились вдребезги, как и все надежды Самиры на спасение. Непонятно откуда взявшаяся агрессия заполонила комнату девушки, не давая нормально вздохнуть. Комок в горле не давал даже вскрикнуть.

А после удар уже пришелся по Самире. Хлесткий звук прикосновения кожи о кожу раздался, как гром посреди комнаты. Шероховатая ладонь отца со всей яростью проехалась по мягкой щеке девушки, цепляя губу ногтями, с которой моментально пошла кровь, оставаясь на языке горьким вкусом разбитых надежд. Под давлением удара голова Самиры повернулась на сорок пять градусов и так и осталась в таком положении. Она не смотрела на отца. Нельзя. Прежняя, маленькая Самира уже бы заплакала. Эта – стояла с каменным лицом и молчала. Но сердце сжалось будто в тисках, отдавая свои последние биения.

Он схватил её за шею и сжал. Не до удушья – просто, чтобы почувствовать власть. Держал Самиру в сознания, чтобы та слышала всю грязь, которую собирался выливать на свою дочь. Его пальцы пахли сигаретами и тухлятиной, хотелось зажать нос или хотя бы попробовать ослабить отцовскую хватку, оказать сопротивление, но только девушка начала поднимать руку, ее тут же перехватили. Сжали как ветку, которая вот-вот треснет пополам, если приложить еще немного усилий. Самира не смотрела на него. Знала: если смотреть в глаза – станет хуже. Запертая в клетке с разъяренным животным, без единой надежды на спасение.

– Ты всегда была такая. Слабая и ни на что негодная. Все терпишь и терпишь пока об тебя ноги вытирают,– пробормотал он невнятно под нос, но Самира слышала все слишком отчетливо, будто его слова отпечатывались у нее прямо в мозгу. – В мать пошла.

Самира только моргнуть успела, как ее отшвырнули с такой силой, что та, словно тряпичная кукла, отлетела в сторону. Глухой стук раздался в комнате, когда голова девушки встретилась с углом прикроватной тумбочки, которую они выбирали вместе с отцом несколько лет назад.

Следующую секунду что-то резануло в виске – коротко, звонко, будто хрустнула лампочка внутри головы. Мир накренился. Пол качнулся вбок, как палуба тонущего корабля. В ушах – глухой гул, как будто кто-то включил радио между частот. Сначала всё просто затихло – даже отец замер, даже крик застрял где-то на полуслове. А потом стало странно легко. Самира не почувствовала, как одна щека прилипла к полу, как отец, кинув пьяный взгляд на свою дочь, просто вышел из ее комнаты, а после, захлопнув входную дверь, ушел из дома. Девушка чувствовала только тепло. И шум. Как в детстве, когда лежала в ванной с головой под водой и слушала, как в голове пульсирует кровь.

Что-то текло по щеке. Или по полу? Она уже не могла понять. Глаза остались открытыми, но всё, что она видела – кусок стены, расфокусированный, как сквозь мутное стекло. Темнота не пришла резко. Она ползла, медленно, как тень по потолку. Сперва по краям зрения, потом в центре. И в этой тишине, перед тем как всё провалилось, ей вдруг показалось, что с улицы доносится лай собаки. Или это просто кровь стучала в ушах.

Глава 9

Комната – почти вся в темноте, кроме ноутбука, светящегося прямо в лицо. На полу – пустые банки из-под энергетиков, кое-где лежат листы с набросками – почерк резкий, местами разорванный, будто писал в злости или панике. В колонках играет инструментал – не его, чужой, фон, чтобы тишина не сожрала. На коленях – гитара. Чёрная, поцарапанная. Пальцы на струнах дрожат – не от волнения, от усталости. Он не спал полноценно уже двое суток. Не хочет. Там, во сне, всё громче. Демон лежит рядом, прижав морду к лапам. Один глаз приоткрыт. Он всегда наготове. Его хозяин – нестабильная система, но пёс не уходит.

Кристиан не любил драмы. На дух не переносил разбирательства в отношениях. Смотря всю жизнь на счастливую жизнь своих родителей, тот, конечно, мечтал о таком же. В детстве мечтал о такой же будущей любящей и красивой жене, как его мама, а сам хотел быть таким же крутым как отец. Чуть повзрослев эти мечты ушли слегка на второй план, когда пубертатный период заиграл. А с тех пор, как он начал жить один в совсем юном возрасте, он и вовсе позабыл о подобных светлых мечтах. Одиночество он топил в алкоголе и девушках, про которых забывал после одного раза, которые не могли сначала затмить Хлою, а после стало тошно смотреть в своей постели не на Самиру.

Кристиан устал. Устал искать её в других. Каждое лицо – мимо. Каждый голос – не тот. Каждый взгляд – слишком пустой, слишком чужой, не влекущий. Он пытался убедить себя, что всё давно прошло, что её нет в нём, что можно просто идти дальше. Но каждый раз внутри поднималась та же самая тишина, разъедающая изнутри – как будто он дышал пустотой, а не воздухом. Самира всё равно оставалась в нём. Не как воспоминание – как заноза под ногтем, как невылеченная зависимость, которую никто не лечит. Больная, выжженная привязанность, не знающая логики, не терпящая времени, не дающая себе умереть. Он понимал: никакого продолжения у этого не будет. Это даже не чувство – это навязчивость, потребность страдать, вспоминать её не такой, какая она была, а какой он хотел её видеть. И хуже всего – он знал, что это чувство не видит свет. Не ведёт к спасению. Не открывает будущего, не даёт покоя. Оно будто держало его в темноте, где единственным теплом была её тень – тёплая только потому, что всё остальное холодно.

«I’m not living, I’m just killing time. Your tiny hands, your crazy-kitten smile…»1

Он запинается, хрипит. Гитара с треском бьётся об пол, струны звенят, как нервы на разрыв. Закрывает лицо ладонями. В груди – что-то горит – пепел догорает. Кристиан слишком засиделся в своём одиночестве, слишком жадно впитывал яд своих мыслей, пока не начал видеть в них утешение. Набрался повадок у Демона и смотрел на Самиру щенячьими глазами, выл по-звериному, подползал к её следам, как побитая собака, а после сидел у двери, прижавшись лбом к дереву, слушая каждый шорох за ней. Внутри – урчание, низкое, животное, когда её пальцы скользили по его волосам. Он ненавидел себя за этот восторг, за этот стыд, за то, как тело предательски скулило от малейшего прикосновения. Но больше всего он ненавидел то, что ему это нравилось. Быть её тенью. Быть ничем. И в этом ничто – наконец-то исчезнуть. И всё вокруг продолжало жить, дышать, смеяться, строить и разрушать, не ведая о его заточении. Он был лишним во всём – в пространстве, в голосах, в радости, в боли других. Проклятый наблюдатель, изгнанный из собственной жизни, он скользил сквозь толпу, как призрак, и каждая улыбка, каждый звук был ему напоминанием: мира без него не существует, но и его присутствие в мире – лишь пустота.

Будь у парня возможность он бы сгнил в своей комнате. Сидел бы тут, в окружении скомканных листов – неродившихся песен и строчек, истлевших на языке. Океан внутри него – черный, густой, как дёготь. Он давно перестал барахтаться. Просто раскрыл объятия и позволил волнам накрыть себя с головой. Каждый вдох – солёная горечь, каждый выдох – пузыри пустоты. Но в этом есть сладость. В этом тонущем спокойствии, в этом медленном растворении. Он наслаждается своей гибелью. Потому что боль – единственное, что осталось настоящим.

– Хей, Демон, – парень присел на пол, опираясь на спинку кровати. – Иди ко мне, давай.

Пёс свалился всем весом на колени хозяина, получая почёсывания за ухом, искренне получая наслаждение и такое требуемое внимание.

Спустя какое-то время Кристиан решает все же осушить последнюю банку пива, что стояла пару дней в холодильнике. Может хоть так он получит долгожданное спокойствие в голове и мыслях, хоть и был не до конца уверен. Даже если нет, то почему бы и нет, если саморазрушаться, то полностью. Шаркающими шагами он достиг кухни и со скрипом половицы открыл банку, что отдавала холодом. Кристиан поднёс бутылку ко рту. Жидкость обожгла губы, железный край царапал зубы. Он глотал медленно, чувствуя, как по пищеводу стекает что-то холодное и липкое – не пиво, нет, это стыд заползал обратно в желудок, который он выкашливал каждый раз при неаккуратном никотиновом затяге. Оказавшись снова в обители своего ментального хаоса, что перетёк уже в физический хлам на полу и столе в спальне, он сел на пол, спиной к кровати. Бутылка, расположенная между ног, была липкой от чего-то – то ли от пива, то ли от пота. На стене маячил след от гитары – теперь там только гвоздь торчал, кривой, как его жизнь. За окном кто-то смеялся. Кристиан сжал кулаки. Хотел, чтобы этот смех задохнулся.

Он должен забыть. Должен. Но память царапается изнутри, как кошка, запертая в комнате. Самира. Самира. Самира. Её имя – такой же кривой гвоздь в виске. Он хватается за бутылку. Ещё глоток. Ещё. Может, если пить достаточно долго, он растворится? Исчезнет? Станет просто пятном на этом грязном полу?

Кристиан подбирает лежавший все это время на полу телефон и с ненавистью нажимает на выжженные в памяти цифры, игнорируя час ночи на циферблате часов. Каждый гудок звучал, как удар по лицу – звонко, хлёстко, больно.

– Возьми трубку. Возьми. Возьми. Чёрт, возьми же!

Ответа не последовало, лишь механический голос отчеканил, что абонент не доступен. Кристиан уставился на экран телефона, где безжалостно мерцало одно и то же имя. Глухой отказ гудков был как издёвка. Откинув телефон подальше, парень протёр лицо шершавыми ладонями, слишком жёстко, и выдохнул слишком расслабленно, а после засмеялся до боли наиграно. Слёзы сами потекли из глаз, они разрешения никогда не спрашивали. Кристиан откинул голову на матрас кровати за его спиной и прикрыл веки уже раздражённых донельзя глаз. Солёные ручьи потекли прямо в уши – неприятно, склизко.

Внутри что-то сорвалось. Ощущение собственной ничтожности сдавливало сердце в тиски, не оставляя даже щели для воздуха. Волна раздражения начинала своё шествие с кончиков пальцев ног – лёгкое покалывание, будто тысячи игл впиваются в кожу. Затем она медленно поднималась, обволакивая икры, бёдра, живот, сжимая рёбра в ледяных объятиях. К тому времени, как она добиралась до горла, ненависть уже кристаллизовалась – острая, ясная, совершенная в своей разрушительной простоте. Она заполняла рот привкусом железа, сжимала виски раскалёнными тисками, вытесняя все мысли. Металл банки хрустнул в его ладони. В каждом его движении чувствовался голод – не телесный, а тот, что живёт глубже, там, где души просят признания, а вместо него получают пустоту. Его пальцы сжимались так, словно хотели удержать мир, который рассыпался на глазах, но вместо мира они держали лишь осколки. Кристиан почувствовал отвергнутость со звуком удара банки о стену. Отвергнутость не небом, не людьми, а ею. Самира стала для него тем жертвенником, на который он приносил свои чувства, и когда она не приняла дара, его сердце взвилось огнём. Но огонь этот был без пламени – лишь жгучая пустота, расползающаяся по венам. И он понял: проклятие Каина не в убийстве, а в вечном странствии – идти и не находить места, где можно было бы отдохнуть от самого себя. Пальцы сжались в кулаки, костяшки побелели, ногти впивались в ладонь, оставляя красные следы, но всё равно хотелось сильнее. Кристиан резко встал, начал обходить комнату тяжёлыми шагами, смотря лишь в пол, тяжело дыша через нос, будто бык на арене, широко раздувая ноздри. Парень пинал всё, что попадалось под ноги – куски бумаги, пустые банки, одежду. Каждый удар будто подстёгивал ярость. Взгляд зацепился за гитару, валяющую на полу около стола. Он схватил её за гриф, прижал к груди на мгновение, словно хотел успокоиться… и тут же с силой швырнул на пол. Струны зазвенели и тут же сорвались в жалобный скрип, дерево треснуло, оставляя острые рваные края, некоторые щепки отлетели в стороны – лишь бы не наступить на них. Кристиан откинулся к стене, сполз по ней на пол, хватая ртом воздух, но дышать все равно становилось не легче. Внутри бушевал целый ураган, сминающий всё на своём пути, всё, что ещё могло держать его в целостности. Он провёл вверх по лицу, оказываясь пальцами в волосах и сжал их с такой силой, будто хотел сорвать скальп. Кожа головы натягивалась, давая хоть какое-то лёгкое чувство отрезвления. Он не кричал, не выл, лишь зарычал так по-звериному, агрессивно вытирая вновь льющиеся слёзы, параллельно отбивая зацикленный ритм головой о стену.

– Слабость, – единственное, что озвучивает вслух парень.

Спустя пару минут всё замолчало, было слышно лишь звук холодильника на кухне и царапающие шаги пса где-то в гостиной.

***

Кристиан проснулся с ощущением, что совершил что-то непоправимое. Не сегодня. Может вчера. Возможно, ещё до рождения. Как будто проклятие легло на него в утробе, как невидимая печать. За окном ветер гнал по небу облака, белые, как выжженные глиняные таблички. На них кто-то уже записал его историю клиновидными буквами на языке, которого он не понимал.

Парень наспех привёл себя в порядок, стараясь не задерживать взгляд на отражении. Под глазами залегли тяжёлые тени бессонницы, глаза покраснели и резали болью от лопнувших капилляров, губы потрескались и побелели. Вид был откровенно паршивый, но парня это уже мало заботило. В прихожей стояли кеды поновее, но рука всё равно потянулась к старым, до дыр истоптанным вансам – любимым, привычным, со сбившейся разноцветной шнуровкой. Времени до школы оставалось ещё достаточно, потому что Кристиан встал рано, ибо сон был настолько отвратительным, что лучше бы он вообще не спал. Взяв с тумбочки в прихожей поводок Демона, Кристиан позвал того к себе, чтобы прогуляться. Пёс тут же среагировал на любимое слово и небыстро побежал в сторону парня, виляя радостно хвостом в разные стороны. Утренняя прохлада бодрила, и в этих пустых улицах было легче дышать. Ну а после можно было и в школу побрести, досиживать заветные последние особенно тягучие дни в стенах, которые помнили всё. Они впитывали крики, как глиняные таблички – клинопись страданий. Тысячи имён. Тысячи «почему». Ни одного ответа.

Крики разной тональности, сливающиеся в единый белый шум на фоне стали уже обыденностью. Звуки шагов, скрип дверей – всё было до боли осточертевшим и начинало раздражать с каждым днём, приближавшим к выпуску. Кристиан шагнул мимо столовой. Раньше он любил это место – шум, смех, чужие голоса накатывали одной волной и заглушали собственные мысли. Но сегодня он жаждал тишины. Чистого воздуха. Лестница на крышу встретила его скрипом ступеней. Дверь поддалась, и перед глазами открылась пустота пространства. У ограды уже стоял Рафаэль. Локти на железных перилах, взгляд – где-то далеко, так, будто там было что-то важнее самой школы. Кристиан подошёл, не удосужившись даже поздороваться. Просто встал рядом, завалился спиной на ограду, вытащил сигарету и щёлкнул зажигалкой. Затянулся резко, будто хотел прожечь лёгкие, и выпустил дым в серое небо. Голова откинулась назад, взгляд потерялся где-то там, в облаках, тяжёлых, как грязное одеяло. Внизу шумела школа, но здесь – только ветер и запах табака.

– Выглядишь неважно, Кристиан, – Рафаэль бросил быстрый взгляд и тут же отвернулся к городу, словно не хотел задерживаться на друге. – Казалось, мы виделись недавно. Но по тебе этого не скажешь.

– Думаешь? – Кристиан ухмыльнулся, затягиваясь. – На фоне Ады, с которой ты торчишь чаще, чем с кем-либо, я вообще как спортсмен из рекламы протеина.

– Не начинай, я же не лезу к тебе с разговорами о Самире, – голос Рафаэля стал глуше. Он вздохнул, сжал губы и потёр подбородок, а брови задумчиво сошлись в складку. – Кстати… её сегодня нет в школе. Ты заметил? Время уже к обеду.

– Ты даже не представляешь насколько мне плевать, Раф, – парень нервно прикусил сигарету, сжатую между зубов, только от одного упоминания её имени, вопреки своим словам. – Пусть к чертям катится.

Рафаэль на это лишь грустно ухмыльнулся и покачал головой, совсем не веря словам Кристиана. Он знал его давно и всем сердцем хотел помочь, но разве можно вытащить из ямы двух близких людей, не упав в неё самому? А Кристиан, конечно, не принял бы помощи, упорно отнекиваясь, будто плевать ему на брюнетку. Как иногда удивляла самоуверенность людей, идущих по краю обрыва на поводу своих страстей.

Рафаэль стоял в тени, но не прятался. Он был стражем, которого никто не просил помогать, разделять горе, и тем более хранить этот огонь, заставляющий жить других, но который жёг только его собственные руки. Видя страдания Кристиан, он ощущал, как тяжесть чужой боли ложится и на его плечи, потому что это его близкий друг и он не может не помочь, потому что ближе у него только Аделин, да и та может покинуть его. Он знал: можно вытянуть одного – но не всех, и никто не даст ему права упасть, чтобы спасти себя. Каждое прикосновение к чужому страданию было одновременно долгом и пыткой. И всё же он шёл вперёд, потому что иначе мир вокруг развалился бы, хотя бы в его глазах. И в этом постоянном выборе – между светом, который он нёс, и тьмой, которая тянула его вниз, – он находил странную гармонию: тихое, почти невидимое существование, в котором его сила и его страдание сливались в одно. Каждый раз, когда он помогал, он рисковал собой, и каждый раз, когда кто-то падал, он переживал это как собственный удар. И всё это – ради того, чтобы быть якорем, которого никто не замечает, но без которого всё вокруг превратилось бы в хаос.

– Аделин стало хуже, —наконец выдохнул Рафаэль, проговаривая то, что давно терзало его мысли. – Придётся ложиться в стационар, но… не знаю, боюсь оставлять её одну.

– С врачами? Ну, тогда это почти как отпуск, – хмыкнул Кристиан, скрестив руки и отойдя от ограды, вставая перед Рафаэлем, оставляя сосредоточенный взгляд на разноцветных глазах друга. – Только без коктейлей на пляже. Так ты признался ей уже или опять откладываешь?

– Я… нет. Сейчас совсем не время для такого. Нужно сначала решить вопросы её здоровья, а потом уже разбираться в наших отношениях, – иногда прямолинейность и рациональный взгляд на такие простые, казалось бы, вещи делала из Рафаэля не подростка, а взрослого человека, который тщательно рассчитывает каждый шаг.

– И снова философский подход даже в сердечных делах, – пробурчал Кристиан, наклонив голову. – Интересно, как бы твой любимый философ оценил твою заботу? Как там его звали…

– Он бы сказал, что иногда абсурд – это единственное, что можно контролировать, – спокойно ответил Рафаэль, поправляя ворот рубашки. – А иногда – просто выбирать, что важно прямо сейчас.

– Ну, значит, выбор очевиден, – саркастично протянул Кристиан. – А теперь, пока мы не затянули с этой философией пойдём в класс просиживать абсурдность математических уравнений.

Рафаэль кивнул, аккуратно поправив рюкзак на плече, и они медленно двинулись в сторону выхода с крыши, а после вдоль коридоров второго этажа, минуя, спешившись по кабинетам, старшеклассников. Каждый шаг был привычным и невесомым, но в мыслях Рафаэля всё ещё оставалась тяжесть предстоящего: переживания за Аделин, невозможность исправить всё сразу, и странное ощущение, что он несёт на себе слишком много.

Учитель монотонно объяснял формулы, мел скрипел по доске, а Кристиан смотрел в тетрадь так, будто пытался прожечь её одним только взглядом металлических глаз. Ручка выцарапывала на полях рваные линии, которые упирались друг в друга и превращались в кашу из чернил. Рядом кто-то тихо пошутил, и класс отозвался разлетающимся смехом. Кристиан даже бровью не двинул, будто не слышал, а может и действительно пропустил мимо ушей. Он поднял голову, встретился с блондинистым затылком Натаниэля – тот, как всегда, внимателен к каждому слову учителя, прямо идеальная картинка. От этого у Кристиана внутри всё свело. Тоже умеет делать вид, будто всё в порядке, но его образ не идёт по швам, в отличие от Кристиана. Пальцы парня сжали ручку так сильно, что пластик жалобно хрустнул. Он почувствовал тупую боль в ладони и разжал руку. Чернильная клякса расползлась по тетради, впитываясь в чистые белые листы, на которые парень посмотрел лишь уставшими глазами и разочарованно вздохнул. Учитель повернулся к классу, задал вопрос – кто-то быстро ответил, остальные снова зашумели. Кристиан откинулся на спинку стула и сделал вид, что слушает. Класс вместе со школой вокруг него будто рос вверх, подпирая небо стеклом и бетоном. Вавилон, которого никто не заметил, а он сидел в центре и чувствовал, как язык прилипает к нёбу. Все слова – уже пепел. Хоть бы он рухнул вместе с ним – разницы нет. Кристиан провёл пальцем по чистому участку на листке, чтобы оттереть оставшиеся чернила, но краска уже впилась в кожу. Он потёр чистой ладонью лицо, стирая с кожи невидимую усталость, и снова уставился в доску. Буквы и цифры сливались в белые линии, превращались в узоры, которые хотелось перечеркнуть, разорвать, стереть вместе с тем, кто их написал. Кристиан ощущал, как в груди нарастает злость, будто в бутылку вливают кислоту. Ничего не происходит, время идёт слишком медленно, а лекция перебор нудная, и всё сразу бесит. Чужие голоса звучат слишком громко, каждое слово словно царапает уши. Даже тиканье часов – будто издёвка. Он скосил взгляд к пустому месту рядом с окном – парта Самиры была пустой. Сначала Кристиан отметил это как факт. Потом отметил, что не видел её и на перемене, да и Рафаэль не видел её утром. Кристиан сжал угол испачканного листа в пальцах и вырвал его из тетради, яростно комкая, чтобы хоть как-то унять ярость. Ну конечно. Самире-то плевать. Исчезла, будто и не существовала. А он тут, сидит и делает вид, что не всё равно. Чёртов цирк. Учитель прошёл мимо, бросил на него короткий взгляд – Кристиан даже не заметил этого, внутри становилось всё хуже: пустая парта будто кричала на него. В какой-то момент он заметил, что уже минуту просто уставился на неё, не мигая.

– «Где ты, мать твою? Почему не пришла?»