Неладная сила

– Не боишься? – поддел он Демку, пока одевались. – Там краса ненаглядная тебя-то и поджидает. Видать, полюбился ты ей.

– Не боюсь! – угрюмо отвечал Демка. – Пусть полезет – сам ее угощу!

В эту пору всякому хватало работы – мужчинам в поле, женщинам при доме и в огородах, но явление странной пары, – Куприяна с топором за поясом и Демки с красным пятном на щеке, – в Барсуках не прошло незамеченным. Тетка Хавра тут же связала Демкину красную щеку с домогательствами к Устинье и побежала рассказывать, что Куприян Демку в лес казнить повел за обиду племяннице. Люди сомневались, что Демка, всем здесь хорошо известный, так смирно пошел на казнь, но Хавра не растерялась: Куприян-то, видать, его заворожил, чарами опутал! Вот и бредет, сам себя не помня. Такие новости не давали усидеть на месте, и народ пустился следом. К Игореву озеру Куприян и Демка подошли, сопровождаемые толпой человек в десять.

Еще с тропы, выводящей из леса, Демка окинул край берега быстрым ищущим взглядом. Пусто!

– Авось ее черти назад унесли! – прошептал он, крестясь. – Михаил-Архангел, Гавриил-Архангел!

При этом имени на память ему пришел Воята Новгородец, которого сам же Демка прошлой зимой прозвал Гавриилом Архангелом. Окажись тот здесь – не сробел бы. Ему, пономарю власьевскому, сила была дана нечисть одолевать. Демка, зная жизнь свою беспутную, о такой же силе мог только мечтать, но ревнивая мысль о Вояте укрепила дух. Стать таким же праведным он не может, но уж и трусом не будет! Особенно на глазах у Устиньи…

Но едва они с Куприяном вышли на берег – посмотреть место, где вчера стояла домовина, – как Куприян охнул.

Домовина никуда не делась! Напротив, она заметно отодвинулась от воды и теперь стояла почти вплотную к каменному богу.

Заметив это, Куприян остановился на другом краю опушки. Рядом сопел Демка, мрачно глядя на домовину и сердито раздувая ноздри.

– Вы ее вытащили?

– И не трогали. Очень нам надо! Пусть бы черти ее таскали! Она вон там стояла, как мы ушли… то есть убежали.

– Желанныи матушки! – раздался за плечом у Куприяна голос деда Быльчи. – Да ты ж ему и гробок приготовил! Я не верил – а гляди-ка, правда истинная!

Куприян обернулся и обнаружил позади себя с десяток знакомых лиц, полных любопытства.

– Прослышали уже?

– Да Хавра по всем дворам разнесла. Мол, Куприян Демку сумежского казнить повел. Я думал, врет баба – а вон у тебя и гробок готов! Это где ж такой ладный сработали? – Дед Быльча тоже оценил хорошую работу.

– Сам ты врешь, дед! – окрысился Демка. – Никто меня не повел казнить! А в том гробу девка лежит.

– Устинья? – ахнула позади Быльчи Лукишка, Великушина жена. – Так ты что же, порешил девку, волколак нечесаный?

– Да вы сбесились! – Демка разъярился. – Знать я не знаю той девки, чертовой свояченицы! Подите сами гляньте. Может, признает ее кто.

Народ помялся, но все же, побуждаемый любопытством и ободренный присутствием Куприяна, подтянулся поближе. Десять раз перекрестясь, крышку подняли. Демка напрягся, но ничего страшного не произошло. Не видя со своего места, что там в гробу, он наблюдал за лицами барсуковских. На лицах этих было смятение, удивление, тревога… Люди переглядывались, что-то спрашивали друг у друга, то и дело крестились.

– Пойти глянуть… – буркнул Куприян и тоже подошел.

Как ни крепился, природное любопытство одолело. Посмотрел немного, потом вернулся к Демке.

– Где ты там красавицу нашел, а, Бесомыга? Одурел совсем без бабы, тебе небось и в пне еловом девка померещится.

– Что там?

– Баба какая-то. Тело целое, не истлело, но видно, что лет двести как умерла. Кожа да кости, и то все желтое… косы серые… мертвеница как есть.

– А надето на ней что? – еще раз холодея, спросил Демка.

– Рубаха серая. А я уж тебе было поверил, де парча с жемчугами…

Демка едва одолел искушение снова подойти и посмотреть. Куда же делась златокосая красавица в голубой парче? Золотых колец, судя по несколько брезгливым лицам, на этих сухих, как кости, пальцах тоже никто не углядел. Демка потер лоб; рука слегка дрожала. Это не та покойница. Но не могли же ее подменить! Не зная, что и думать, он повернулся и пошел прочь.

– Эх, был бы здесь Воята Новгородец! – слышал Демка у себя за спиной. – Он бы сию загадку разгадал!

– Уж кому, как не ему! Он в книгах старинных тайну Великославля самого отыскал. Что против того какая-то девка в гробу!

Речи эти причиняли Демке немалую досаду. Новгородец Воята и впрямь проявил себя человеком незаурядной храбрости: ни упырей не убоялся, ни самого озерного змея. Оттого Демке еще стыднее было вспоминать, как бежал от мертвой девки через лес, спотыкаясь о корни. И Устинья видела, как он трясся заячьим хвостом… Уж Воята бы так не напугался! Но с бывшим сумежским пономарем Демке было не тягаться: поповский сын, тот сызмальства привык читать старинные книги, знал наизусть всю Псалтирь, греческую грамоту и за одно лето разгадал тайны, копившиеся двести лет. Куда против него Демке – неграмотному, только «Отче наш» знающему, и то с ошибками? Он не то что грамоты – родителей-то своих не знал совсем, крестная его вырастила, да и то в семь лет отдала кузнецу, не в силах управиться с буйным и дерзким мальцом.

Жил Демка один: от родителей ему осталась изба, где на время его недолгой женитьбы завелось было кое-какое хозяйство, по после смерти жены опять все как-то расточилось, и теперь вместо скотины в хлеву водились только пауки по углам, а съестным из печи пахло редко. Обедал Демка вместе с Ефремом, и порой это была единственная его пища за весь день. Если не придет крестная, тетка Мавронья, не принесет теплой каши в горшочке или пару пирожков, печеных яичек.

Добравшись до дома в Сумежье и улегшись спать, Демка все думал о покойнице. И не хотел, но она сама поселилась под опущенными веками, и выкинуть ее прочь не получалось. Неужели ему померещилась ее красота? Но Хоропун видел то же, что и он, и кольца ее золотые видел. Он-то, Хоропун, и придумал попытаться их взять. Стало быть, не померещилась… а просто она стала другой.

Щека еще болела, и пришлось спать на другом боку. То проплывало перед ним лицо Устиньи, потом снова покойница… красавица с золотыми косами. Потом та вдруг засмеялась, не открывая глаз, и сказала:

«Эх ты, Демка Бесомыга! Робок ты, боязлив, оттого и неудачлив! Догадайся ты меня поцеловать – ожила б я и стала твоей невестой. Ты теперь мой навек – пометила я тебя ручкой моей белой. Хочешь от пятна избавиться – приходи ко мне снова, только в одиночку, и вновь я тебе в истинном моем облике покажусь. Позови меня по имени – увидишь, что будет…»

Демка очнулся и только тут понял: это был сон. В темной избе тихо, сердце бешено колотится. В памяти ясно звучал девичий голос, серебристый смех… И жутко делалось от этого смеха, словно затягивал он в какую-то холодную глубь. От сильной дрожи как будто кожа сползала с тела. Демка крестился, твердил молитвы, которым научила Устинья, но слова путались и падали бессильно, как мотыльки с опаленными крыльями. Только и помнились железные двери, железные замки, да еще ключи, что забирают на небо звезды.

Глава 4

Весной в кузнице хватало работы: вострить лемехи, ковать и чинить прочие орудия, нужные для предстоящего лета. Демка работал с Ефремом, сыном его старого наставника Деряги. Стоило стихнуть перезвону молотов, как где-то в углу раздавался тонкий голосок:

– Железо ковал?

– Ковал! – отвечал ему такой же, из другого угла.

– А в песок совал?

– Совал!

После этого оба голоска разражались сдавленным хохотом, будто разыграли шутку, и замолкали на время. Демка, как и Ефрем, на них даже ухом не вел: для них это значило не больше, чем воробьиный щебет во дворе. «Слышишь что-нибудь?» – спросил Демку старый Деряга в его первый день здесь. «Слышу, – ответил отрок. – Будто двое переговариваются. Это кто?» – «Помощнички мои. Коли слышишь, так быть тебе кузнецом!» Невидимые помощнички не просто так болтали: в затруднительных случаях могли и дельное подсказать, за что Ефрем каждый день ставил им в угол мисочку каши.

Куда больше Демку занимал его нынешний сон. О нем он никому и слова не сказал. Покойница хотела… чтобы он ее поцеловал! Ишь чего выдумала! Девки и молодки не жаждали Демкиных поцелуев – их отпугивало его рябое лицо, вечный запах дыма и горячего железа, черные руки и слава шалопута. Втайне ему это причиняло досаду, в чем он никогда не признался бы. Но не безумец же он, чтобы целоваться с бойкой покойницей!

«Назови меня по имени», – сказала она. Знать бы еще ее имя… Или лучше не знать? Да и кто его скажет?

В кузнице вечерами часто собирались сумежские мужики – кто по делу, а кто под прикрытием дела язык почесать. В этот раз все толковали о мертвой девке, но прибавить к уже известному никто не мог. Одни говорили, что, мол, из озера явилась неведомая святая, оттого и нетленна. Другие возражали: не святая она, а грешница великая, бесовка, коли ее ни земля, ни вода не принимает. Будь в Сумежье священник, его было слово решило спор, но без отца Касьяна и спросить было не у кого. В обычное время Демка был любителем почесать языком и на всяк спрос имел свое мнение. Теперь же забился в темный угол и угрюмо отмалчивался. О том, что покойница дала ему пощечину, он никому не рассказывал, да и Хоропуну обещал шею свернуть, если тот проболтается. По намекам Демка понял, что след на его щеке относят на счет Устиньи, у которой в доме он провел ночь. То, что его имя связывают с именем Устиньи, и льстило Демке, и смущало: как бы она не подумала, что глупый слух он же и запустил. Худая была бы плата за то, что их с Хоропуном приютили и успокоили.

За несколько ближайших дней на Игоревом озере перебывали сотни людей из всех окрестных деревень и погостов – и некоторых дальних. Приезжал боярский тиун Трофим из Сумежья – доверенное лицо высшей новгородской власти, и староста волостного погоста Арсентий. Мертвую никто не признал. Но каким же образом никому незнакомая покойница ухитрилась попасть в гроб, а гроб неведомо как оказался в озере! Но и там не утонул, а прибился к берегу и невесть чьими руками был вынесен шагов на двадцать от воды. В этом последнем подозревали шалости Демки и Хоропуна, как первых ее обнаруживших, но откуда она взялась, никто не мог сказать.

– Из озера самого и взялась! – говорили люди, признавая здесь участие непостижимых людскому разуму сил.

Но что это за силы – благие или нечистые? Уж не проклятая ли эта девка, если ее ни земля, ни вода не принимает? Тогда ее появление сулит ужасные бедствия.

– Сжечь ее, да и все! – сказал Куприян, когда спросили его мнения. – Не берет ее земля, так огонь возьмет.

Многие его поддержали, и на Игоревом озере вновь собралась толпа. К гробу натаскали хвороста, стали выбивать огонь. Но поднялся ветер, искры уносило прочь, зажечь бересту не удавалось.

– Смотрите! Озеро!

Обернулись к озеру – по нему ходили волны, а дальше от берега возник водоворот – и все ширился. Волны бурлили угрожающе, так и виделось, как древний двухголовый змей, растревоженный, пробуждается на дне, поднимается к поверхности, вот-вот покажется… Охваченные ужасом, люди бежали от берега прочь, а ветра́ невидимыми руками расшвыривали собранную кучу хвороста, так что сучья летели вслед убегающим и кое-кого даже ушибли.

На другой день в кузнице Ефрема снова принялись за работу, но у Демки все валилось из рук. В эту ночь он не видел во сне бойкой покойницы, зато слышал. Из тумана перед глазами долетал тот самый голос, ласковый и манящий.

«Полюбился ты мне, Демушка… – журчал он. – Трижды по девятосто лет я на дне темном лежала, за вину безвинную страдала. Тебя первым увидела на вольном свету, вот ты и запал мне в самое сердце. Да и где сыскать лучше тебя? Во всей волости вашей ты первый удалец, орел! Такого я и ждала, пока камни тяжкие ноги мои держали, пески желтые на грудь налегали, трава озерная в косы мои золотые путалась. Такого, чтобы не боялся ничего. Приходи к озеру. Увидишь меня как есть – во всей красе моей невянущей. Поцелуй меня, и буду я женой тебе. Знал бы ты, какое у меня приданое! Какие сокровища на дне озерном таятся! Золота, серебра там столько, что на трех волах не увезти! Все я отдам тебе, и будешь ты во всей волости первым, сами бояре новгородские тебе позавидуют… Приходи!»

Манящий голос овевал волнами, опутывал сетью. Казалось, она так близко – возле лавки… нет, еще ближе – прямо внутри, в груди, в голове. В самой душе, и нет стен, что защитили бы от ее власти. Демка мучительно хотел шевельнуться, прогнать ее – и не мог.

«Все равно тебе от меня не уйти! – В нежном голосе прорезалась угроза, он похолодел, как придонные струи. – Избрала я тебя, теперь ты мой…»

Сквозь сон Демка ощущал, как на щеку ложился ледяная рука – и обжигает раскаленным железом. Со стоном он проснулся, но не смог открыть глаз: все тело онемело, по жилам текла мучительная боль, бешено билось сердце.

Настало утро, пришла пора идти работать, но вялость в теле и туман в голове не проходили. Работа молотобойца – бить, куда укажет мастер, не только сильно, но и точно. За много лет Демка приспособился ловко орудовать тяжелым молотом на длинной ручке, однако сегодня едва мог с ним совладать. Стараясь погасить дрожь в руках, перевел дух, вытирая потный лоб. И пот это ощущался не как обычный, рабочий, а как лихорадочный, рожденный недугом.

– Железо ковал? – спросили из угла, но тонкий голосок звучал не задорно, а озабоченно.

– Ковал, – ответили ему из другого угла.

Занятый своим, Демка не прислушивался к обычной болтовне помощников, но вдруг…

– А в песок совал?

– Совал!

– А девку мертвую целовал?

– Да я что, рехнулся? – с возмущением ответил второй голос, а Демка сильно вздрогнул и оглянулся в тот угол.

И эти уже знают?

– Что-то ты не в себе нынче, – сказал ему Ефрем. – Ступай-ка домой, передохни, пока не покалечился.

Мысль сидеть в пустой избе, той самой, где ему снились эти сны, не прельщала, и Демка хотел отказаться, но хмурый Ефрем не желал слушать. Демка побрел домой, не зная, куда себя деть. Позади засмеялась девка, и он содрогнулся: померещилось, что та красавица стоит за спиной и вот-вот схватит за шею своими холодными руками. Вспоминал, как наклонялся над домовиной, как сам трогал ее руки, и не верил. Что за морок на него нашел, что за безумие? А теперь мерещилось, будто некая светлая тень тащится за ним хвостом, и каждый шаг от этого груза делается все тяжелее и тяжелее. «Тебя первым увидела на вольном свету…» Подвела привычка лезть вперед – пусть бы Хоропун ей первым на глаза попался!

– Демка? – раздался перед ним слабый женский голос. – Ты что же, и не видишь меня?

– Ежкина касть…

Опомнившись, Демка обнаружил прямо перед собой крестную. Мавронья, женщина добрая, после смерти родителей взяла Демку к себе и худо-бедно вырастила. Заботы состарили ее быстрее возраста: еще крепкая и проворная, была она худа, смуглое от загара лицо покрывали мягкие частые морщины, из-под платка виднелись седые волосы у пробора. Повадки Мавронья имела тихие, робкие, никогда не повышала голос. Двое взрослых сыновей давно взяли над ней верх, но привязанность к непутевому крестнику была единственным, в чем она им не уступала.

– Что бредешь, нога за ногу? – Мавронья сочувственно посмотрела на Демку. – Бледный ты какой-то, желанной мой. Худо спал? Или нездоров? Или опять не поладил с кем?

– Да, я… – Демка потер лоб под спутанными кудрями. – Ничего, мать.

– Уж как бы и правда… – Мавронья тревожно посмотрела на него. – Слышно, бабы говорят…

– Что говорят?

– Будто Куприян-кудесник, из Барсуков, тебя изурочил. Коли правда, так ты лучше пойди к нему, повинись, Демушка, пусть он порчу назад возьмет. Уж больно он колдун сильный – что он нашептал, другому никому не отшептать. Зайди ко мне, я тебе яичек дам пяток, поклонишься…

– Да не урочил меня никто! Бабы твои глупости болтают.

– Как же глупости! Вон у тебя след-то на щеке – Устинья, говорят, приложила? Видно, тяжелая у ней рука. А дядька и разгневался. Одна ж она у него. Не стоило бы тебе с Куприяном-то вздориться! Хоть он и говорит, что, мол, волхование навек покинул, а только не верится мне…

– Не вздорился я с ним! А щеку… это я так… отлежал.

Кое-как отвязавшись от доброй крестной, Демка пошел домой, но там сидеть было противно, и он ушел бродить по окрестностям Сумежья. В эту пору гулять скучно – деревья голые, земля желто-серая от прелой травы и листвы, в лесу кое-где еще лежит льдистыми кучами грязный снег. Демка прошелся по здешнему жальнику… потом обнаружил себя на тропе к Игореву озеру. Синие цветочки – леший знает, как называются, – полосами тянулись вдоль тропы, словно указывая дорогу, заманивая. Качались на ветру, будто подмигивая: иди, иди, ждут тебя… Демка сел на поваленный еловый ствол и сжал голову руками. Перед глазами мерцало лицо девы в домовине. Он видел его совершенно неподвижным, но в его воображении эти яркие губы призывно улыбались, а ресницы трепетали, будто вот-вот поднимутся. Какие у нее глаза? Голубые, как небо? Как вот те цветы? Но если он встретит ее взгляд… «Догадайся ты меня поцеловать – стану я твоей невестой…»

Демка забрал в кулак клок собственных волос и сильно дернул. Какая из нее невеста? Она мертвая! Не бывает таких невест. Разве что кому на тот свет скорее охота… Потер щеку под бородой. Красное пятно не сходило, и это начинало Демку бесить. Впервые в жизни он ощутил себя во власти сил, невидимых и неслышных, с которыми непонятно как бороться – и уж точно не помогут кулаки.

* * *

С трудом поднимая тяжелые веки, Демка видел в избе слабый блеск огня – горела лучина, вставленная меж камней печи. Было ощущение глубокой ночи – вокруг тишина и бесконечная тьма, как черное море. У печи сидела женщина, но он видел только ее смутные, темные очертания и не узнавал. Он весь горел, обливался потом, а потом пот разом остывал и превращался в пленку льда на коже, и его начинало трясти от холода. Веки опускались, сознание начинало меркнуть. Откуда-то раздавался смех – глумливый гогот, истинно бесовский. Демка не понимал, кто может так мерзко гоготать у него под окном, хотел попросить женщину, чтобы прогнала этих хохотунов, но не мог даже шевельнуть головой. И он погружался, тонул, свет лучины таял где-то наверху…

Когда он снова очнулся – или ему показалось – вокруг было совсем темно. А он куда-то плыл вместе с лавкой, на которой лежал, невидимый могучий поток уносил его, и все тело пронзало ужасом от невозвратности этого движения. В изголовье снова сидела женщина – среди темноты она выделялась еще большей темнотой. И говорила – минуя слух, прямо в душу.

«Имя мне – Смамит. Двенадцать детей родила я, но всех их убил Сидерос, демон злой, с телом из железа. Встала я и побежала от него, и направилась на гору, чье имя – единственное в мире. Там сделала я себе дом из меди и засовы из железа. Пришли ангелы Сини, Сасини и Снигри и сказали: «Открой нам». Я ответила: «Я вам не открою». Они сказали: «Сделаем лестницу и войдем к ней». Тогда я открыла им. Они убили моего сына. И снова бежала я, и пошла к морю великому, что зовется Пелагос. И пришли Сини, Сасини и Снигри, и поймали меня посреди великого моря, и стали душить меня, чтобы убить…»

Язык, на котором говорила женщина, был совершенно Демка незнаком; чуждость этого языка пугала, ведь на белом свете нет таких! Но он все понимал, и это ужасало как знак, что и он отныне житель этого чуждого, темного мира – мира давно минувших веков и вымерших народов. И всей нечисти, что обитает там.

«Сказала я: клянусь вам тем, кто измерил море ладонью своей, если отпустите меня, то во всяком месте, где будут вспоминать имя Сини, Сасини и Снигри, я не стану убивать, душить и мучить сыновей и дочерей, которые есть у человека и которые будут у него, а также его имущество, его животных и его пищу. Именем этих ангелов клянусь и именем этим приношу клятву. И тогда связали они и запечатали меня – мои руки, мои ноги и мою шею…»

Где-то наверху блеснул пламенный свет – это расколола черное море молния, раскатился гром, и в громе зазвучали мужские голоса.

– Связана Смамит…

– Связана Лилит…

– Связана Меваккалта…

– Связан демон-шед…

– Связан Данахиш…

– Связан Рони…

– Связан Заккай…

– Связан демон-идол…

Голоса догоняли один другой, громовые раскаты катились и катились, и постепенно светлело, и делалось легче дышать, меньше давила на грудь тоска безнадежности. Но ужас не отпускал: тени древних демонов носились вокруг, и каждый вскрикивал, когда голос грома называл его имя.

– Связаны все злостные вредители, которые есть в сем доме, – рокотали голоса молний. – Вот этот дом, шестьдесят сильных вокруг него, все они держат по мечу, опытны в бою; у каждого меч при бедре его, ради страха ночного…

– Сидерос, Сидерос! – взвыл полный ярости и бессильной злобы голос демоницы. – Сын железа, я посчитаюсь с тобой…

– Заклинаю тебя, дух Смамит, дух Обизут, дух Тефида, именами трех ангелов, которые спустились к Нури, невесте Ноя, и сказали ей Святое Имя, выбитое на сердце Гавриила. Ими я заклинаю тебя, дух…

Голоса отдалились и растаяли – сознание погасло, не в силах выдержать соприкосновения с жутким древним колдовством.

* * *

Под вечер Устинья, дожидаясь, пока доварятся щи, услышала шаги на крыльце. Бросила взгляд в оконце: светло совсем, что-то рано дядька нынче! Да и не рано, а темнеет теперь поздно. С утра опять шел мелкий влажный снег, садился на первую зелень, оттого и не верилось, что уже весна.

Однако пришедший не вошел, а постучал. Значит, не хозяин.

– Бог в дом!

Отворив дверь, Устинья обнаружила за порогом женщину, немолодую, скромно одетую – серая свитка, под ней повседневная понева. Платок повязан по-вдовьи, на простом кожаном очелье одно медное колечко на левом виске, тоже как у вдов. Не совсем незнакомая, но не из Барсуков.

– Устиньюшка! Помнишь меня? Мавронья я, из Сумежья.

– Здравствуй, тетушка Мавронья! – Вспомнив ее, Устинья поклонилась и посторонилась от двери. – Заходи.

Еще пока у Власия бывало пение, Устинья и Куприян ходили туда по воскресеньям и по праздникам, и Устинья знала, хотя бы в лицо, всех сумежан.

– Дядьки еще дома нет, он в поле, – продолжала она, проведя Мавронью в избу и усаживая на скамью. – Скоро будет. Поужинаешь с нами?

С детства Устинья была научена приветливо встречать всякого гостя, богатого или бедного, с чем бы ни пришел, и привычку эту перенесла из дома попа Евсевия в дом ведуна Куприяна. Незваной гостье она не удивилась: к дядьке часто приходили имевшие нужду в его искусстве. Правда, из Сумежья ходили редко, там имелась своя лекарка – баба Параскева, не уступавшая барсуковскому кудеснику.

– Благодарствую, желанная моя. – Мавронья уселась, поставила на колени лукошко, потом снова встала и протянула его Устинье: – Вот, я вам гостинчика принесла. Яичек там с десяток, сальца шматочек, маслица туесочек… чем богаты. Хлеба не осталось у нас почти… На Радуницу берегу.

Устинья взяла лукошко, поблагодарила, стала перекладывать яйца, уложенные в солому, из лукошка в деревянную миску. За помощь Куприяну часто приносили съестное, и в весеннюю пору это было очень кстати.

– А коли будет мало, так ты скажи, я еще чем поклонюсь, – несколько робко сказала Мавронья у нее за спиной.

Устинья обернулась. На хворую гостья не походила, так о чем же пришла просить?

– Еще холста беленого хороший есть косяк, локтей двенадцать в нем, – добавил та. – У меня Устиньюшка, и к тебе дело, не только к дядьке… Ты уж прости балбеса-то моего! – Мавронья жалостливо скривила лицо, измятое тонкими морщинами. – Без отца-матери рос. У них в семье мужики долго не живут… Федотьюшка-то за Данилку убегом вышла, ее родители за другого ладили, осерчали, не простили… У нее только тетки в Усадах оставались, да сынка ее знать не хотели. А у меня своих тогда было шестеро, четверо вот померли, я ж одна на всем хозяйстве, где мне было за всеми углядеть! Он и рос, как репей, по улице день и ночь с собаками гонялся! Детки мои, правду сказать, его не очень-то привечали, говорили, объедает нас… Бог им судья! Сама не совладала, отдала Деряге на выучку, тот ремеслу обучил, слава богу, не дал пропасть, но вежеству-то кузнец не научит! Так и живет, бедняга… На Кикилии Мирошкиной женился, как на льду обломился, так и она сама, и Мирошка не рады были…

Устинья привычно слушала перечень чужих семейных бед. В такие мгновения ей всегда приходила на память покойная мать, матушка Фотинья: сколько Устинья себя помнила, к попадье постоянно ходили бабы, выпрашивая помощи, совета, молитв. Выслушивать ей досталось по наследству, и Устинья терпеливо несла этот долг. Она понятия не имела, кто такие Федотьюшка и Данилка, Мирошка и Кикилия, и кому из них нужна теперь помощь. Может, Мавроньиным детям-жадинам или теткам из Усадов? Слушала, дожидаясь, пока гостья дойдет до сути своей надобности. Если какого зелья просит для укрепления мужикам, чтобы дольше жили, – это Куприян может помочь. А если нету лада меж мужьями и женами – в такие дела он не встревает, любовных чар не творит, отказывает наотрез.