Неладная сила

– А Килька и не доносила до срока, ничего и не вышло… – Мавронья тянула рассказ ровным унылым голосом, будто тонкую серую нить. – Сама померла на третий год, вот он бобылем и живет теперь, в хозяйстве пауки одни, мыши собрались да съехали со двора, чтобы с голоду не сдохнуть. Такова доля, что Божья воля! Уж кто в злой час на свет родился, кому нету от судьбы доли-счастья, тот весь век и промается. Некому и порадеть-то о нем, горемычном, вот только я. Ты уж прости его, а он больше озоровать не станет! Все-таки ж человек, не пес, крещеная душа, что ж ему, совсем пропадать?

– Тетушка Мавронья, ты о чем говоришь-то? – мягко спросила Устинья.

– Да про Демку, крестничка моего! Уж он с малых лет такой был шебутной! Да Федотьюшка, мать его, моей самой лучшей подружкой была. Как бы я ей в кумы не пошла? А уж коли пошла, так теперь весь век…

– В чем беда-то твоя? – Устинья невольно бросила взгляд на оконце, желая поскорее услышать на крыльце дядькины шаги.

– Да ты ж ведаешь… Демка… – Мавронья, не смея показать на себе, пальцем нарисовала кружок на лавке рядом с собой. – На щеке-то у него пятно огнем горит. Изурочился[8]. Три дня бродил смурной, работа из рук валилась, его аж Ефрем из кузницы гнал, а то, мол, и работу испортишь, и сам покалечишься. А вчера вовсе слег, захворал с призору. Лихорадка его трепет. Я уже лечила его – рубаху сорвала да сожгла. Да без толку. Еще верное средство, говорят, морду свиневью сушеную привязать, чтобы на нее перешла, да у нас свиней не забивали, нету морды. А его все треплет. Во сне кричит. Коли он тебя обидел чем – прости! – Мавронья встала со скамьи и поклонилась в пояс. – Прости, Христа ради, уговори дядьку… что сделал, то снять.

– Сделал? – Устинья сразу поняла, о чем речь: именно так об этих делах и принято говорить. – Мой дядька ничего Демке не делал!

– Я ж проверяла. Угольки кинула в чашку – шипят, знать, призор взял Демку моего. Я ж понимаю! – Мавронья состроила еще более жалобное лицо. – Он, может, не путем обошелся… Поцеловать хотел, так кто же не захотел бы, ты ж красавица какая, а он который год вдовеет, за него кто бы и пошел? Бедную жену ему кормить нечем, а богатые от него нос воротят…

– Поцеловать? – Устинья засмеялась: мысль о Демкиных поцелуях была нелепой. Все равно что с чужим сердитым псом целоваться. – Меня поцеловать? Желанныи матушки! Не было такого!

– Прости! Христом-богом молю! – Мавронья то ли не слушала, то ли не верила, считая, что приличной девке, как Устинья, положено отнекиваться. – Изведет его лихая болезнь! Какой ни есть человек, а ведь жалко. Федотьюшка моя смотрит на него с того света, какое ни есть, а родное ж дитя! Четверых своих я похоронила, неужто теперь и крестничка за ними везти?

– Тетушка Мавронья, сядь! – Устинья подошла, взяла ее за руку и усадила на прежнее место. – Я на Демку обиды не держу, ничего худого он мне не делал, и дядька мой ему ничего худого делать не стал бы.

– Ну а как же? – Мавронья снова постучала пальцем по скамье. – Пятно-то у него, прямо тавро огненное! Призор так и сказывается, я ж разумею!

– Это не я! Не трогала я его, и он меня не трогал! Здесь и Хоропун был, и дядька – Демка ко мне и близко не подходил!

– Кто же тогда его?..

На крыльце послышались шаги, и Устинья вскочила. Вернулся Куприян, и Мавронья завела свою песню с начала. Куприян слушал, поглядывая на племянницу.

– И вот он со вчера лежмя лежит, лихорадка его треплет! В не́уме говорит: не пускайте ее, я не хочу ее целовать! Какая, говорит, мне невеста… – Мавронья осеклась. – То бишь, разве по нему такая невеста, как ты, Устиньюшка! У него на дворе одна крапива, а ты-то вон какая девка видная, тебе в женихи бы какого сына боярского…

– Чего от меня-то хотите? – спросил Куприян. – У вас там Параскева есть, пусть она и лечит.

– Еще вчера вечером я Параскевушку привела, до полуночи она над ним сидела. – Мавронья вздохнула. – Она от призору-то знает, обмыла его водой с уголька печного, мол, царь морской, царь земной, царь водяной, подайте мне воды из семи ключей, из двенадцати рек… Вроде полегчало ему, а потом опять горит… Сказала, уж больно сильно ему сделали, мне такое не отшептать. Пусть, говорит, кто сделал, тот и снимет. Христом-богом молю, Куприянушка…

– Да это не… – начала Устинья, но дядька сделал ей быстрый знак молчать.

Куприян-то знал, что не насылал на Демку ничего худого и Устинья его по щеке не била. Видно, Демка, опомнившись от первого страха, больше никому о своем приключении на Игоревом озере не рассказывал – и правильно делал.

– Ох! – Устинья вдруг вытаращила глаза и прикрыла рот рукой. – Желанныи матушки!

В уме ее связались разные обмолвки, и взяла жуть.

– Ступай, Мавронья, а то вон темнеет уже, – сказал гостье Куприян. – В хворях ваших на мне вины нет, и встревать перед Параскевой мне не годится. Она в волости всех мудрее-хитрее, управится без меня. А я покончил с ремеслом этим!

Выпроводив гостью за ворота, Куприян вернулся к Устинье.

– Дядька! – Та смотрела вытаращенными глазами. – Да уж не целовал ли Демка эту… в домовине которая! Он же сказал тогда – она ему красавицей показалась, будто живая! Это люди потом кости сухие увидели…

– Если так, то ему самому только в домовине место! – сурово ответил Куприян. – Поделом дураку. Ишь, невесту себе нашел!

– Но если он умрет, нас с тобой будут винить! – Устинья заломила руки. – Будто извели его до смерти! Матушка Пресвятая Богородица! Ты сможешь его спасти?

– Уж не знаю… – Куприян сел к столу и задумался.

Лицо его было мрачнее той тучи, что темнила весеннее небо и роняла на землю мелкие белые слезки.

* * *

– Передала?

– Прямо в руки передала, Параскевушка. Как он тут, соколик мой?

Едва ли еще хоть одна женщина на свете, кроме Мавроньи, назвала бы Демку Бесомыгу соколиком. Уже темнело, когда Мавронья добралась до родного Сумежья. Возле Демки, пока Мавронья ходила в Барсуки, сидела сама баба Параскева, вдова прежнего власьевского дьяка, отца Диодота. Не было во всей волости женщины более уважаемой, кроме разве матери Агнии, усть-хвойской игуменьи; к Параскеве обращались, если кто хворал, она руководила всеми обрядами, женскими работами, и принимала всех здешних новорожденных. Между нею и Куприяном тлело несильное, но многолетней давности соперничество. Даже не будь в ней жалости к Демке, который, как и все молодые сумежане, был самой Параскевой когда-то принят при рождении и вырос у нее на глазах, она не могла позволить, чтобы барсуковский знахарь причинил вред здешним. Ради своей чести, а не только из милосердия, она должна была «перешептать» Куприяна. По ее совету Мавронья отправилась в Барсуки, неся в лукошке не простые яйца, а нашептанные. Если виноваты Куприян с племянницей – они не осилят этот шепот, придут, чтобы забрать назад свой губительный «подарок», и тем самым зло обратится на самих виновников.

Мавронья недавно прибралась тут, о чем сам Демка не заботился, но бедность избы бросалась в глаза. Если сор вымести – почти ничего и не останется.

– Спит пока. – Баба Параскева глянула на лавку, где лежал Демка, укрытый грубой шерстяной вотолой и своим потертым кожухом. – Я ему еще зелья заварила, авось полегчает. А ты теперь вот что. Слушай меня, Мавруша. – Баба Параскева встала и пересела на скамью к Мавре. – Научу я тебя еще кой-каким сильным словам.

– Ох, боязно! – вскинулась Мавронья. – Зачем еще слова – Устинья ж и так придет!

– Устинья придет, если это она сделала. Да сомнительно мне. Устинья – девушка состоятельная, и родители ее были люди честные. Она ж Куприяна от волхования отвадила. В инокини собирается, и мать Агния всегда с ней ласкова. Чтобы такая девка мужика изурочила? Что ей до Демки твоего – не гулял он с нею, и замуж за такого она вовек бы не пошла. Да пусть бы и хотел поцеловать – не такой уж грех большой, простила бы. Уж скорее, как говорится, камень поплывет, чем такая девка добрая за злые дела примется! Дал бы Куприян по шее разок, с тем и делу конец.

Баба Параскева помолчала и добавила:

– Да только видали мы днями, как один камень с самого дна озерного сам собою выплыл. Да и дева та неведомая во гробе… Думается мне, ждут нас времена непростые. И ты вот что сделай. Как ляжешь спать, прочти трижды «Отче наш», а потом и скажи: «Стану благословясь, пойду перекрестясь, из избы дверьми, со двора воротами, в чисто поле. В чистом поле идут три святителя, три Божьих хранителя – Михаил Архангел, Гавриил Архангел, Рафаил Архангел. А навстречу им двенадцать сестрениц, Иродовых дочериц. Говорят им святители: сестреницы, Иродовы дочерицы, кто вас наслал – приведите того пред мои ясны очи. А сами откуда пришли, туда и подите…». Поняла?

Мавронья заохала шепотом: не хотелось ей браться за такую ворожбу. Порча – дело трудное и опасное, прогонять ее – дело для истинного хитреца. Но вид Демки, бледного, со спутанными волосами, разрывал ее доброе сердце. Двадцать лет спустя она все еще видела в бородатом мужике того мальчонку, каким крестник ей достался. Дать ему умереть – самой на том свете перед Федотьюшкой ответ держать придется!

Баба Параскева вскоре ушла к себе – она жила напротив Власьевой церкви, – а Мавронья, сбегав проверить, все ли у нее дома ладно, вернулась и стала устраиваться на ночь. Демка очнулся, но у него вновь поднялся жар, он не мог есть и лишь сумел выпить немного отвара. Его запавшие, измученные глаза с трудом ворочались по сторонам, выискивая ему одному видную опасность.

– Ничего, соколик мой! – приговаривала Мавронья, прилаживая его по влажным от пота слипшимся волосам. – Параскева нам сильное слово дала. Завтра придет та, что тебя изурочила, покажется.

– Нет… – просипел Демка. – Не пускай ее сюда… Ни за что… Сгубит меня… на дно унесет… чую, как держит, вниз тянет… Камни тяжелые, пески желтые…

– Тише, соколик. – Мавронья принимала это за горячечный бред. – Скоро вызволим тебя. До завтра дотерпи только. Завтра она придет, кто изурочила, и исцеление принесет тебе…

Глава 5

В молчании Куприян с Устиньей докончили ужин и стали собираться спать. Про тетку Мавронью Устинья уже забыла, но Демка не шел из ума. Раньше ей не приходилось о нем много думать, разве что по волости шел слух о его новом безобразии. Не так давно судачили: Хоропун повздорил с женой и тещей, пожаловался приятелю, и Демка не долго думая запустил свинью к ним в баню, когда мылись. Баня, говорят, едва по бревнышкам не разлетелась от визгу, бабьего и свинского. Рассказывали, будто тетка Хриса, Хоропунова теща, прямо так и гналась за свиньей, в чем мать родила, охаживая веником, но в это Устинья уже не верила, хотя не могла не улыбаться, вспоминая эти слухи. Зимой Устинья порой видела Демку на посиделках, если парни из Сумежья приходил в Барсуки, летом – на гуляньях. Но для такой девки, как Устинья, поповская дочь, бедный, да еще вдовый подручный кузнеца был бы не парой, даже не будь у него дурной славы, и она даже не глядела в его сторону. Он овдовел уже тогда, когда она лишь начала ходить на гулянья, и занять ее мысли Демка мог не больше, чем одноглазый дед Замора.

Сейчас она впервые в жизни задумалась о нем со вниманием. Ей вспоминался тот вечер, когда Демка с Хоропуном прибежали, такие напуганные, будто за ними гонится сам змей озерный, двухголовый и крылатый. Вспоминался его потерянный взгляд. Никому в волости не было до него особого дела, кроме тетки Мавроньи, но и у него ведь есть душа, она чего-то желает, к чему-то стремится… уж точно не к смерти безвременной. Демка еще тогда просил Куприяна «отшептать» – вынудил себя попросить, страх смирил дурную гордость. Чуял, что одним ударом мертвой руки дело не кончится. Из той беды выросло целых две: Демка может умереть, а ее, Устинью, и Куприяна будут винить в этой смерти. Смертоносная ворожба – нешуточное обвинение, церковные власти за такое судят и могут даже казнить, если вина будет доказана. Было чувство, что они с дядькой заразились от Демки бедой, поддавшись порыву милосердия и впустив его в дом. Теперь вот пришлось пожалеть…

Нет, нельзя об этом жалеть. Божьи заповеди для Устиньи были не пустыми словами. Знай она заранее, что будет, все равно не заперла бы дверь перед напуганными, ищущими спасения людьми. Но что же теперь делать? Баба Параскева не смогла исцелить Демку, но и Куприян не сможет – ведь не он наслал ту болезнь. Удар ли мертвой руки погубил Демку, или это настигли его какие-то прежние шалости? Мало ли кто в волости его не любит… Для спасения его нужно отыскать истинного виновника. Но как? Такие поиски – ворожба, а она не для того отвадила дядьку от ремесла и выходила, когда тот сам чуть не умер от собственных бесов, чтобы толкать опять в эту пропасть.

Устинья ворочалась на лавке, принималась молиться, прося у Богородицы наставления и защиты. Вспоминала иконы из Николиной церкви в Марогоще, где когда-то служил ее отец, поп Евсевий… потом лицо Богоматери ожило, помолодело и улыбнулось Устинье.

«Знаю, что за печаль у тебя на сердце, Устиньюшка, – сказал нежный голос, чуть журчащий, как тихий лесной ручей. – Имя мое – Евталия, трижды девяносто лет назад пострадала я безвинно от злобы людской, и за то меня Господь прославил. Велено мне помощь тебе оказать. Умрет Демка, на тебя вину возложат, за черную ворожбу сумежане все восстанут на вас. Да я тебя научу, как беду избыть. Ступай к Игореву озеру, к гробу моему. Помолись, возьми от гроба песочку немного и Демке отнеси. Песок ему в изголовье положи, умой его водой с урочной травы[9] – он и будет здоров. Скажи людям, чтобы поставили над гробом моим часовенку, и буду я Великославльскую волость хранить, от беды оберегать, больных исцелять. Иначе от идола каменного немалые беды придут – будет мор и голод…»

Устинья проснулась и села, глядя во тьму избы. Похрапывал на другой лавке Куприян. Перед глазами стояла дева в белых, как туман, одеяниях, с золотыми косами. Стоит она не то на облаке, не то на клубах тумана… да, это туман поверх озера. Это она! Та, что явилась на озере! От потрясения Устинья не могла собраться с мыслями. «Пострадала безвинно от злобы людской, и за то меня Господь прославил…» Так эта дева в домовине – неведомая святая? От отца Устинья с детства немало знала о древних святых. Случалось так, что благочестивые, напрасно пострадавшие люди оказывались нетленны, тела их являлись много лет спустя после смерти, возле них творились чудеса. И эта дева обещала оберегать Великославльскую волость от идола из-под земли. А вылез он, видать, оттого, что в волости больше ни одной церкви нет, кроме монастырской. Но в монастыре – это не на земле, монастырь сам уже в раю находится.

И вот эту деву в домовине Христос и Пречистая Его Матерь послали на помощь Демке. Уж не чудо ли было Устинье обещано? Если Демка выздоровеет через песок и урочную траву от гроба той девы, разве это будет не чудо?

Наутро, едва рассвело, Устинья собралась в дорогу. Куприян долго сомневался и согласился на этот поход с трудом.

– Коли ты сейчас в Сумежье явишься, оглоеда этого лечить, так тебя и виноватой сочтут! – убеждал он. – И так, вон, и Мавронья, и сама Параскева на нас с тобой думают! Приди ты к ним – все Сумежье на нас возмутится.

– Если он без помощи умрет, вот тогда все Сумежье на нас возмутится! – Устинья вспомнила слова девы из сна.

– В другое бы время я… Что теперь говорить! – Куприян махнул рукой. – Покончил я с тем ремеслом.

– Дядька, ты прав, но не можем же мы Демку на смерть покинуть, – с воодушевлением отвечала Устинья. – Я ни Мавроньи, ни баба Параскевы не боюсь. Чего же бояться, когда Господь нам чудо явил? Меня та дева посылает, она и защитит.

– Как, ты сказала, ее звать?

– Как-то… Проталия, что ли? – усомнилась Устинья. – Незнакомое имя какое-то. А Демка… какой ни есть, а человек, – повторила Устинья слова Мавроньи. – Мне сие дело доверено – а я из одного страха откажусь? Тебе ли меня робости учить?

– Сиди дома – я сам схожу и к озеру, и в Сумежье.

– Нет, дядька. Мне эта Проталия явилась, мне это дело поручено. Не бойся за меня.

– Я с тобой пойду! – Куприян взял свой кожух. – И не спорь мне!

С утра снова шел снег. Было не слишком холодно, и мелкие снежинки таяли, едва упав на землю, где едва пробилась первая трава, но воздух был затянут белой сеткой. Устинья опять накинула на голову и плечи большой платок грубой шерсти, и вскоре весь он оказался усеян снеговой крупой.

– Что еще за Проталия такая? – рассуждал Куприян по дороге. – Откуда в озере-то нашем взялась? Разве у нас были какие… за веру пострадавшие? Не слышала ты от отца? Про наше озеро, кроме битвы князя Игоря с литвою, что на том берегу в болотах сгинула, ничего такого не рассказывали старики.

– Может, эту деву литва как-то и погубила?

– Может, и так. Да у кого теперь спросишь…

До Игорева озера от Барсуков идти было несколько верст. Разговор вскоре затих: Устинья прикрывала лицо от снега краем платка, Куприян надвинул шапку на глаза. Никого вокруг было не видно – все попрятались от снегопада, на полях не работали. Если дальше так пойдет, если на днях зима не отступит, то и с севом можно опоздать, а там – неурожай, голодный год. А все каменный бог, с него началось…

Подходя к озеру, Куприян с Устиньей невольно замедлили шаг. Вспомнилось, как озеро ходило ходуном, едва не выплескиваясь из своей чаши. Нетленная покойница принесла на землю могучие силы, но благие или вредоносные? Порча погоды, гнев озерного змея, болезнь Демки говорили за первое, а сон Устиньи – за второе. Где истина? Не пустой ли морок был тот сон? Сейчас им придется это выяснить, и даже Куприян невольно помедлил, собираясь с духом, прежде чем ступить на поляну.

Вот перед ними открылась отмель, где Демка с Хоропуном впервые увидели домовину. Куприян с Устиньей прошли еще немного… и оба разом ахнули.

Вся поляна между опушками была усыпана голубыми цветами пролески на тонких стебельках, от холода сжавших узкие лепестки в кулачки. До самого песка простирался этот ковер, и сам снег среди темно-голубых, с лиловатым отливом цветков, среди зеленых влажных листочков казался россыпью жемчуга. Этот ковер упирался в домовину, а где-то позади нее прятался в кустах серый каменный идол.

– Смотри, смотри! – Устинья схватила дядьку за руку. – Она открыта!

Ни за что она не стала бы открывать домовину и тревожить умершую, но крышка уже стояла рядом, прислоненная к дереву. А ведь когда здесь люди были в последний раз, домовину оставили закрытой, мысленно отметил Куприян. Кто же ее открыл?

Перекрестившись, Устинья неслышно двинулась вперед. Куприян сделал движение, будто хотел ее удержать, но остался на месте. Устинья шла, стараясь не наступать на голубые цветы, но они сидели так густо, что это было нелегко.

Подойдя шага на три, она остановилась. От потрясения ее овевало жаром и ознобом. Вот что увидел Демка! В домовине лежала молодая дева, моложе самой Устиньи – свежая, будто спящая. На золотых косах жемчугом мерцали крупинки снега, они ложились на платье голубой парчи, но не касались лица. Чем дольше Устинья, зачарованная, вглядывалась в это лицо, тем более живым оно ей казалось. Уже мерещилась легкая улыбка на эти ярких губах… Глаза были закрыты, но неспроста здесь вдруг так густо выросли пролески – это и есть ее глаза. Сотнями лиловато-голубых глаз мертвая дева наблюдает за живыми людьми…

– Что, хороша?

Устинья вздрогнула так сильно, что едва удержалась на ногах. Неожиданно раздавшийся совсем рядом скрипучий голос так напугал ее, что оборвалось сердце. Он шел из-за кустов, где скрывался каменный бог…

Но тут же от души несколько отлегло: Устинья осознала, что глаза ее видят не дерево, а человека. Вид этого человека мог бы напугать до обморока, но, к счастью, Устинья его знала. Сгорбленный старик, с лицом темным и морщинистым, как дубовая кора, к тому же одноглазый, одетый в черные вытертые овчины, был страшен, как сам тот свет. Из глубоких и жестких, как борозды, морщин его сочилась вечность. Он стоял, опираясь на посох, в нескольких шагах от Устиньи, поглядывая то на нее, то в домовину.

– Дед Замора! – Устинья прижала руки к груди, стараясь удержать грозящее улететь сердце.

– И ты здесь, старче! – К ним подошел Куприян.

Бросив взгляд в домовину, Куприян изумленно поднял брови. В первый раз он видел деву в домовине иной и теперь убедился, что Демке ее красота не померещилась от холостяцкой его жизни.

– Она такой не всякому показывается. – Дед Замора кивнул на златокосую деву, словно хорошо ее знал. – Видать, полюбились вы ей.

– О-она сама меня позвала, – с трудом выговорила Устинья. – В-велела песочку взять от д-домовины… и урочной травы.

– Вон ее сколько! – Дед Замора обвел концом посоха поляну, сплошь покрытую пролеской. – Знать, для тебя ее и вырастила. Ну, бери, пока не сгинула.

Перекрестившись, Устинья стала собирать цветы пролески ближе к домовине. Набрав пучок, сунула за пазуху свиты, достала припасенный плотный лоскут, завязала в него горсть песка.

– А ты, дедко, знаешь что-нибудь о той красоте? – тем временем спросил Куприян у своего бывшего наставника.

Куприян держался спокойно, но в душе был взволнован немногим меньше Устиньи. В юности он семь лет прожил у деда Заморы, в его избенке близ Змеева камня, но в последние года, отойдя от ремесла, его больше не встречал и теперь не знал, не проклянет ли его наставник за отступничество. А уж кто может одним словом прямо сквозь землю отправить – так это дед Замора.

– Знаю кое-что. – Хранитель озера скрипуче засмеялся, как мог бы засмеяться старый пень. – Ты, Неданко, науку свою забросил, не надобны тебе более хитрости. Вот и жди теперь, пока судьба сама собой явится.

Куприян вздрогнул, услышав свое первое, при рождении данное имя, – само прошлое его позвало по имени. Дед Замора перевел взгляд единственного глаза на Устинью, и Куприяну стало нехорошо. В словах древнего деда ему почудилась угроза девушке – единственной, что была дорога ему на свете.

Устинья молилась перед домовиной, не слушая их разговора. Куприян вдруг заметил, что снегопал унялся, небо посветлело. Луч солнца упал на поляну, и сразу вспомнилось, что нынче весна! Прямо на глазах белое покрывало распадалась на лоскуты, сквозь него проглядывали желто-бурые прошлогодние листья, ростки свежей зеленой травы. Цветы пролески поднимались к свету, растопыривали синие реснички. Куприян взглянул в небо, а когда опустил глаза – дед Замора исчез, как лесная тень. Слезы растаявшего снега сверкали в бесчисленных цветах, голубых глазах земли-матери.

Глава 6

– К Параскеве пойдем, – сказал Куприян, когда они с Устиньей проходили через сумежское предградье, к старинному валу, за которым начиналось Погостище – самая старая часть поселения, помнившая еще княгиню Ольгу.

Устинья кивнула. В гостях у Демки никто из них, ясное дело, не бывал, где искать его или Мавронью, не знал. Зато двор бабы Параскевы напротив Власьевой церкви знали все, у нее бывали и Куприян, и Устинья, когда, еще при отце Касьяне, приходили на праздники к пению. Двор принадлежал к церковным – на нем жили Власьевы дьяконы. Но после смерти отца Диодота на смену ему никто не явился, а с прошлого лета и сам поповский двор возле церкви остался без хозяина, теперь там сидела Еленка, вдова отца Касьяна.

Всю дорогу, пока шли от Игорева озера у Сумежью, светило солнце, и от недавнего снега уже остались только пятна влаги на траве и прошлогодних листьях. Потеплело, Устинья скинула платок на плечи. Жители Сумежья, тоже радуясь долгожданному солнцу, повылезли из домов, и появление барсуковского знахаря не могло остаться незамеченным.

– Смотри, смотри! – раздался позади женский крик, пока Куприян с племянницей шли к воротам вала.

Они обернулись на испуганный голос – какая-то баба охнула и спряталась за ворота. Встречные, хоть и отвечали на приветствия Куприяна и легкий поклон Устиньи, смотрели неуверенно, тревожно. Иные при первом взгляд на них шарахались, стучали костяшками пальцев друг об друг – для отгона сглаза – и шептали: тьфу тебя! Куприян косился на племянницу: а я что говорил? Устинья шла невозмутимо, улыбалась и кланялась, как всегда. За пазухой у нее торчал пучок сине-голубых пролесок, и на цветы люди тоже поглядывали с испугом. Многие узнали «урочную траву», и понятно было, кому и почему Устинья ее несет.

В обычное время до Демки никому не было особого дела – лишь бы сам никого не трогал. Но его хворь после встречи с барсуковским знахарем через Мавронью стала известна сперва бабе Параскеве, а через трех дочерей старушки весть живо разлетелась по Сумежью. Старшая Параскевина дочь, Неделька, была замужем за Ефремом и точно знала, что Демка после той ночи в Барсуках пришел на работу больной и день ото дня хворал все сильнее, пока вовсе не слег. Чем нелепее слух, тем охотнее он передается; по этому же закону молва, связавшая имена Демки Бесомыги и Устиньи-богомолицы, за день-другой овладела умами и уже повторялась как истинная правда. Год назад все ждали, что к Устинье посватается новгородец Воята, тоже из поповских детей. Вот был бы достойный для нее жених, с этим никто не спорил. Но Демка? Не того он поля ягода. Страх перед порчей и любопытство к такой несуразной связи возбуждали сумежан, уже растревоженных известиями о каменном идоле и нетленной покойнице.