Неладная сила

И вот знахарь с племянницей идет в Сумежье сам! Когда Куприян с Устиньей вышли на единственную площадь погоста, к Власию, там уже кольцом собрался народ. Залезли даже на высокое крыльцо запертой молчаливой церкви – оттуда лучше видно. Баба Параскева стояла возле своих ворот, в окружении четырех из своих семи дочерей; старушка выглядела, как всегда, приветливо и невозмутимо, дочери, все выше ее ростом, вид имели настороженный и даже боевитый. Не устрашенная этим, Устинья хотела подойти к ней, но им навстречу вышел Арсентий, староста Сумежья. За ним следовал Ефрем – судя по виду, прямо из кузни, Павша, Ильян, старики Савва и Овсей, еще кое-кто из мужчин. Ефрем, ладный мужик, выглядел хмуро и на Куприяна воззрился без приязни.

– Здравствуйте, мужи сумежские, многие лета! – Куприян, остановившись, отвесил вежливый поклон, потом опять гордо выпрямился. – Уж не нас ли вы в таком множестве встречаете? За что нам такая честь?

Любой смутился бы под сотней тревожных, недружелюбных взглядов, но без храбрости не бывает истинного волхва, а Куприян таким родился. Устинья рядом с ним, в серой свите, с длинной светло-русой косой под белым платочком, с пучком голубых цветов на груди, тонкая, спокойная, была словно сама весна: и притягательная, и опасная, и пригреет, и погубит, и поманит теплом, и овеет холодом.

– Слухом земля полнится, будто ты, Куприян, за старое свое ремесло принялся, – строго сказал Арсентий – высокий худой старик с длинной светлой бородой. – Стал уроки и призоры наводить. И не боишься людям на глаза показаться, здесь, где есть человек, тобой погубленный?

– Что с ним теперь? – испугалась Устинья. – С Демкой? Он жив?

Сердце оборвалось – что, если Демка успел умереть и она опоздала?

– Жив покуда. Да чуть-чуть… – Арсентий окинул ее взглядом. – Кто б подумал, что попа Евсевия дочь…

– А с чего ты, Арсентий, нас в злом деле винишь? – не без вызова ответил Куприян. – Прикосы – зло, да и напраслина – тоже не доброе дело. Разве кто видел меня за таким? Пусть выйдет и в глаза мне скажет!

– Демка у тебя ту ночь ночевал, – сказал Ефрем. – Я от него самого слышал. А потом он слег, который день на работу не выходит. Да и встанет ли на ноги…

– Устинья! – вскрикнул рядом женский голос, и через толпу пролезла Мавронья. – Все ж таки ты! А я сама не верила, и Параскевушка мне говорила: не может того быть, чтобы такая добрая девка… А слово-то и впрямь сильное! – Мавронья обернулась к воротам, где стояла Параскева. – Как ты сказала, так она и пришла! Ах, Устя, Устя!

– Демка Бесомыга, хоть и человек беспутный, а наш, сумежский, мы его в обиду не дадим! – добавил Павша, Параскевин сосед.

– Тетушка Мавронья! – обратилась к той Устинья. – Отведи меня к нему, к Демке. Я ему урочной травы принесла.

– Да уж давали ему урочную траву. – Мавронья горестно скривилась. – Параскевушка давала. Только сказала, кто навел, тот и снимет…

– Так чего ж ты стоишь? – послышался рядом голос самой Параскевы. – Крестнику твоему спасение принесли, а ты сама дорогу застишь.

– Да разве можно к нему пустить? Он и сам в неуме все твердил: не пускай ее, не хочу ее целовать…

Несмотря на всеобщее смятение, рядом послышались смешки.

– Экий мужик пошел разборчивый! – хмыкнул старик Савва. – Такую девку целовать не хочет! Я б поцеловал… будь годов на тридцать помоложе.

– Так это что – она от любви его испортила? – изумилась Неделька. – Мы-то думали, он ее добивался, а выходит, она его?

– Ну и дела! – загомонили бабы, и все ширился недоверчивый смех.

– Демка! С его-то рябой рожей и такую лебедь белую подстрелил!

– Умный детина – знает, где хлеб, где мякина!

– Так это он с ворожбы любовной занемог? С приворота?

Куприян молчал: такой оборот дела, повернувший сумежан от гнева к смеху, отводил опасность, и лучше было пока не спорить. Боялся он только за Устинью: любая девка на ее месте сгорела бы со стыда, но та стояла спокойная. Мысль о том, что она испортила Демку от любви, казалась ей такой нелепой, что даже не могла смутить. Всем известно, что Устинья с отрочества желает стать инокиней и на посиделки и гулянья ходит только потому, что девушке-невесте так положено: пусть не думают, что она избрала в женихи Бога лишь потому, что других нет. Она получила все права хорошей невесты на земле, чтобы добровольно принести их в жертву жениху небесному.

– Да пусть забирают этого черта рябого! – кричала тетка Хриса, не забывшая, как парилась со свиньей. – Кому еще у нас этот нечистик понадобился бы!

– За него здесь и коза хромая не пойдет! – поддакивала ее дочь Агашка, уверенная, что это Демка вечно подбивает ее мужа на разные безобразия.

– Пусть забирают его в Барсуки к себе! Сама свахой пойду, лишь бы духу его здесь, в Сумежье, не было!

– Куприян, коли тебе зять нужен, что ж молчал? У нас и получше того обормота найдутся!

Пока все кричали, баба Параскева молча наблюдала за Устиньей. Сумежане в свой черед поглядывали на Параскеву: та была признанной водительницей во всех делах, где требуется особая мудрость. Потом Параскева кивнула Устинье, приглашая подойти.

– Не верится мне, Устя, что с твоего слова Демка изурочился, – с обычной своей приветливостью сказала старушка. – Ты ведь не делала ему ничего?

– Ничего, бабушка. Не приходилось мне людей-то урочить.

– А вижу, урочную траву принесла. – Баба Параскева кивнула на пучок голубой пролески, который Устинья теперь держала в руке. – К чему бы, коли не ты изурочила?

– Пришло мне от Бога такое повеление.

– Что за повеление?

– Явилась мне во сне дева, что от злобы людской пострадала безвинно и за то была Господом прославлена нетлением.

– Та самая, что на Игоревом озере? – Баба Параскева переменилась в лице.

– Она самая. Сказала, что хворь Демке принес идол каменный, а мне повелела взять от гроба ее песку немного и травы урочной. От них Демке исцеление придет. А коли еще сыщутся недужные – и им тоже.

– Так вот с чего у меня свекровь три дня лежмя лежит! – охнула какая-то баба в толпе. – А то идол каменный!

Гомон поднялся вновь. Все разом вспомнили и про упрямого идола, и про нетленную деву в домовине, но если раньше эти явления только пугали и сулили беды, то теперь всем стала ясна между ними связь.

– Мавруша! Отведи Устю к крестнику твоему, – повелела баба Параскева. – Коли и правда ему с той травы и песку полегчает, стало быть, на помощь и защиту нам Господь ту деву нетленную послал.

А не полегчает, так Демку не особо и жалко, подумали иные в толпе. Всякая душа замерла в ожидании чуда. Мавронья, хоть и сомневалась, ослушаться Параскевы не смела и пригласила Устинью за собой.

– Коли Демка не дается, меня поцелуй! – закричал им вслед Овсеев внук Сбыня.

Они ушли, а мужики обступили Куприяна.

– А дева та нам с Устей явилась в истинном облике – красоты несказанной! – стал рассказывать тот. – Сказала: трижды по девяносто лет, мол, она в озере Игоревом лежала, а ныне вывел ее Господь на вольный свет. Велела, чтобы поставили на том месте, где домовина, часовенку, и туда ее поместили. Будет она Бога молить за нашу волость, и от того идол каменный сам в урочный час песком рассыплется…

Куприян был тем более убедителен, что твердо знал: источник бед – идол каменный. Важно было, пока общее внимание приковано к нему и сумежане ловят каждое его слово, внушить, что они с племянницей – не пособники, а противники вредоносной силы.

Мавронья и Устинья тем временем добрались до Демкиной избы. Неслышно войдя, гостья огляделась: пусто, бедно, но довольно чисто – Мавронья нашла время, прибралась. Устинья привыкла видеть Демку где-то на людях; казалось, он, как зверь лесной, своей берлоги и не имеет. Да и могла ли она подумать, что когда-нибудь в эту берлогу войдет!

– Он, Демушка, живет пока небогато, – зашептала ей Мавронья, – но даст Бог, и поправится. Ты не гляди, что так худо здесь. Руки-то у него хорошие, иначе Ефрем его не держал бы в кузне. И парень он не злой, озоровать может, а злобы вот этой к людям в нем нет, баловство одно. Коли ты надумаешь, так я вот бы как рада была…

Мавронья запуталась в собственных домыслах: не то Демка домогался Устиньи, не то наоборот; но по вечной бабьей привычке уже стала смекать, нельзя ли довести дело все же до свадьбы, какой бы дикой мысль о такой паре ни казалась еще вчера.

– Тетушка Мавронья, я женихов не ищу себе, в иночестве хочу жить, – ласково сказала Устинья. – Но Демке здоровья и блага желаю, потому и пришла. Давай посуду возьмем и за водой сходим: хотя бы из трех ключей надобно.

– Вот она. – Мавронья показала на большую корчагу. – Параскевины дочки принесли уже из трех ключей, сюда слили.

– Посмотри: спит он? В уме?

Демка не спал и услышал их шепот. Жар его пока отпустил, осталась только слабость. В полутьме избы он не мог разглядеть, что за женщина пришла вместе с крестной, но поначалу не принял это близко к сердцу: Мавронья порой приводила себе на смену какую-то из двух невесток, хотя те обе были бы даже рады, если бы беспокойный свекровин крестник убрался на тот свет.

– Ну как ты, желанной мой? – Мавронья склонилась над ним. – Милостив Господь: привела я ее! Сама она в Сумежье пришла – та, от кого захворал ты.

– Что ты несешь, матушка? – Демка, как ни был слаб, чуть не засмеялся. – Как же она придет… она ходить не может…

«Только вместе с домовиной своей», – хотел он добавить, но не хватило сил.

– А так вот и пришла! – с торжеством объявила Мавронья. – Песочку тебе принесла от домовинки да урочной травы! Сейчас умоем тебя, и будешь здоров!

– Смерти моей ты хочешь? От домовинки! Она же меня… Крестная сила!

Он замолчал: рядом с Мавроньей появился тонкий девичий образ.

– Ты… здесь…

Бояться у Демки не было больше сил; за эти дни он в бредовом сне повидал всякое, и явление прямо у него в доме мертвой девы с Игорева озера принял за такой же горячечный бред. Не силах толком сосредоточить взгляд, он видел нечто вроде луча, в котором лишь смутно угадывалось лицо. Она пришла забрать его в озеро; этого он смутно ожидал все эти дни. То, что ее привела сама крестная, казалось и диким, и убедительным: бред заполонил весь свет.

«Робок ты, Демка, оттого и незадачлив…» – сказала она ему в самом первом сне после той оплеухи.

«Не испугаешься – будешь власть над тем светом иметь», – говорил Куприян-знахарь.

При первой встрече он испугался покойницы и пустился бежать, как заяц. Но больше у него не было сил бежать, и умирать зайцем не хотелось.

Демка что-то зашептал.

– Что? – Устинья наклонилась.

– Я тебя не боюсь… – еле разобрала она.

– Вот и хорошо! На Бога надейся, и бояться не надо.

Прохладная рука мягко легла на лоб, потом на щеку, где все эти дни ныло красное болезненное пятно.

– Встану я, раба Божия Устинья, умоюсь утренней росой, утрусь Господней пеленой, – зашептал над ним певучий голос. – Пойду из дверей в двери, из ворот в ворота… В чисто поле, с чистого поля – в океян-море. В океяне-море лежит остров Буян, на нем гора Сиян, на ней злат горюч камень, на злате камне стоит Божия церковь, в Божией церкви злат престол, на златом престоле Пресвятая Божья мать Богородица и святой отец Панфирий. Я, раба божия Устинья, поклонюсь и возмолюсь: Пресвятая Божья мать Богородица и святой отец Панфирий, возьмите ваши ризы нетленны и смывайте, смахивайте с раба Божия Демьяна все прикосы и призоры, притки и уроки, лихие оговоры…

Мавронья обхватила Демку за плечи и подняла, усадила, придерживая сзади. Та мягкая рука стала омывать ему лицо холодной водой. Тихий шепот продолжался, и Демка ясно ощущал, как вместе с каплями воды с его лица стекает боль и жар. В голове яснело, тяжесть уходила из тела.

– И замкну тридевятью замками-ключами, и дам ключи звездам… Звезды вы ясные, возьмите ключи, отнесите на небеса! – закончил голос, и к этому времени Демка уже ясно сознавал, кому принадлежит эта мягкая рука.

Живая рука, снявшая порчу от руки мертвой.

Когда она закончила умывать его и отодвинулась от лица, Демка, не смея открыть глаза, поймал эту руку и снова прижал к своей щеке. Только бы она не исчезла, не оставила его снова во власти мертвой девки…

Вернувшись на площадь, Устинья застала толпу распавшейся на мелкие судачащие кучки. Куприян уже сидел на завалинке Параскевиной избы возле самой хозяйки. Он уже рассказал, что они с Устиньей увидели на поляне у озера, и теперь слушал Параскеву.

– Мы с бабами сели да стали вспоминать, кто что от бабок своих слышал про Игорево озеро, – рассказывала она. – Я вспомнила, что мне матушка моя рассказывала, Марья Якимовна. Будто бы в давние времена, еще поганские, имелся в наших края некий целебный источник, его люди поганские за святой почитали. И жила при нем девица дивной красы. Раз приехал князь Игорь из Новгорода дань собирать, ехал мимо да напоил коня из того источника. А сам вдруг взял и ослеп. Ночью спит, видит во сне девицу: мол, говорит, ты из моего источника коня напоил, теперь умойся из него – и будешь здоров. Он умылся – прозрел. И видит девицу перед собой, красоты несказанной. Говорит ей: будь моей женой. Она согласилась. А был у него воевода один, завистливый, он и говорит: эта девица, мол, со мной раньше блуд творила. Рассердился князь и бросил ее об землю – и где упала она, там стало озеро, а из озера река потекла, и стали ее звать Талица – как ту девицу. А оттого большие беды настали, пришла литва, всю землю нашу пожгла, пограбила, всех людей убивала. Стал князь Игорь с богатырями своими литву воевать. Всю перебил, только и сам от ран тяжких умер. Потому литва на том берегу Игорева озера похоронена, а князь с богатырями – в том бору, где Тризна. Выходит, та девица и есть. Она тебе свое имя сказала – Талица? – обратилась баба Параскева к Устинье.

– Вроде бы… да. – Та нахмурилась, пытаясь точно вспомнить речь девицы. – Похожее какое-то. Мне запомнилось, Проталия, но может, и Талица.

– Так она наша, стало быть! – заговорили вокруг. – Здешняя!

– Откуда ж чужая здесь возьмется?

– А если наша, то будет нам обороной!

– Но для чего же она опять из озера вышла? – спросил Куприян. Чем дальше он слушал бабу Параскеву, тем сильнее хмурился. – Князя того давно в живых нет.

– Оттого, что бог каменный воротился. Беду он нам несет.

– Это что же – литва опять явится? – заговорили в толпе.

– Может, и литва.

Литва была известным врагом новгородцев: не раз она приходила, воевала западную часть земли Новгородской, по Шелони, но и здесь ходили предания о былых сражениях. Раньше знали о том, что князь Игорь литву в болото загнал, но про девицу вспомнили только сейчас.

– Да как она явится – она вся в болоте Черном перетонула! – возразил старик Овсей. – Вы, бабы, вздор городите. Был источник, это верно. Исцеления добрым людям от него были, тоже верно. Пришла литва, попила из него воды – и ослепла вся. А сослепа побежала и в болоте вся утонула!

– А как же князь Игорь? – не сдавалась баба Параскева. – Он ее перебил!

– Может, в болото загнал.

– А кто же тогда в бору похоронен? Литва, что ли?

– Игорь и похоронен.

– Отчего же он умер?

– От ран, пока с литвой воевал. А сгубила ее слепота, оттого что из источника нашего попила воды.

– А я слышала, сам Игорь в том озере похоронен, в серебряном гробу! – сказал Арсентий. – Как услышал, что гроб всплыл, про него подумал. А там девица. Собирайтесь завтра спозаранку, мужики! – Староста огляделся. – Будем часовню ставить обыде́нную[10]! Коли такие чудеса пошли – надо Бога молить, пока литва из болота не повылезла! Нам идол каменный не поддался – пусть девица озерная его стережет, раз ей от Бога такое вышло повеление.

Кто-то засмеялся, но немало лиц выражали тревогу.

– Стой, Арсентий, погоди! – сказал Куприян. – Погоди с часовней. Вы рассудите, люди добрые, кому хотите часовню-то ставить?

– Кому? – ответил ему Арсентий. – А ты не слышал, что ли? Эта Талица была девицей…

– Да слышал я! Вот как услышал, так вспомнил: и я ведь про эту девку от матери слышал, да уж больно давно. Правду сказали: был источник, и жила при нем девица. Но то ж было во времена поганские, вот, и Параскева то же говорит. Да, Осиповна? Та девица – не девица вовсе, а шишига. Навка какая-нибудь.

– Ты же сам к ней на поклон ходил! – Изумленная баба Параскева всплеснула руками. – Нынче же!

– Сну поверил, – Куприян показал на Устинью, – думал, может, и впрямь нам тут неведомая святая явилась? Бывал же так! А теперь вспомнил: неоткуда у нас тут святой взяться, а вот навка вылезла из озера – это может быть, идол тот каменный ее призвал, а не Бог. А вы ей часовню хотите строить – мольбище идольское!

Не успел Куприян договорить, как что-то толкнуло его сбоку. Всегда готовый дать отпор, он обернулся – и охнул. Устинья, до того спокойно стоявшая рядом с дядей, без единого звука упала на него, так что он едва успел ее подхватить и в растерянности опустил наземь.

Народ отхлынул; загомонили женщины. Куприян встал на колени возле племянницы. Устинья была без чувств.

– Померла! Девка померла! – истошно закричали бабы, видя, как Куприян лихорадочно ищет у нее на руке бьючую жилку.

– Желанныи матушки!

– Ох, смотрите! – вскрикнула Неделька; от испуга она ухватилась за мать, но не убежала. – Трава урочная!

Пучок урочной травы был за пазухой Устиньи; когда та упала, пролеска вывалилась на землю. И теперь, у людей на глазах, синие цветы от домовины, с самого утра свежие, почернели и обратились в горсточку праха…

Глава 7

Закатный свет застал Куприяна снова возле Игорева озера. Это стал будто другой человек: исчез веселый говорливый знахарь, глаза на мрачном лице сверкали из-под насупленных бровей, и теперь даже незнакомец легко определил бы – человек знающий. К этой мрачности привела тяжелая душевная борьба. Ради себя самого он не пошел бы на то, ради чего сюда явился. Но ради Устиньи…

Когда девушка вдруг обмерла, многие подумали: она-таки Демку испортила и теперь порча, снятая с него, к ней воротилась. В испуге народ отхлынул, и возле Параскевиной избы остались только лежащая на земле Устинья и Куприян, державший ее голову. На лицах сумежан отражался испуг и враждебность: чем больше Устинья раньше вызывала уважения, тем более сильную неприязнь внушала теперь. На нее смотрели так, как если бы поповская дочь вдруг у всех на глазах обернулась кошкой или свиньей!

– Матушка, да неужто – она… – ахнула Анна.

– Да где же видано, чтобы порчу с другого на себя переводили? – отозвалась оторопевшая баба Параскева. – Порчельнику назад лихо возвращается, когда другой знаток снимет, посильнее его.

– Может, того, по неумению… – промолвила старуха Ираида. – Коли в первый раз… Коли тот бзыря[11] так ее задел за живое…

– Да вон у нее кто, – дед Савва кивнул на Куприяна, – этот ли не умеет?

– Это тебе, Куприян, в наказанье от Бога, что в святости девы с озера усомнился! – сказал Арсентий. – Она вам помогла Демку вылечить, она и наказала за неверие. Поди туда, поклонись ей, повинись, авось простит.

Вдруг толпа заколебалась: кто-то весьма решительно через нее пробирался. К Устинье подбежала девушка: темноглазая, чернобровая, с длинной темной косой, – и встала на колени рядом.

– Бабушка Параскева, не вини ее! – взмолилась она, беря безвольные руки Устиньи. – Не может Устя злой волхитницей быть! Она меня спасла, помогла из леса вывести! Вот на мне поясок, ее руками сотканный, им я от власти чужой избавилась! – Девушка показала на красно-белый поясок, каким была подпоясана ее серая свита. – Не поверю я, чтобы она людей портила! Оговор это!

За девушкой следовала женщина, светлобровая и голубоглазая; несмотря на эту разницу, они были похожи, как только могут быть похожи мать и дочь.

– Давай, Куприян, к нам ее неси, – сказала женщина. – Здесь близехонько. – И показала на поповский двор прямо возле церкви.

– Ох, Еленка… – с сомнением начал Арсентий. – Не встревала бы ты в это темное дело…

– Неблагодарность – грех великий! – ответила ему женщина. – Кабы не Куприян с Устей, я бы и Тёмушки своей не увидела больше, и сама, может, жива бы не была. Откуда б ни пришла беда – не верю я в их вину. Это все тот идол каменный, а может… – она осеклась, – и еще какое зло в наших краях бродит. То самое, что мужа моего сгубило… Поможет кто девушку донести?

– Я сам. – Куприян взял Устинью на руки и поднялся. – Награди тебя Господь, Еленка.

Еленка первой прошла через раздавшуюся перед ней толпу, за ней Куприян нес племянницу, а Еленкина дочь Тёмушка шла последней. Их провожали глазами, на лицах было смятение, но никто не пытался им помешать. Еленка принадлежала к семьям сразу двух прежних Власьевских священников: была дочерью отца Македона и женой отца Касьяна, его преемника. Отец Македон много лет назад погиб загадочной смертью на Дивном озере, а отец Касьян прошлым летом сгинул бесследно. Никому не была известна его участь. Еленка с тех пор повязывала платок по-вдовьи, но на вопрос, уверена ли она, что мужа нет в живых, отвечала просто: «Я знаю». Перед исчезновением отца Касьяна она двенадцать лет жила с ним врозь, и об этом ходило по волости много толков; отец Касьян помогал ей припасами и явно хотел вернуть жену, но она этому противилась. Однако даже самые заядлые сплетницы не могли поставить в упрек измену ни одному из них, и загадка этого разлада так и ушла вместе с пропавшим попом. Те же двенадцать лет Артемия, единственная их дочь, прожила в лесу, похищенная лешими, и вернулась к матери прошлой весной. Ходили слухи, что к ее возвращению причастен «вещий пономарь», Воята Новгородец, и даже ждали, что он посватается к Артемии, но и этого не дождались. Сыну новгородского попа, церковному человеку, подошла бы в жены одна из двух поповских дочек, имевшихся в волости; когда Воята как приехал, так менее чем через год и уехал неженатым, бабы рассудили, что у него, мол, в Новгороде есть невеста, получше наших…

После исчезновения отца Касьяна его жена и дочь поселились на поповском дворе возле Власия, где имелась скотина и хорошее хозяйство. Смекнув, что все это достанется Артемии Касьяновне, к ней осенью не раз сватались, но она ни за кого не пошла. При всех этих загадках, семья двух прежних попов пользовалась в Сумежье уважением, и сейчас никто не встал у них поперек дороги. Даже баба Параскева провожала печальное шествие задумчивым взглядом и молчала, многозначительно качая головой. Загадочная судьба и отца, и мужа овевала Еленку сенью тайны и даже тайной власти, и о ней упоминали тоже как о «знающей», хотя она не показывала никакого особого знания.

Выбравшись из толпы, Тёмушка побежала вперед, и когда Куприян внес Устинью в поповскую избу, уже расстелила тюфяк на лавке, где обычно спала сама. Еленка достала с полатей подушку, Устинью уложили и освободили от лишней одежды. Куприян еще раз осмотрел племянницу: она казалась спящей глубоким сном, но никаких признаков болезни он пока не заметил.

– Давай воды с уголька! – шепнул он Еленке.

Устинью обрызгали водой, Куприян взялся отшептывать. Но еще пока перечислял изгоняемые «шепоты и ломоты, призоры и уроки, скорби и переполохи» понял: не поможет. В Устинье не было подсаженной лихоты, которую можно изгнать. Наоборот: ее дух выдернуло из тела и унесло в те далекие края, где он бывает во время сна. Но заснула она против воли, и по чьей воле проснется?

Тёмушка тихонько молилась, Куприян и Еленка сидели с двух сторон, глядя на Устинью. Еленка осторожно поглядывала на гостя: его встревоженное лицо наливалось мрачностью, знаменуя крепнущую решимость.

– Оставишь ее у себя пока? – Куприян поднял глаза. – Или я схожу в Барсуки, с телегой приеду, заберу ее.

– А в Барсуках-то у тебя есть кого с ней оставить?

– Ну… – Куприян мысленно перебрал соседских баб и девок. – Сыщу кого-нибудь. Перенежку с внучкой – они нам по всему хозяйству помогают. Людинка, подруга ее, поможет авось.

– У меня оставь. Мы с Тёмушкой приглядим за ней, пока не очнется.

Оба они знали, зачем нужен присмотр: Куприян не собирался сидеть рядом с племянницей и ждать, пока беда сама пройдет.

– Не беспокойся. Я-то знаю, каково оно: годами ждать да без толку по лесу бродить… Одна у меня была родная душа, – Еленка взглянула на Тёмушку, – и ту чужая злоба отняла у меня. Как я тогда себя изводила… ты знаешь.

Куприян кивнул. Когда у Еленки прямо со двора пропала шестилетняя дочь, проклятая злым отцом, она не раз обошла всех знающих людей волости: Куприяна, бабу Параскеву, пастуха Егорку, бортника Миколку. Никто не сумел ей помочь, пока в Великославльской волости не объявился парень, наученный грамоте и наделенный несгибаемой отвагой, – Воята Новгородец.

– Без Устиньи не вернулась бы Тёмушка ко мне. До сих пор вон ее пояском оберегаемся, снимать не позволяю. Коли пришла и к вам беда – я чем смогу, помогу.