Неладная сила

Руки сами взялись за крышку и чуть приподняли. Если внутри кто-то есть, сейчас станет ясно…

Демка ждал волны трупной вони, но ее не было. Даже наоборот: вдруг повеяло неким духом, свежим и приятным, подумалось о каких-то цветах… Может, яблоневый цвет, хоть ему еще не время. Лежалого трупа там точно нет.

Взявшись обеими руками, Демка сдвинул крышку…

Одновременно вскрикнув, они с Хоропуном отскочили в разные стороны. Уговорили себя, что гроб пустой – и ошиблись.

– Ежкина касть! – просипел Хоропун.

В гробу лежало тело. Это оказалась вовсе не старушонка, а напротив, совсем молодая женщина… даже девка, судя по двум светлым косам. Оба мужика смотрели, завороженные. Демка сделал шаг снова к гробу.

– Эт-то к-кто ж т-такая? – заикаясь от изумления, выдавил Хоропун.

Демка отвечал только недоуменным молчанием. Любитель шататься зимой по супредкам, а в начале лета по гуляньям погостов и деревень, он считал, что знает всех красивых девок и молодых баб волости. Но это лицо он видел впервые – точеное, белое, прекрасное и пугающее, как… как те белые тонкие цветки, что вылезают еще среди последнего снега и служат знаком прихода лихорадок-повесенниц.

Кто это? Да если бы была где, хоть в дальней деревне, такая девка, неужто он бы о ней не услышал? Это ж какая красавица… лебедь белая… прямо царевна! Откуда царевне взяться в Великославльской волости, куда со времен княгини Ольги ни одна знатная особа не показывалась? Но как может простая девка иметь такое белое личико, такие золотые косы – длиной в половину тела… А платье! Демка только сейчас разглядел – из голубой парчи, в золотых цветах, по вороту шито жемчугом…

– В-вот тебе и старушонка… – прохрипел позади Хоропун, и Демка вздрогнул. – Откуда ж к нам такую принесло?

– С того света, вестимо, – шепотом ответил Демка, будто боялся разбудить красавицу.

– У нас в волости таких и нету.

– Откуда ж у нас? Это только у бояр… у князей каких…

– А перстни у нее какие – видел? – завистливо выдохнул Хоропун. – Ты глянь! Золотые! С каменьями!

Демка поглядел на руки покойницы, сложенные, как водится, на груди. И правда – на каждой руке по три золотых перстня с узорами, с зернью, с разноцветными камнями: красными, зелеными, лиловыми. С жемчугом…

– Да на один такой перстень можно новый двор поставить! – шептал Хоропун. – Скотины завести!

Весенние вечера коротки: вот только светило солнце, а потом вдруг тьма. Над берегом уплотнялись легкие сумерки, но казалось, загадочная красавица сама источает сияние. Ее перстни, золотые нити парчи на платье, жемчужное шитье ворота мерцали, перемигивались искрами. Такие перстни Демка видел только у Нежаты Нездинича, богатого боярина, чья семья издавна правила Великославльской волостью и собирала здесь дань для князя новгородского. Но появления на пустом озерном берегу мертвой боярышни в домовине это никак не объясняло.

– Вот бы хоть один такой перстенечек! – шепотом ныл за левым плечом Хоропун. – Хоть самый маленький! Подешевле какой!

– Ты что же, – говоря это, Демка не мог оторвать глаз от белых рук красавицы, – взять у нее хочешь?

– Да ей ведь уже не нужно! А нам бы… мы бы… ох и разживемся! Хозяйство завести… с холопами! Уже бы и работать не надо, а знай сиди отдыхай, меды распивай! Тестя пинком бы со двора проводил… да и Агашку за ним – я б тогда себе жену сыскал не ей чета! При таком-то богатстве!

Демка представил себя богатым – в новой хорошей одежде, на каком-то новом просторном дворе. И не работай, а знай ходи по гулянкам… Тогда бы девки от него носы воротить перестали…

– Что коли мы хоть один снимем? – шептал Хоропун. – Никто и не заметит. Кто знает, сколько их было у нее? Сколько такой перстень стоить может? Хоть вон тот, с жабиком[6]?

– Да кто б его знал…

Демка придвинулся ближе, желая оценить если не стоимость перстней – что он в этом понимал? – то хотя бы тонкость работы. Такую красоту, может, только в Новгороде сделают. Они тут, с Ефремом, привыкшие ковать из серебра и лить из бронзы и меди простые перстеньки и заушницы, с таким не управятся. Даже и старый кузнец Деряга, кому Демка еще мальцом был отдан на выучку, не делал таких перстней.

Нестерпимо захотелось хоть в руках подержать, рассмотреть получше.

– Эх, я бы… мне бы… Давай снимем один! – Хоропун за плечом аж приплясывал на песке. – Мы поглядим только и назад отдадим… положим то есть.

– Н-нет… грех это… – Демка мотнул головой.

А глаза не желали расставаться с перстнями на тонких белых пальцах.

– Да какой же грех – посмотреть только! Греха ты боишься, ага! Никогда ты, Демка, грехов не боялся! Покойницы ты боишься, вот что!

– Я покойницы боюсь? – Демка сердито оглянулся.

– Ну а то ж! Не боялся бы – давно бы… Что она нам сделает – она же мертвая!

– Не боюсь я!

– А не боишься, чего же застыл?

– Грех это – мертвецов обирать!

– Эким ты праведником стал – хоть сажай тебя заместо отца Ефросина монашек упасать! Боязно тебе! Небось уже в портки напустил!

В досаде Демка сильным и быстрым движением врезал Хоропуну локтем в живот. Тот со сдавленным криком согнулся, а Демка шагнул к гробу. Наклонился, вглядываясь в мертвое лицо. Хороша дева, будто сладкий сон. И не скажешь, что мертвая – ни следа разложения. Ни темных кругов у глаз, ни пятен, ни даже восковой бледности. Белая кожа, румяные пухлые губки. Будь она живая, вот бы…

Когда Демка наклонился, цветочный запах даже усилился. Вот он откуда – у основания девичьих кос были вплетены пучки цветов – белых и желтых – совершенно свежих, какими они бывают, когда растут из земли. Даже увянуть не успели. Да когда же покойницу положили в этот гроб?

Как во сне, будто двигала им чужая воля, Демка протянул руку и слегка коснулся руки красавицы. Кожа ее была холодной как лед, развеивая морок, будто она жива и только спит. Она мертва, как кусок льда. Может, ее погребли среди зимы, вот и пролежала до весны, избежав тления, а теперь и правда весенними водами подмыло…

Грубые пальцы Демки коснулись перстня на указательном пальце покойницы – с голубым глазком бирюзы. Перстень тоже был холодным как лед – обжег, как раскаленный, но к ожогам Демке было не привыкать.

Двумя пальцами он взялся на перстень и потянул – просто проверить, сойдет ли…

Мертвая рука птицей взлетела над девичьей грудью и ответила Демке пощечину.

Звонкий удар ледяной руки оглушил – во всех смыслах. На щетинистой щеке Демки загорелось пятно боли, зазвенело в ушах. Демку отбросило от гроба, и он обнаружил себя сидящим на холодном влажном песке. Не очнулся толком, но понял – надо уносить ноги…

Глава 3

– М-мы того, как через лес бежали – я не помню, – сипло рассказывал Демка, сидя на полу в Куприяновой избе и то и дело вздрагивая и безотчетно крестясь. – Все м-мерещилось, она за нами бежит. А может, не она, а ч-ч-черти всякие.

– Трещало по лесу, в-выло! – подхватил из угла Хоропун. – Н-ноги подгибались!

– С-слыхал я, что, бывало, кости мертвые на посиделки к озорным девкам ходят. И что, мол, приходит покойник, коли его обидели чем… Но то байки! Я думал, болтовня бабья…

– Вспомнишь теперь, как сам обертуном рядился! – хмыкнул Куприян.

Он намекал на случай позапрошлой зимой, когда Демка с пятью-шестью молодыми приятелями явился на супредки в Барсуки. В этой деревне принято девкам зимой собираться в чьей-нибудь бане, что побольше, там и принимают приходящих в гости парней. Парни явились в берестяных личинах, дескать, угадайте, кто мы, орешков дадим. А пока девки гадали, у одной упало веретено. Наклонилась за ним – и увидела, что у неведомых гостей из-под кожухов висят волчьи хвосты… Визгу тогда было…

– Шутки шутками. А тут… – Демка коснулся щеки, где еще краснело на скуле уходящее под бороду широкое пятно, – все правда же! И не представить себе такого страха!

– Хе! – хмыкнул Куприян. – Мне-то не рассказывайте! Уж я-то видал такой страх, что у вас, шалопутов, от него бы и дух вон! В нашем ремесле… – он запнулся, – в том, бывшем, без отваги нельзя. Иначе чер… помощнички служить не станут, а самого тебя разорвут.

Устинья у себя за занавеской поморщилась и перекрестилась. Куприяну вспомнилось то время, когда он волховал и многих помощников имел, бесов невидимых. Чтобы заполучить их и держать в повиновении, волхву немалая храбрость требуется, в ней его сила и есть.

– До сих пор у меня тут, – Демка притронулся к щеке, – и огнем горит, и морозом веет. Внутри будто заледенело все.

– Это тебе в баню надо – отогреваться. А от меня чего хотите? – хмуро спросил Куприян.

Стоя перед ними, он уставил руки в бока, бросая вызов новой беде. Ясно было, почему эти двое, напуганные до дрожи и заикания неведомой покойницей, прибежали прямо к нему. О его былой колдовской силе вся волость знает: люди видят в нем того, кто способен бороться с нечистой силой. Но ох как не хотелось Куприяну возвращаться к старому!

– Ты бы как-нибудь… отшептал, что ли? – Демка поднял на него угрюмые и просительные глаза. – Чтобы отпустило… в то я сам весь ледяной. Куда ни гляну – везде она мне мерещится, и будто кожа с нее сползает, а под ней чернота…

– Ну а ты чего хотел, дуботолк! Это ж додуматься – мертвеца в гробу обокрасть! Ты нехристь, что ли, совсем?

– Да я не обокрасть! Посмотреть только…

– Ну вот ты ей и расскажи, как опять увидишь – хотел, мол, на тонкую работу подивиться! А красть – ни боже мой! Ты ж не такой!

– Я не такой! – Демка глянул на Куприяна с вызовом. – Я, может, шалопут и бесомыга, но не вор!

– Ну да!

– Где я чего украл? Ну… может, с огорода чего… будто Васьян с парочки реп обеднеет!

– Ты голоден?

От тихого женского голоса все в избе вздрогнули, Демка подскочил, как подброшенный, и принял стойку, будто драться. В щели отодвинутой занавески у бабьего кута появилось лицо Устиньи – она давно уже высунулась, чтобы лучше слышать эту дивную повесть, но ее никто не замечал.

Демка уставился на девушку, вгляделся. Лицо его прояснилось: от одного появления Устиньи делалось светлее в глазах и чище, покойнее на душе. С узким лицом, высокими скулами, чуть впалыми щеками и большими светло-серыми глазами, она была не то чтобы красавица, но каждая черта ее лица казалась уместной, и все вместе они так хорошо ладили, что это заменяло красоту. Черные густые ресницы, темные брови придавали ее лицу вид неброской роскоши, наводя на мысль о соболях. Люди толковали: ей бы княгиней родиться. Вид ее, свежий и строгий, внушал и влечение, и почтение разом, так что даже у Демки, порой встречавшего ее на гуляньях и посиделках, не поворачивался язык отпустить какую-нибудь похабную шутку. Не будучи особенно богатой, Устинья считалась из лучших невест в волости: казалось, в ее руках простая пряжа превращалась в золотую. Такие, как Демка, могли лишь завидовать, глядя на нее, чьему-то будущему счастью. Она как те перстни дорогие – но тут попробуй тронь! Прошлым летом все ждали, что к ней посватается «вещий пономарь», Воята Новгородец, но тот, как сгинул без вести отец Касьян, так и убрался к себе в Новгород, не заведя речи о свадьбе. И это даже Демка воспринял с тайным облегчением, хотя ему-то какая корысть?

– Вечер… тебе, Устинья, – буркнул Демка. – Напугала…

Устинья, как ни была встревожена, а усмехнулась, выходя из кута.

– Я – да тебя напугала? Тебя, Демка?

– Тут испугаешься!

– Он теперь от всякой девки шарахаться будет! – хихикнул Хоропун. – После того как его покойница белой ручкой приласкала.

– Пасть заткни, недомыка! – огрызнулся Демка. – Не буду я… от всякой девки… Это ты меня подбил, дурак! Чучело гороховое!

– Мы хотели уток пострелять, в глине запечь, – ответил Устинье Хоропун. – Да вон что вышло!

– А теперь и брюхо подводит, и кусок в горло не полезет! – буркнул Демка.

– Святой водой бы! – вздохнула Устинья. – Да где ее теперь взять, кроме монастыря, а туда…

– К утра доберешься, – окончил Куприян.

– Я по такой темени никуда не пойду! – отрезал Демка. – Из дома выгоните – под крыльцом у вас буду спать.

– Черныш тебе нос откусит, – усмехнулась Устинья.

– Я сам ему откушу.

Устинья вздохнула: щетинистый, кудлатый, с тревожными и злыми глазами, в потертом кожухе и обтрепанной рубахе, Демка и правда напоминал неухоженного пса. Она знала его много лет, но, кажется, ни разу еще не видела напуганным. То и дело он безотчетно трогал пятно на щеке, но тут же отдергивал руку.

– А это было-то где… ну, где вы нашли… это… – начала Устинья. – Это там, где… идол каменный?

Демка взглянул на Хоропуна, подумал, потом опять переменился в лице.

– Ёжкина касть! А ведь правда. Там, на опушке, идолище и стоит. Мы его было приметили, а потом эту… домовину увидели, про каменный тот хрен и забыли…

– Думаешь, это ворог наш ту покойницу… – начал Куприян, сам еще не понимая, какая может быть связь.

Но какая-то уж точно есть! Сперва каменный бог, не желающий оставаться ни в земле, ни под водой. Потом покойница, которой тоже положено быть в земле, а она оказалась в воде и оттуда ее несло на берег – прямиком к тому богу!

Устинья опустила голову и отвернулась – чтобы не видно было, как она покраснела, догадавшись позже всех, что каменный бог похож вовсе не на гриб…

* * *

Куприян ворчал, что выставит незваных гостей спать под крыльцо, но Устинья за них заступилась. Легко быть приветливым с приятными людьми, но в такой доброте и заслуги нет. Заповедь божия предназначена для тех, кто сам любви не внушает. Она даже собрала двоим страдальцам кое-чего поесть. Шептать Куприян отказался, велел молиться, указывая на пару резных икон в красном углу. Предложение это Демку с Хоропуном озадачило. Власьева церковь в Сумежье стояла запертая с прошлого лета, с того дня, как отец Касьян исчез; нашли потом только его лошадь и всю одежду близ Ящерова погоста, а тела, живого или мертвого, так и не сыскали. С тех пор оба шалопута, похоже, и не молились ни разу. Подходящих молитв они не знали, и Устинья стала их учить.

– Михаил-Архангел, Гавриил-Архангел, Никола Милостив! Снидите с небес, и снесите ключи, и замкните колдуну и колдунье, ведуну и ведунье, упырю и упырице пасть крепко-накрепко, твердо-натвердо! – напевно читала по памяти Устинья. – И сойдет Никола Милостив, и снесет железа, огородит железным тыном со всех четырех сторон от земли до небес, и запирает на двенадцать замков, и отдает те ключи святому старцу Панфирию, и относит святой старец Панфирий те ключи на окиян-море, и кладет те ключи под бел-горюч-камень. По морю синему никому не хаживать, тех ключей никому не нахаживать…

Несмотря на молодость, Устинья была искусницей по части оберегающих молитв и знала их множество, на все возможные случаи. Она говорила, что ее научила мать, но в волости считали это заслугой Куприяна. Колдун пользуется заговорами, которые шепчет тихонько, чтобы никто не разобрал слов – иначе утратят силу, – а Устинья обращала молитвы к небесным владыкам, не делая из этого тайны. Голос ее, негромкий и ровный, уверенный и нежный, очаровывал сам по себе; едва она начинала, казалось, с неба спускается невидимый луч, а в нем – ангелы, готовые принять ее просьбы и отнести к высшему престолу.

– Михаил-Архангел, Гавриил-Архангел… – бормотал Хоропун, охотно бухнувшись на колени и кланяясь лбом в пол.

Демка косился на Устинью дикими глазами: сроду не было такого, чтобы девка чему-то его учила! Но слишком памятен был страх, пережитый на озере. В глубине души тлело убеждение: если одна девка напугала до заикания, то противостоять ей может только другая девка. Общество Устиньи и смущало его, и успокаивало. Что Устинья из всех девок волости самая «хитрая», никто не сомневался. Все знали, что она не замуж, а в Усть-Хвойский монастырь собирается, только и ждет, пока мать Агния, игуменья, благословение даст.

– А еще так: Михаил-Архангел, заслони ты меня, раба Божия Демьяна, железною дверью и запри тридевятью замками-ключами. И глаголет мне, рабу Божию Демьяну, Михаил-Архангел: заслоню я тебя, раба Божия Демьяна, железною дверью, и замкну тридевятью замками-ключами, и дам ключи звездам… Звезды вы ясные, возьмите ключи, отнесите на небеса!

Поначалу дело шло туго. Даже называть самого себя полным именем Демке был трудно – с рождения привык быть просто Демкой, хотя ровесников его, имеющих жен, детей и свое хозяйство, давно уже именуют уважительно. Он же и женился лет десять назад как-то случайно, «грех прикрыть», как толковали бабы, да путной жизни не вышло. Жена его только и знала, что жаловаться на свою горькую долю, и когда она года через два умерла, Демка вздохнул с облегчением. Но случай с драчливой покойницей навел на мысль: уж не слишком ли долго он испытывает терпение божие? Не пора ли опомниться, пока черти за ноги не уволокли? Эта же мысль несла растерянность: опомниться – это как? Никак по-другому он жить не умел.

– Повторяй утром и вечером, и всякий раз, как будет тебе дурное мерещиться! – наставляла Устинья. – Бога на помощь призывай, и не тронет тебя никакая упырица!

Успокоившись, Демка устыдился своего недавнего страха – настолько, что даже взял свой пропахший дымом кузницы обтрепанный кожух и повернулся к двери.

– Пойду я, что ли… Спаси вас бог, хозяева, за приют…

– Да куда ты! – осадил его Куприян, кивая на оконце. – Ночь на дворе!

– В Сумежье пойду. Ну ее к бесам, девки той… Мне завтра с утра в кузню, работы нынче много, Ефрем браниться будет.

Демка решил больше не бояться, хотя в глазах, при мысли о верстах пути в Сумежье через ночной лес, мелькала неуверенность. Вот пойдешь – а она навстречу…

– Я никуда ночью не пойду! – Хоропун аж вцепился в лавку, на какой сидел. – Хоть поленом гони!

– А ты как знаешь!

– Да сиди! – махнул рукой Куприян. – Вон, на лавке ляжешь, а светает нынче рано – на заре и пойдешь.

Демка покосился на Устинью, она подавила вздох. Оставлять эту пару на ночь ей совсем не хотелось, но милосердие и не должно быть легким.

– Оставайтесь, – приветливо сказала она. – Места не просидите.

Демка неуверенно опустил кожух обратно на пол и сел.

– А то как начнут по дороге всякие чуда и дива пугать, – пожаловался Хоропун, – тут и не приметишь, как богу душу отдашь.

– Да уж кто трусоват, тот и отдаст! – посмеялся Куприян. – Не видали вы еще страха.

– А ты видал? – Демка бросил на него взгляд из-под упавших на лоб темно-русых кудрей.

– Нам как без этого? Хоть то дело прошлое, я, слава богу, от тех дел отошел, а помню, как было. Кто труслив, тому в нашем… в том колдовском ремесле делать нечего. Никогда боязливый силу истинную не обретет. А кто храбр, тот и знание возьмет, и с ним власть над теми получит, кто силу дает. Вот так!

– Кто же это – кто силу дает? – отчасти небрежно спросил Демка. – Черти, что ли?

– А вот кто! Не испугаешься – будешь власть над тем светом иметь. А испугаешься – так и пробегаешь всю жизнь, как заяц.

– Да я бы может… – Сравнения с зайцем Демка не мог стерпеть. – Кабы знать… ты про что говоришь – про то, как колдуном делаются? Так это ж человек, который сам желает, готовится… А мы и не хотели никакого того света…

– За утками пошли! – пискнул Хоропун. – Вот я и манок взял.

– А тут она… откуда взялась только! Я бы, может, если знал… тоже не испугался.

– Посмотрел бы я, как ты не испугаешься! Знаешь, как в наше-то время знахарями делались? Слыхал ты про старого Крушину, по прозванью Батожок? Нет? Да вы не застали его. Он попу Касьяну был отцом, да и брату его, Страхоте.

– Про Страхоту кто же не слышал? – подал голос Хоропун.

– Крушина был могучий волхв, и в батожке его рябиновом тьма-тьмущая бесов обитала, – продолжал Куприян. – И вот, коли кто хотел ведовству учиться, шел к нему и просил науки. Знаете, где его изба? В лесу глухом, там он один и жил, с зверями лесными. Он и отвечал: ну, коли хочешь учиться, приходи в полночь. И вот придет к нему в полночь такой человек. Крушина пошепчет, пошепчет, и глядь – из-за печи выходит пес черный, или жаба огромная, или свинья, тоже черная. А глаза желтым горят, прямо насквозь тебя пронзают! Крушина и говорит: полезай, говорит, к ней в пасть! А она, жаба эта или свинья, как пасть раззявит – а в ней пламя пышет! Вот ты полез бы? – обратился он к Демке.

– А чего же нет? – хмыкнул тот и бросил беглый взгляд на Устинью. – Я к огню-то сызмальства привычен. Меня тетка Мавронья, крестная, с семи лет на выучку к Деряге-кузнецу отдала. Огня-то я не боюсь!

– В горне кузнечном – огонь небесный, святой, от Ильи-Громовника, от Кузьмы и Демьяна, святых братьев, даден. А в такой жабе – пламя бездны преисподней. – Куприян понизил голос и боязливо огляделся. – Поглядел бы я, как ты туда полез бы!

– А и погляди! – Сомнений в своей храбрости Демка не терпел. – Пойдем к той избе, где твой Крушина!

– Он помер давно. Изба, поди, завалилась совсем. Ее, пожалуй, и не сыщет никто – один отец Касьян, я так мню, туда дорогу помнил, а как он сгинул, так и все. А я от тех дел давно отстал! Господь меня пожалел – наставил на ум, чтобы душу не сгубил.

– Ты, Куприянушка, тоже так знание свое получил – через жабу? – спросил Хоропун.

– А я… Меня в двенадцать лет родители к деду Заморе отвели. Долго им детей не посылалось, они у деда Заморы просили волхования, чтобы, стало быть, потомство иметь, он и помог, да положил зарок, чтобы сына их к нему на выучку привести. Меня то есть. Они и привели. Родители мои были болванному поклонению привержены, – Куприян вздохнул, – оттого и просили помощи у бесов. И вот повел меня дед Замора в полночь глухую к Змееву камню. Велел стоять и с места не трогаться, что ни случись. Я стою. А он вокруг камня ходит противусолонь и заклятья бормочет. Ходил, ходил, а потом кричит: гляди! Я гляжу – а камень Змеев и не камень вовсе, а самого змея голова. Глаза на ней, и пасть – поболее иной двери. Прямо на меня смотрит, и в глазах огонечки зеленые горят…

Слушателей передернуло – даже Устинью. Никогда раньше ее дядька не рассказывал о своем посвящении, да и странно, что решил поделиться этим с такими ненадежными людьми, как Демка и Хоропун. В избе было темно, горела одна лучина, в деревне все давно затихло. Навалилось ощущение огромности ждущей тьмы, и даже Устинья невольно увидела ту деву из гроба, что стоит прямо под оконцем и слушает живые голоса…

– И вот так медленно пасть его раскрывается, – понизив голос и вынуждая вслушиваться, рассказывал Куприян, – и лязг такой раздается… куда там вашей домовине. Крушина мне говорит: полезай! Я было побоялся: отрок еще был, что мне там, двенадцать лет. А он говорит: полезай, иначе все равно тебе живым не быть. Уйдешь просто так – и году не пройдет, как исчахнешь. Я думаю, ладно, двумя смертям не бывать. И полез к нему в пасть…

Настала тишина.

– И что там? – прошептал Хоропун. – Огонь?

– А там… – Куприян вздохнул, – я на тот свет самый попал. А что я видел, того не скажу, нет позволения. Только кто через тот свет пройдет, бояться уже ничего не станет – ни на этом свете, ни на том. А вы, – его голос вдруг сделался повелительным, – заснете сейчас, а утром как проснетесь, ни слова из речей моих не вспомните! Все, спать, я сказал!

Хоропун без звука повалился на бок и заснул. Демка тоже сполз на пол с лавки и улегся, укрываясь своим кожухом.

– Ступай на печь, Устя, – велел Куприян. – А я на конике[7] лягу.

Устинья, тоже уставшая за вечер, послушно полезла на печь. Куприян улегся на коник перед печью, между нею и гостями. Засыпая, она повторяла молитву к Михаилу-Архангелу, а где-то на задворках мелькала мысль: узнает кто, что Демка Бесомыга у них в дому ночевал, сплетен не оберешься…

* * *

Наутро Демка мог бы счесть вчерашнее приключение сном, если бы не красное пятно на щеке – оно не сошло, и касаться его было больно. Пришло время решать, что делать дальше. Ведь если красавица в домовине Демке с Хоропуном не привиделась, то она так и лежит там, на берегу, возле каменного идолища.

А если не лежит? Если она уже выбралась из домовины и… и что? От одной такой мысли передергивало.

– Я домой! – заявил Хоропун, проснувшись утром. – Благодарю за хлеб-соль, за ласку, но меня там Агашка с тестем обыскались! Еще сейчас драться полезет – скажет, у какой-то гульни ты, мухоблуд, ночевал…

– Пасть заткни! – Демка отвесил ему подзатыльник и бросил виноватый взгляд на Устинью, которая могла отнести это к себе. – Тебя люди по добру приютили, а ты лаешься!

– Да это не я, это Агашка!

– Пойдем, дядя Куприян, сходим к озеру, – попросил Демка. – Уж я бы… – он оглядел себя, но ничего ценного не обрел, – кожух отдал бы, чтобы мне эта дрянь привиделась! Ну а вдруг она и правда там?

Не очень-то Куприяну хотелось вмешиваться в это дело, но Устинья поддержала Демку. Встретив взгляд племянницы, Куприян вздохнул и потянулся за топором. Что за покойница, он знать не знал, но подозревал связь между ее появлением и каменным богом, которого сам нашел на отцовом поле.