Мстислав Удалой

Помолчав, Степан добавил:

– Слухай, отче, чегой-то мне невдомек! Чи ты чернец, чи еще хто? На торговца вроде не похож, хоша теперя всяки по селам шастают: и латины, и ромеи, и бусурмане – всё веру свою нахваливают, понеже их вера самая будто бы верная, простому человеку близкая.

– Тебя яко кличут-то? – незнакомец явно не желал отвечать.

– Степан Объедко я, отче! Житель Бронниц!

– Сам-то, веришь ли, в Спасителя мира сего, в Иисуса Христа?

– А яко же! – Степан широко перекрестился.

– Ты вот што, Степан! Правь вон на ту полянку! Заночуем тута, темно уж становится.

– Погодь чуток, отче! Я тута родничок один ведаю, недалече совсем!

– Ну, правь к нему не то! В глотке все пересохло, да и поспать надоть.

Полянка с родничком вскоре нашлась. Видно было, что это давно облюбованный путниками уртон. Между двумя камнями чернело костровище, а рядом, из под огромного валуна, тихо журчал ручеёк. Трава вокруг костровища и ручья была вытоптана предыдущими путниками. Пока Степан распрягал коней, незнакомец сноровисто запалил костерок, сразу видно – человек опытный, обычно так ведут себя люди ратные, к походам и ночевкам в лесу привычные. Хотя и торговцы себя так ведут. Степана грызли сомнения, чернеца ли он везет. Он напоил лошадей и те мирно принялись щипать траву поодаль. Достав из брички закопченный котелок, Степан зачерпнул воды из ручейка и, первым делом, подал незнакомцу. Тот, сделав несколько больших глотков, подхватил валявшуюся рядом березовую жердь, подвесил на неё котелок и пристроил на камни, между которыми горел костерок. Степан принес мешок с провизией. От ковриги отрезал своим кончаком большой кусок хлеба, на него положил приличный шмат сала, протянул незнакомцу со словами:

– Подкрепись, отче! Теперя, небось, не пост, не осквернишь уста-то!

Чернец, прежде, чем взять ломоть, трижды перекрестился, что-то пробормотав. У Степана отлегло, сомнения исчезли. Он сорвал с легкой душой большую кисть, цветущего поблизости Иван-чая, и бросил в закипающий котелок, предварительно отодвинув его в сторону, достал из мешка две берестяные кружки…. Поужинав, оба попутчика, так и не поговорив, увалились спать прямо тут же, возле затухающего костра, благо, что наступившая ночь была теплой, будто парное молоко.

Лес вокруг поляны стоял черный, безмолвный, только небо вверху торжественно сияло мириадами звезд. Сколько прошло времени неизвестно. Взошедшая луна несколько пригасила торжество космоса и бледно осветила полянку, но таинство ночи от этого только усилилось. Где-то в лесу одиноко прогукал филин, а из низины вкрадчиво, будто змей, протянулся белесый рукав тумана, словно кто-то большой пытался похитить и коней, и бричку, а заодно и спящих людей.

Всхрапнула одна из лошадей, и незнакомец черной тенью приподнялся. Степан безмятежно спал. Незнакомец встал и бесшумно зашагал в темноту леса. Видимо монах хорошо знал, куда и зачем идет среди ночи, да и заповедный лес этот был ему отчасти знаком. Пройдя сотню шагов в глубину леса, и не один раз споткнувшись об невидимые корни деревьев, вспучивших лесную подстилку, монах остановился, вынул из глубины своей хламиды рог, и трижды рявкнул, подражая лосю. Подождал какое-то время, хотел, было, еще прохрипеть в свой рог и уже приставил его к губам, как перед ним, в свете луны, пробивавшемся через листву, без звука появилась темная фигура не то лешего, не то вурдалака. Горящими углями сверкнули глаза. Леший, или кто там, схватил монаха за руку, и, молча, потащил его куда-то в чащобу, только ему одному ведомой тропой.

Монах, ведомый этим некто, послушно шел, хлюпая сапогами по воде и спотыкаясь в темноте о мокрые валежины. Вскоре местность стала повышаться, мокрость исчезла, в лунном свете показался лысый пригорок. На вершине, среди валунов, рдела большая куча раскаленного угля. Возле этой кучи возвышались две деревянные фигуры внушительного размера. Монах понял, что это капище с языческими богами. Он узнал их по характерным признакам: у одной фигуры лысина сверкала серебром, и усы блистали золотом, у другой наоборот густая шевелюра деревянных волос была покрыта золотом, а усы серебром. У обоих глаза тускло поблескивали рубинами, то были Перун и Даждьбог, главные славянские божества. За ними в темноте угадывались фигуры меньших богов: Рода, Сварога и Сварожича и других, которых монах не знал.

Из толпы деревянных скульптур богов выступил кряжистый старец в белой до пят рубахе, подпоясанной простой веревкой. Седая борода его разметалась по широкой груди, длинные пряди нечесаных седых волос с головы разлеглись по еще мощным плечам, но годы уже согнули, ссутулили старика, хотя угадывалось, что в молодости он был просто громадиной. Старик кинул на красные угли охапку корявых сучьев. Свет, вспыхнувшего огня, отразился колючими звездами в глубоко посаженных глазах старого волхва. Под сурово насупленными, мохнатыми бровями его затаилась укоризна. Приглашающим жестом, он указал на валун, обросший мягким мхом, сам присел на другой и скрипучим, но твердым голосом заговорил:

– Давно тебя поджидаю, князь! Почитай три зимы уж минуло, егда был ты у меня. Ведал я, што придешь ты ко мне, понеже Перун-Громовержец покровитель твой, хоша воспитал родитель тебя в греческой вере. Видать помнишь ты, што наши древние боги, коим поклонялись пращуры наши издревле, властвуют и повелевают твоей судьбой, да и не токмо твоей, но и судьбами иных тож! Весь народ наш под широкой дланью Даждьбога, вседержителя Вселенной, а Перун-Громовержец всегда возьмет жертву-дань свою, в народе своем, егда надо ему, ибо не мы хозяева на земле энтой. Две силы, темная и светлая, ведут нескончаемое боренье меж собой, и конца тому боренью не будет никогда, понеже одолеет егда одна из энтих сил, то придет конец жизни не токмо на земле, но и во всей Вселенной. Вседержитель Даждьбог поддерживает энто боренье вечно и следит за равновесием тово боренья, дабы не наступил конец всему сущему. Заметил, небось, князь, яко иной раз то темная сила одолевает, то светлая на смену идет. Нам, людям, нельзя желать, дабы победила яка-либо сила, инако нарушится соотношение материи, нарушится равновесие добра и зла. Нам надо разуметь, што, чем устойчивей равновесие, тем лучше жизнь меж людьми. Даждьбог управляет верхним небом, ему подчинены бог Хорс и Ярило, да и остальные боги, но одним своим мановением он может уничтожить все и всех, Вселенная же захлопнется вместе с Ярилом и остальными звездами.

Монах, сидя на валуне, слушал старого волхва, не прерывая, хотя вопросы у него были и немало, хотелось разобраться в себе. Старец же продолжал:

– Перун же, князь, ближе к нам, людям, ему есть дело до нас, сирых и неуживчивых, ибо мы, людишки, создаем, друг другу разные помехи в жизни своея из-за жадности и зависти, иже есть проявление борения темной и светлой силы, передний рубеж энтого боренья проходит через наши сердца. Сила Перуна целиком зависит от воли Даждьбога, токмо Вседержитель не вмешивается в земные дела Перуна, да и других наших богов, да токмо и они ведают, от ково зависят, и получают свою силу. Вот понеже мы и чтим в первую очередь Даждьбога, а уж опосля Перуна, иже он есмь десница верховного бога, но десница самостийная. Благодаря воле Перуна, князь, ты не имел за всю свою жизнь воина ни одного поражения от противников твоих. Ты ничево и никово не боишься, но бойся оступиться и сотворить деяние по наущению мнимых друзей своих, соратников и союзников своих. Я ведаю, што сотворишь ты деяние глупое, темная сила затмит на короткий миг разум твой, и последствия деяния энтого будут сказываться на народе нашем многие века. То рок, предначертанный свыше, яко испытание на твердость народу нашему!

Волхв замолчал, давая возможность монаху переварить сказанное им. С печалью в скрипучем голосе, он продолжил:

– Хотел бы, да не могу поведать тебе, в чем будет промашка твоя, понеже лишу тебя духа, и ты будешь яко ягненок, но предупредить тебя – мой долг, дабы ты был осторожен в принятии судьбоносных решений своих. Силу духа и твердость дает тебе, любимцу своему, Перун-Громовержец, но он же один токмо раз может отвернуться от тебя, а энто конец. Помни, крепко помни, я изрек слово, но энто вовсе не означает, што обязательно свершится сие! А теперя вопрошай, што наболело на душе, аще смогу, отвечу!

Монах встрепенулся, выпрямился, поднял голову и заговорил глухо, устремив колючий взгляд на волхва:

– Ты вот што поведай мне, дядя Боко! Упомянул ты давеча про греческу веру, а ведь Христос, иже есмь Спаситель мира, проповедует нам, ничтожным, чрез учеников, чрез служителей церковных, любовь всеобщую друг к другу! Перун же, бог кровожадный – все жертву ему подавай, ненасытному! Вот она, агромадная разница! Што изречешь?

Волхв еще больше насупил свои мохнатые брови, заговорил клекотом хищным, жестким:

– А то и скажу! Темные вы! Заблудились в темноте сознанья свово! Ведь я тебе токмо што рек про две вселенские силы – темную и светлую! Энти силы делят и сознанье человецев! Одни люди готовы, даже бессознательно, любить друг друга, а други ненавидят такожде бессознательно, а меж имя люди мятущиеся, и туда и сюда готовы ступить! Чего ж вы, Мономашичи, деретесь меж собой, все уделы делите, людям спокойно жить не даете? Беритесь за соху, да пашите землю! Ан нет! Властвовать вам охота над людьми – вот энто и есмь проявления темной силы. Сам посуди, одни работают, в поте лица добывают хлеб насущный, а другим охота легкий хлеб получить, задарма у слабова отнять. Вор-от тебя любит, и любить будет, улыбку на рожу-то свою, паскудную, поганую, наденет, обнимет тебя жарко, а сам в кармане твоем шарит. Темная и светлая силы переплелись в бореньи своем и такожде будет вечно! Вот любовь-то и ненависть в обнимку в миру живут. А ты речешь любовь! Вседержитель мира Даждьбог дал людям разум! Для чего? А дабы люди договаривались полюбовно меж собой, взаимно уступали друг дружке. Вот и ты свершишь промашку, забудя то главное, о чем я те талдычу тута всю ноченьку! Все беды ваши оттого, што уступать вы друг другу не научились. А ведь придется! Жизнь заставит! Чрез кровь, чрез страданья! А Перуна не хули, он свое берет от вас глупых! Научитесь рядиться, договариваться, тако и Перун гораздо меньшую жертву возьмет!

Монах, согласно кивнув головой, огляделся. Ночь заканчивалась. Это чувствовалось через холодную свежесть, да и звезды в глубине ночного, бархатного полога утратили свою колючесть. Из темноты выступила какая-то неопределенная, мохнатая фигура и подбросила в рдеющие угли костра несколько корявых веток сушняка, которые тут же вспыхнули почти бездымными огненными косынками. Фигура без звука убралась в темноту. «Леший штоли прислуживает волхву?» – пронеслось в голове у монаха. Из любопытства спросил:

– А энто што за вурдалак у тебя обретается, дядя Боко?

Несколько подобревшим голосом, волхв ответил:

– Энто Чака, князь! Немой он егда надо! Ему князь Бельзской язык посулился вырвать за то, што шибко громогласно проповедует основы нашего древнего верования на базарах Кременца и Луцка. Теперя мне тута помогает. Я уж староват, стал, дрова для жертвенного костра заготовлять мне тяжко, да и костер-от священный уж не кажный день жгу, на полнолунье токмо, обижаю богов-то, но Вседержитель Вселенной, мыслю, не обижатся, все понимат.

– А скажи-ка мне, дядя Боко, – заговорил монах, – вот Христос изрек единожды: «У отца моего небесного много обителей, кажному есть место!» Яко мыслишь?

– Верно, он изрек, Мономашич, – устало ответил волхв. – Кто из людишек к светлой силе устремлен, благостию пропитался, богатый мир в душе своея построил, утехи мирские презрел, в близком от Вседержителя круге окажется. Ну, а уж убивцы, насильники, растлители, стяжатели, жадные до чужова добра, опутанные темной силой, иже вы, люди мирские, нечистой силой прозываете, в дальние круги попадут и будут строительным мусором вечно для Даждьбога, из коего он сотворяет звезды. Для Ярилы подкормкой служить будут – вот так вот, младень!

– Выходит я и есмь тот мусор, о коем ты речешь тута, дядя Боко. Я ж убивец!

– Нет, князь! Ты государство пытаешься строить, по подобию прадеда твово, Володимера Мономаха, людей сплачиваешь, помыслы твои чисты, а то угодно Вседержителю! Ты в деснице Перуновой, а ему лучше знать, кто есмь жертва его. В будущем люди забудут про него, и жертва Перунова будет от того токмо возрастать. Но люди не забудут Вседержителя, и будут изучать его сущность, яко изучали его греческие философы и хронисты ещё тыщу лет назад тому. В огромной, уму непостижимой, Вселенной девяносто пять частей темной силы и токмо пять частей светлой, но эта светлая питается от темной. Люди насквозь пронизаны энтой темной силой, оттого и помыслы у них черные, но именно светлая сила не дает им скатиться в бездну небытия….

Волхв замолчал, погрузившись в свои мысли, монах же осторожно спросил:

– Ты много ведаешь о мире, дядя Боко, учен вельми, знанья греческих и арабских мудрецов-философов в тебе сидят, отчего же не идешь в мир, не учишь людей уму-разуму?

Старый волхв поднял голову и вперил суровый взгляд в монаха, медленно заговорил:

– Мало кто поймет меня, Мономашич, да и стар я, стал, ходить трудно, а кому хочется глотнуть из родника истины, тот ко мне приходит, совета просит. Я никому не отказываю. Вот в прошлую зиму жил тута, у меня, один запутавшийся в тенётах нечистой силы. Отец евоный, златоковаль Иона, оставил ему большое богатство: скота полон двор, амбары с житом, сундуки серебра. Живи, работай яко отец, помогай бедным вдовам с детя. Ан не-ет – добро, отцом нажитое, промотал, в зернь проиграл, девам блудным в Галиче роздал, в медах крепких разум потерял. Пришел ко мне, тварь дрожащая. Чака его привел. Долго я его вразумлял, работой изнурял, в голоде держал. На всю оставшуюся жизнь ему запомнится. Ништо, теперя он лучший в Кременце мастер по серебру, в Галич уж не возвернулся, дабы не сорваться в омут похотей своих.

Помолчав, собираясь с мыслями, волхв продолжил размеренным, скрипучим голосом:

– Я ведь кажного насквозь зрю, Мономашич, иже приходют ко мне! Душа-то у него мечется меж темной и светлой силой. Такова-то вылечить легше, нежели иных. А со светлой душой ко мне и идтить незачем. Вот и у тебя неспокойно на душе. Смущает тебя греческа вера, заповеди Христовы. Батюшка твой, пресветлый князь Мстислав Изяславич, единый из Мономашичей удостоился высокой чести быти захороненному под стенами Софийского собора в Великом Нове-городе, а уж нашто человек был набожный, в христианской вере вельми крепок, да ведь все одно воевал под знаменьем Перуна, и знал про то. Тако вот и над тобою довлеет могучая сила Перуна и даже поболе, нежели над батюшкой твоим. Иди в мир спокойно, не смущайся! Помни, што христианска вера выросла на крепкой основе нашей древней веры, и использует многие наши атрибуты. Иной христианин десницей крестится, а сам домового подкармливает на всякий случай, да скотьему богу Велесу в жертву венки из полевых трав и цветов плетет. Сравни и сам узришь сходство сие! Наплюй на то, што греки называют нашу веру языческой, понеже сами греки питаются от своей древней веры, приспособив многое для новой, христианской веры. Давай, принеси жертву покровителю своему! Што у тебя есмь дороже всего?

Монах вынул из кармана серебряный милиариссий. Волхв скептически, даже с презрением посмотрел на монету. Снисходительно проскрипел:

– Ну ладно, кинь в костер, убедишься сам, аще потемнеет, стал быть, Перун не принял твою жертву!

Монах бросил монету в раскаленные угли – милиариссий сразу же стал чернеть. Волхв изобразил на лице некое подобие улыбки, он-то знал про физические свойства металла. Удовлетворенно сказал с определенной долей укоризны в голосе:

– Ну вот, сам видишь, Мономашич, не нужна богу твоя скудная жертва! Энто означает, што не самое дорогое ты дал покровителю своему, пожадничал.

Монах распахнул столу, на поясе висел кинжал в дорогих, украшенных камнями, ножнах. Вынув оружие, он решительно воткнул лезвие в обнаженную левую руку чуть повыше запястья. Кровь обильно закапала на раскаленные угли костра.

Волхв одобрительно смотрел на священнодействие.

– Ну, хватит, князь! Давай сюда шуйцу-то!

Видимо волхв предвидел, что князь пойдет на этот, противный любому христианину, шаг. На сочившуюся кровью рану, он положил кучку свежей кровохлебки и ловко, привычно забинтовал руку чистой тряпицей. Все знал волхв, потому и приготовил заранее анестезирующее снадобье и тряпочку для перевязки. Отвлекая посетителя, спокойно заговорил:

– А ты пошто в монашеску хламиду-то оболокси? Не пристало князю прославленному, столь любимому в народе, ходить в чернецкой одёже! Люди ведь помнят, яко ты в пух, и прах разгромил меченосцев, а твои безжалостные варяги повесили ихнего магистра на осине вверх ногами, дабы тот помучилси подоле, ведь кончина така для лица духовного шибко позорна. Побивал ты и ляхов, и венгров на заходе Ярила, а буртасов с гузами, да булгарами на восходе, полуденных половцев громил не единожды, покуда не породнился с ими. Ты есмь усмиритель бунтов удельных родственников своих! Вона, у прошлом годе, наголову разнес втрое превосходящие суздальски полки племяша свово Георгия и зятя Ярослава, да и посадил другова племяша свово Костянтина во Владимире. То Перуну любо! А вот тот же твой племяш Георгий основал на Волге новый город и прозвал его Нижним Новгородом. То Вседержителю Даждьбогу любо! Затмит энтот Нижний и торговую славу Господина Великого Новгорода, и Владимира, и Киева, понеже основан на торговых путях с востока. По Волге идут на базары энтого Нижнего торговые челны восточных народов, ажник из моря Гурганского /Каспий/. То земле русской большой прибыток! Тако годится ли тебе, великому Мономашичу, кутаться в чернецкое рубище?

Волхв укоризненно смотрел на князя. Обрамленное седыми космами лицо его, будто кора старого дуба, слабо освещалось малиновыми углями костра, а глаза в черных провалах глазниц под насупленными бровями сами горели как те угли, словно сидел напротив князя сам дьявол.

– Тако одному-то, дядя Боко, – заговорил монах, – сподручнее ходить по дорогам и городам с базарами в хламиде чернеца. Никто не нападет, все ведают, што с монаха взять нечего. С пятеркой шишей я ещё справлюсь, а с десятком уже нет! А в энтой одёже мне проще настроения в народе здешнем вызнать. И откуль ты, дядя Боко, все ведаешь, в энтой глухомани сидючи?

– Тако люди-то ко мне ходют, у ково на сердце неспокойно. Одни в церквы гретские шастают, а и есмь таки, што душу свою у меня лечат – вот и сказывают, што в миру творится, деется.

Небо на востоке посветлело, и звёзды потеряли свою ночную колючесть. Побледневшая луна, стоявшая почти в зените, начала свое движение к лесистому горизонту. Медленно наступавшее утро уже перебило её мертвенный свет. Черные ели, обступавшие лысый пригорок с капищем, стали ещё темней. Волхв тихо произнес:

– Ладно, Мономашич, иди, давай, не то спутник твой проснетси, да напугаетси што тебя нету. Захоронен будешь тута, на Волыни, в городе Холм. В яком годе не скажу тебе, дабы не лишать тебя спокою. Не скоро то будет, тако што ещё повоюешь, повеселишь Перуна. Имя твоё будет жить вечно в народе нашем за деяния твои. Промашки токмо не сотвори! Прощевай!

Про себя старый волхв подумал: «Сотворит все одно промашку неугомонный князюшко. Тако предначертано ему. Ну, да Вседержителю видней»….

Глава 2

ВАЖНЫЕ ВСТРЕЧИ И НЕ ОЧЕНЬ

Чака проводил ночного гостя почти до дороги. Как он ориентировался, как видел в сплошном утреннем тумане, еле заметную днем-то, тропочку, да ещё через болото, только богам известно. И болото, и лес жили какой-то своей, отрешенной от людей, жизнью. Монах, чавкая сапогами по грязи, двигался за фигурой своего проводника. Дважды кто-то с недовольством отпрыгивал с тропинки, и, словно бревно тяжело плюхался в болотную жижу, разбрызгивая ржавую воду и ряску на ней. Из тумана неожиданно высовывались корявые сучья, похожие больше на растопыренные, когтистые пальцы неведомых чудовищ, на которых висели какие-то белесые клочья или пряди. И непонятно было, то ли это такая болотная растительность, то ли ведьмины космы или шерсть леших, пробегавших накануне.

Но вот болото позади, по лесу стало идти легче. Чака, промычав что-то монаху на прощание, указал рукой направление, а сам бесшумно растаял в тумане. Где-то поблизости всхрапнула лошадь и монах, ориентируясь на звук, вышел на знакомую полянку с ручьем. Кони дремали возле брички, Степан, раскинув руки, безмятежно спал подле костровища. Монах, первым делом, сдул белесый пепел с потухшего костерка, и, убедившись, что есть еще тлеющие угольки, положил на них кусочек бересты и горсть мелких сухих веточек. Костерок ожил, задымил и разгорелся. Положив на огонек несколько толстых веток сушняка, запасенных Степаном с вечера, монах приладил на камни жердь с котелком вчерашнего чая над разгоревшимся костром, и бросил в него пучок брусничника, сорванного по пути в лесу. Всё это он проделал автоматически, как делал это, в силу жизненных обстоятельств, много раз ранее, оставаясь один. Проснувшийся Степан, продрав глаза и по привычке перекрестившись, увидел довольно мирную картину: коней, щиплющих траву поблизости от брички, и монаха, спокойно пьющего чай из берестяной кружки.

– Похоже, ты и не спал, отче? – вопросил он.

– Спал, спал! – сухо ответил монах. – Пей, давай чай, пои лошадей, да поехали! Некогда тута прохлаждаться!

Лес казался нескончаемым из-за своего однообразия, да и глазу не за что было зацепиться, может быть потому, что туман скрывал перспективу и какие-либо ориентиры. Дорога, по которой ехал Степан со своим молчаливым спутником, изобиловала сплошными поворотами, подъемами, спусками и уже порядком надоела ему, да и поговорить хотелось, а монах не проявлял никакого желания общаться, погруженный в какие-то думы.

Утро давно вступило в свои права, а лес, укутанный толстым одеялом тумана, продолжал дремать. Ни одного звука не доносилось из его таинственной глубины. Только этот покой и тишину изредка нарушало всхрапывание коней, да иногда колесо повозки брякало, перекатив, через толстые корни, что вольготно разлеглись поперек дороги, будто то ноги великана, что присел обочь и могучим стволом-телом своим ушел в белесую мглу, скрывая в ней гигантские плечи и голову-крону.

Постепенно туман начал редеть и уползать в низины. Сверху, через дорогу, протянулись косые столбы света от взошедшего где-то за лесом солнца. Вот и лесные звуки проснулись: несмело протренькала мухоловка, словно пробуя голос, а откуда-то издалека напомнила о себе кукушка. Неожиданно лес расступился, и бричка выкатила на простор довольно обширного луга, с которого туман уже сполз, а, висящее над кронами деревьев, утреннее солнце играло мириадами разноцветных искр, вспыхивающих в мельчайших каплях росы на траве. После темного и мрачного леса такой звонкий, жизнерадостный переход к открытому пространству вселил в душу Степана восторг, к которому примешивалось чувство окончания трёхдневного путешествия, окончания трудов, забот и тревог, предвкушение жаркой бани, горячего обеда, встречи с семьёй. На лугу мирно паслось стадо коров и овец вперемежку с вездесущими козами. За лугом, сквозь лениво уползающие в низину ленты тумана, проглядывались крыши изб.

– Ну, вота, отче, и приехали! – радостно воскликнул Степан. – Айда ко мне! Поначалу в баньку кости прожарить, дорожну грязь смыть, грехи.

– Водой грехов не смоешь, Степан! – назидательно, но как-то мрачновато возразил монах.

В любых селениях, при подъезде к ним, первыми звуками встречают путников голосистый ор петухов, визгливый или глухой лай собак, мычание и блеяние скота, и всегда какие-то женщины плачут и кричат. Вот и в этот раз, подъезжая к крайнему двору, наши путники услышали женский вой и горестные стенания. Из распахнувшихся ворот на дорогу вывалилась довольно дородная женщина с пышными, но растрепанными волосами, что уже было противоестественным явлением для русской женщины, и указывало на обстоятельства чрезвычайные. Льняная панёва и мужская безрукавка не могли скрыть мощных грудей, словно кто-то засунул ей за пазуху два кочана капусты. Заламывая руки над головой, женщина притворно, а может, и нет, заголосила. Кинувшись к оторопевшему Степану, который сразу же натянул вожжи, останавливая повозку, она завопила:

– Степан! Спаси!

– Да чево стряслось-то, Марья? – спросил Степан, спрыгивая с передка брички.

Женщина, увидев монаха, рухнула на колени в дорожную пыль, и, протянув сложенные вместе пухлые ладошки в его сторону, плачуще обратилась уже к нему:

– Батюшка! Христом-богом заклинаю, помоги! Убивают сына-то мово!

Монах, выпрыгнув из брички, решительно шагнул в раскрытый зев ворот. Степан двинулся за ним. Во дворе им предстала во всей красе следующая картина: на козлах для распиловки бревен, лежал, привязанный веревками, здоровенный детина, а вокруг него крутился тщедушный мужичонка в грязной рубахе до пят и звучно охаживал парня кнутом, приговаривая: