Мстислав Удалой

Удельный князь имел собственных вассалов в лице своих родственников, которым уже он давал деревеньки в пределах удела для прокорма. Вассалы эти служили князю в качестве дружинников и жили в городке рядом с удельщиком. Удельный князь обязан был значительную часть сборов и податей с населения удела отправлять великому князю для содержания большой дружины, администрации в лице тиунов, ключников и советников. В принципе это была десятина, но приходилось отдавать больше по разным причинам. Времена сложились такие, что удельщики, иной раз, вообще ничего не давали столичному городу, так-как великие князья часто менялись, свергая друг друга и создавая неразбериху в вертикали власти, чем и старались воспользоваться удельные князья, накапливая огромные состояния. Но как бы там не сложилось с захватом верховной власти, а новый великий князь присылал, потом всё-таки великокняжеского тиуна и тот уже определял размер податей, но в пределах десятины, соблюдая канон предков. Хотя имели место и отдельные взимания на определённые цели.

Крестьянской же семье приходилось трудиться так, чтобы можно было после уплаты податей и собственного прокорма, что-то оставить и на воспроизводство своего хозяйства, чтобы была хоть какая-то прибыль, иначе теряется всякий смысл работать на земле. Надо заметить, что девять из десяти человек создавали реальную продукцию, и только один был занят в сфере торговли и управления. Это князья с семьями, гриднями, вассалами и дружиной; купцы и духовенство. Это и тиуны – от мелких, районных, до крупных, великокняжеских, работающих в качестве налоговых инспекторов, сборщиков податей. Всех было примерно 10% от всего населения, что по тем временам довольно много. Однако если сравнить с нашим временем, когда в материальном производстве занят только один человек из десяти, то делайте выводы: 90% ничего непроизводящих людей, зато потребляющих очень много и самое лучшее из сработанного одним. Конечно, технический прогресс высвободил множество человек из производства, но создание людьми финансовых институтов, движение кредитных счетов, породило виртуальный мир, который собирает свою дань с реального, материального мира.

Удельные князья по своему характеру и воспитанию тоже были разными: одни, заботливые хозяйственники, старались не ограблять крестьянина – основу своего благосостояния, жили по «Русской правде» Ярослава Мудрого и «Поучениям» Владимира Мономаха, другие же выжимали из подвластного населения всё, что только возможно. Но они играли с огнем: община могла такого строптивого князя и выгнать. Немало было случаев, когда князь бежал из удела в одном исподнем, спасаясь от расправы народа, питаясь, по дороге к какому-нибудь родственнику, подаянием, выпрашивая милостину на папертях церквей. Те, кто похитрей, или помудрей, старались расколоть общину, привлекая местных бояр в советники, или роднились с ними, отдавая замуж своих дочерей за боярских детей.

В больших городах, таких как Галич, Киев, Владимир или Чернигов с Рязанью, где городское население исчислялось сотнями тысяч человек, народное собрание, вече, вообще обращалось с великими князьями, как с банальными наёмниками. Свергало и приглашало их на княжение иной раз до трех раз в году, а уж удельных-то князей вообще не приглашали, мелкота, слишком велика честь. Вот такая была демократия на Руси к концу Х11, в начале Х111 веков перед монгольским нашествием, которого вполне могло и не быть, прояви князь Мстислав Удалой прозорливость и гибкость, да и сделать-то надо было совсем простую вещь: всего-то отдать половцев на «съедение» монголам, о чем они и просили русских князей.

*****

Когда-то на Волыни жило скифское племя невров, а в соседней Галиции жили сколоты, и, видимо, небольшое количество отвоёванных у дремучих лесов распаханных полей им вполне хватало, тем более, что слой чернозёма в этих краях был весьма велик и давал скифам обильные урожаи пшеницы, проса, овса и гречки. Скифы успешно торговали с греками, поставляя тем зерно и кожи. А потом пришло славянское племя волынян, да и ассимилировалось с этими скифами. Распахали полей побольше, но лесов, можно сказать, и не убавилось. Это сейчас леса остались только в Карпатах, а тогда, в Х111 веке, полей с житом было гораздо меньше, чем гигантских лесных массивов вокруг.

Городок Бельз располагался возле небольшой речки, которая, напитавшись в болотах и лесах, впадала в реку Горынь, а та в реку Припять, которая уже полноводная текла по землям древлян в великий Днепр. Бельз этот, в те времена, жалким видом своих домишек и хаотичным расположением улиц вполне отвечал характеру сурового тринадцатого столетия, хотя ближе к центру высились добрые дома знатных и богатых горожан.

Крепостной стеной из вертикально вкопанных в землю бревен был огорожен только княжеский терем с амбарами, конюшнями, клунями и другими службами. Отделённое от остальных строений горожан, обиталище князя всем своим видом подчёркивало верховенство власти удельного владыки: я-то тут, а вы, презренные, там. Однако огорожу эту можно было истолковать и как опасение князя народным негодованием, а ну, да как поднимут на вилы и рогатины, так уж не раз бывало.

Бричка с пленённым варягом подъехала к мощным воротам княжеского укрепления, по бокам от которых по верху крепостной стены многозначительно торчали заострённые колья. Назначение их Юлла оценил по тому, как на одном колу болтался конский череп, а на другом была насажена человеческая голова, принадлежащая явно казнённому недавно. Сотник поморщился – это видение уже не предвещало чего-либо хорошего в таком невесёлом месте.

Хотя власть удельного князя и была в какой-то степени ограничена общиной, в которой заправляли местные бояре, купцы и богатые ремесленники, но она, эта власть, была всё-таки довольно значительной хотя бы уже по тому, что любой удельный считал себя неограниченным судьёй, и приговаривал виновного в чём-либо к наказанию по своему разумению.

Наступил уже вечер. В гостевом зале княжеского терема, куда бугай Варёный занес запеленатого в собственный паллий варяга, было, по сравнению с уличным светом, сумеречно, несмотря на то, что узкие окна с византийскими стёклами пропускали достаточно вечерних солнечных лучей. Оранжевые лучи мягко отражались от широченных плах натёртого воском пола, и теплый рассеянный свет обволакивал всё вокруг. За огромным, тяжёлым столом, на таких же массивных лавках сидело десятка два разношёрстно одетых молодцов. Все эти молодцы занимались тем, что молча ужинали. На середине стола лежала закопченная туша здоровенного кабана, от которой парни отрезали своими ножами куски мяса, ели и запивали эту простую пищу квасом из полуведёрных жбанов.

Один из парней, в шёлковой рубахе цвета раскалённого металла, сидевший за торцом стола, мрачно глянул на вошедшего первым Варёного с пленником, а потом на Горислава и недовольно рыкнул:

– Ково приволокли-то в неурочный час, олухи? Буркала-то, разуйте, вечеряю я!

Горислав шагнул вперёд, поклонился, извиняющее заговорил:

– Тако лазутчика пымали, княже! Дорогу на Луцк выпытывал у Варёнова! К тебе интерес имел! – приврал он.

Парни за столом с интересом повернули головы в сторону прибывших, продолжая лениво жевать жёсткую кабанятину. Юлла, тем временем, огляделся. На стенах, из толстых, в обхват, бревен, занавешенных частично шемаханскими коврами цвета загустевшей крови, висело разнообразное оружие: от шестопёров, клевцов и палиц до золочёных бехтерцев, варяжских скрамасаксов, щитов и мечей с рукоятями, украшенными тускло блеснувшими крупными рубинами.

В красном углу, на божнице из полированной дубовой доски, стояла большая икона Спаса, явно написанная греческими мастерами и стоившая не менее двух-трёх золотых византиев.

– Ну, развяжите же, размотайте ево! – послышался раздражённый голос князя. – Чево запеленали-то, яко родимешнова? Ишь на Спаса уставился, знать крестное знаменье возжелал на себя наложить! Помолиться восхотел, хоша тут и не храм Божий! Поглядим, не язычник ли!

Сотника освободили от пут, и он размашисто перекрестился, отвесив поклон в сторону иконы, а потом сделал и лёгкий полупоклон князю.

– Лазутчик говоришь? Дорогу ко мне пытал? А зачем? – голос князя стал угрожающим.

– Чево с им вожгаться, княже? – Горислав злобно ухмыльнулся. – Головёшку снести, да и вся недолга, а посля башку на кол! А то вона голова татя Буяна в одиночестве на колу торчит, тако вдвоём им веселей будет!

– Погоди, Горислав! Ишь крестится! Стал быть христианин!

Юлла левой рукой полез к себе за пазуху, правую руку, зажатую как в тисках, держал Варёный. Вынув кожаный лоскут, Юлла протянул его Гориславу со словами:

– Я сотник князя Мстислава Удалова! И ты, князь, не смеешь меня задерживать! На то выдана мне охранная куна! Еду в Луцк, к князю тамошнему Немому! Аще не хочешь себе разору, правежа и казни от моево князя, тако ослобони меня!

– Ишь ты, заговорил! – усмехнулся Бельзский. – А ну дай подивлюсь!

Горислав подал князю кожаный лоскут.

– Ага, печать Удалова, верно! А може ты энту куну украл у ково ни то на торжище в Кременце? И паллий сотника украл! Говор у тебя не нашенский, шибко подозрительный! Дознаться надобно, што ты за птица! Эй, в подклеть ево!

– Да ты што, рехнулся, князь?! Я конунг рода Рурков! По значению своему я выше тебя, удельнова! Неужто в сам-деле хочешь, дабы племя моё камня на камне не оставило от удела твоево! Один пепел покроет землю энту, егда явятся сюда мои викинги! Говорю же дело у меня! Во Владимир Волынский спешу с поручением от князя Мстислава! Он вам всем головёшки посшибает, неразумным!

Угроза сотника никакого впечатления на бельзского князя не произвела:

– Ага, к брательнику Даниле торопишься, варяг! А зачем? Подождёшь!

Князь кивнул головой, и сотника повели из гостевого зала через сени по переходу вниз. Окованную железными полосами дверь открыл хромой стражник. Юллу запихнули внутрь, и дверь с лязгом и визгом в петлях закрылась.

Оказавшись в темноте, сотник, скользя одной рукой по сырой на ощупь стене, сложенной из неровного пластинчатого камня, начал осторожно спускаться вниз по таким же неровным ступеням. После громко закрывшейся тяжёлой двери, на сотника надвинулась какая-то, присущая всем подземельям, звенящая тишина. В конце пути он наткнулся на какой-то тюк или большой комок тряпья, или ещё на что-то непонятное. Это непонятное, вдруг, глухо заговорило:

– Не топчись на мне, ратник, садись рядом!

От неожиданности сотник замер, и осторожно спросил:

– Кто ты? Чёрт или христианин? Говори, нечистая сила!

Какой-то надтреснутый голос из темноты произнёс успокаивающе:

– Не бойся, варяг! Я посланец богов, Чака!

Услышав знакомое имя, сотник успокоился, и браво заявил:

– А чево мне бояться! Я ратник князя Мстислава, а про тебя слыхивал! А вот токмо невдомёк мне, яко ж ты догадался, в энтой чёртовой темноте, сам-от невидимый, што я варяг?

Голос, который, казалось, шёл из – под земли, звучал ровно и даже ласково, но все-ж выпытывающе:

– То, што ты варяг я понял по твоему говору! Поведай мне о себе, понеже мы с тобой теперя оба узники энтова сумасброднова князя Бельзкова, дурака и самодура тово ещё! Уж скажи мне, чево ты-то сюда, за яки-таки грехи, в подклети удельщика оного угодил?

Сотник, протянув левую руку, нащупал сидящего рядом человека, его лицо, усы и бороду, скользнув рукой ниже, ощутил цепь, которой этот узник был прикован к стене, а, поняв ситуацию, медленно заговорил:

– Да пришлось мне намедни заночевать у одного хуторянина, Михасем он назвался! Вот про тебя он и сказывал, будто бы ты ево к волхву Боко направлял. Утром энтот Михась домовёнка из дому выгнал в чисто поле, да избу-то свою и запалил, а сам уехал на своей лошади в Бронницы. Ну, а я-то на Луцк отъехал!

Сосед рядом пошевелился, заговорил как-то оживлённо:

– Тако верно поступил энтот Михась! Горе у ево приключилось в жизни, и подозрение имею, што князь Бельзкой к энтому горю свою шкодливую руку приложил! Токмо Михась энтот без меня к дяде Боко не доберётси! А може и дойдёт, понеже охотник, лесной добытчик!

– А чево тако-то?

– Тако токмо я страждущих-то до волхва сопроводить могу, да и то ночью, штоб дорогу к нему не запомнили! Церковники-то поклялись извести моево учителя, приходится опаску иметь! А ты-то, варяг, ещё раз спрошаю, пошто сюды попал, чем князю Бельзкому не угодил?

Прежде, чем что-то сообщить своему сокамернику, Юлла опасливо спросил:

– Нас никто не слышит?

Чака удивлённо возвысил голос:

– Да ты што, варяг?! Здеся хоша заорись, нияка собака не услышит, камень ведь везде матёрый! Тута всё основанье, все подклети, проходы из дикова камню сотворены. Дядя Боко глаголил мне, што цитадель энту ратники князя Олега Вещего сварганили ещё три с лишком века назад! Старина глубокая, шибко давно энто было! В те времена люди зело крепки были, не то, што ныне: хлипеньки, да хиленьки.

Юлла с сомнением качнул в темноте головой, вспомнив силу гиганта Варёного, да и сам сотник был далеко не хиленьким. Помолчав, спросил:

– Тебя тута, чем кормят-то, Чака?

– Да приносит стражник раз в сутки воду, да лепёшку! Вон в углу пошарь! – ответил тот.

– Юлла нашарил в углу котелок с водой и хлеб. Вода оказалась затхлой, а лепёшка больше смахивала на речной голыш, во всяком случае, по твёрдости ничуть не уступала ему. Сотник, рискуя сломать свои достаточно крепкие зубы, принялся со скрипом грызть хлеб узника.

– Я ведь утресь, – заговорил он, – егда Михась свою избу поджёг, так и не успел поесть, хоша энтот погорелец запихал мне в дорожные торбы чуть ли не цельного поросёнка, да кур печёных. Торопился я, не до еды было, и потом не успел. Уже победье наступило, егда меня схватили. Ну, теперя конюхи княжески съедят кур-то с поросёнком!

– Яко ж ты, ратник, дозволил схватить-то себя?

– Тако откуль знать, што энтот бугай Варёный отоварит меня чем-то сзади!

– Ну, впредь тебе наука, варяг! Не поворачивайся задом к тому, кто те не друг!

– Тако вроде мирный же человече!

– Он-то мирный, да ты-то человек ратный! А чево спешил-то?

– Да во Владимир мне надо, к князю Даниилу!

– Хм, а ведь я такожде держал путь к Даниилу, варяг!

– А зачем ты шёл к нему, Чака? – послышался, вдруг, какой-то третий голос.

Суеверия всегда подспудно живут в человеке, сопровождают его везде, а при неожиданной встрече с чем-то непонятным, необъяснимым, проявляются во всей красе. Вот и здесь оба узника вскочили на ноги, вопя заклинания в один голос:

– Чур, меня! Чур! Отгони нечисту силу!

Третий же голос, так внезапно прозвучавший, насмешливо проговорил из темноты:

– Вот я и проверил вас, нехристи! Человек верующий кричал бы: «Свят, свят, свят! Матерь Божья возьми меня под крыла своея! Избавь от нечистого!» По тебе-то, Чака, давно виселица скучает, да мой палач всё чево-то боится! Вот послал нарочнова в Червень за палачом-ляхом. Он католик, еретик, и тебя бояться не будет!

– Да кто ты? – вопросил Юлла. – Коли христианин, тако покажись!

Некто отвернул полу своего паллия, и жёлтый огонек тусклого фонаря ослепил узников, давно отвыкших от какого-либо света. Всё-таки Юлла успел заметить птичий нос, завитые усики и коротко стриженую бородку, а потому догадался, что перед ними князь Александр Бельзский собственной персоной, хотя капюшон на голове скрывал почти половину лица.

– Он што, через стену сюда просочился? – пробормотал варяг.

– Неважно, яким образом я сюда попал! – заговорил князь. – Мне не составит труда вывести вас отсель, аще ответите на мои вопросы! Вот ты, Чака, зачем пробирался во Владимир? Отвечай!

Чака, погремев цепью, глухо заговорил:

– Я шёл упредить князя Даниила, штобы он не якшался с такой гнидой, яко ты! Всем ведь известно, што ты пёс тот ещё!

Князь поставил фонарь в угол кельи со словами, не предвещавшими пощады Чаке:

– Ладно, язычник! С тобой всё ясно! У тебя отсюдова одна дорога, – на виселицу! Дождёмся польскова палача! А тебя, варяг, зачем Мстислав подослал ко мне?

– Да на кой ты нужон моему князю! – не замедлил с ответом Юлла. – Мелкота ты! У тебя всей дружины-то едва ли с сотню наберётся! Не забывай, што Мстислава ещё три года назад православные епископы короновали великим князем Галицкой земли, и галичане утвердили его на своём вече!

– Я, варяг, отпущу тебя, аще поведаешь мне сколь ратников у князя Мстислава, конных и пеших? А ещё я хочу знать, што замыслил князь? Да и шёл бы ты ко мне служить! Платить буду щедро, сотником над моей дружиной поставлю, из девок наших любую выбирай, а коли ты язычник, тако хоша с десяток себе возьми, аще справишься с ими, ядрёными! – скабрезно хохотнул князь.

– Не слухай ево, варяг! – вставил слово Чака. – Врёт он тебе! Мы давно ведаем, што он обманщик и вор! За все энти годы он не отправил в Галич, на подворье великова князя, ни единой бочки масла, али мёду, ни единой овцы, ни одново воза пшеницы, аль овса, зато зело ловко нажился в Звенигороде! Ево тиун Мигуля всю зиму не вылазил с торжища тамошнева! Жадность давно уж съела ево душу! Церковку тутошну и то мужики за свой счёт срубили, а он даже единова меднова фолла византийскова не дал! Хоша бы мёду стоялова мастерам поднёс! Не-е, куды там! Да што зря речи тута вести, аще он даже на бани подать наложил! Теперя люди грязью обросли, в речке моютси, тако то летом, а зимой снегом себя чистят, простужаютси, а деватьси некуды! У ево и ратники-то чисто тати, яко и сам он! Буян-от, чья голова на колу торчит, на заборе теремном, благороднейшим человеком был! Он ведь, аще ково и грабил зело богатенькова, тако награбленное обездоленным раздавал: вдовам, сиротам, калекам разным! Буяна энтова он хитростью, яко лис, в ловушку заманил!

Произнося свою обличительную тираду в сторону нагло улыбающегося князя, Чака, сзади наощупь сунул в руку Юллы свою поясную верёвку, понуждая того действовать. Юлла сразу оценил обстановку и молниеносно нанёс князю удар в пах, от которого тот согнулся. Сотник быстро накинул верёвку ему на шею и стянул её. Князь захрипел, а Юлла насмешливо спросил:

– Тако говоришь, Чака, што в энтом подземелье хоша заорись всё одно никто не услышит?

Сотник повернул князя лицом к фонарю, и, немного ослабив натяжение верёвки, угрожающе произнёс:

– Где выход отсель, паскудник? Говори, не то сей же час отправишься в ад за грехи свои! Куда ведёт ход?

Князь сипло заговорил:

– Вон над фонарём камень выступает, нажми ево вниз, дверь и откроется. За дверью один ход ведёт вверх, в мои покои, а другой, што рядом, – к реке!

Юлла привычным движением сбил князя с ног на каменный пол, и приказал Чаке:

– Садись на ево верхом, Чака, и держи верёвку! Аще будет трепыхаться, удави ево – всё одним негодяем меньше на Руси! Тебе, язычнику, греха не имать, да и души у энтова прохвоста всё одно нетути, аще есть, тако её черти давно уж захомутали, опутали, и нияко покаянье ево уже не спасёт!

Чака не замедлил угнездиться на спине нового узника, сотник же нажал на указанный камень. Действительно небольшая дверца бесшумно открылась внутрь, обнажив черный провал прохода куда-то в глубину. Юлла, захватив фонарь, осветил проход, убедился, что их два: один вёл вверх, а второй, чёрной норой, уходил в сторону. Возле входа в камеру узников висел ключ. Сотник схватил этот ключ, и, вернувшись, отпёр тяжёлый замок на цепи, которой Чака был прикован к стене за ногу. Сняв цепь с язычника, варяг сказал:

– Ты уж посиди тута на князе, Чака, а я пойду, погляжу, што там, у ево в покоях!

Юлла поднялся по проходу, ведущему вверх. Дверь в стене была приоткрыта, за ней висел тяжёлый ковёр. Отогнув край ковра, сотник оказался в небольшой комнате с одним узким окном и дверью, ведущей во внутренние помещения терема. Дверь эта была закрыта на массивный засов. Юлла огляделся. Жидкий лунный свет просачивался сквозь мозаику окна, но на столе возле этого окна горела толстая свеча. У противоположной стены стоял топчан, застеленный большой медвежьей шкурой; над ним, в полумраке, огромным черно-красным лоскутом выделялся ещё один ковёр. На широком столе, с лавкой возле него, валялся, небрежно брошенный, пояс с боевым ножом, и, пристёгнутым к нему, кожаным кошелём с деньгами. Здесь же лежал меч князя в богатых ножнах, шестопёр с золочёной рукояткой, несколько пергаментных свитков, библия и куна Юллы с печатью Мстислава. Варяг опоясался ремнём князя с ножом и кошелём, подумав про себя: «Коня придётся покупать, да и оружие моё здесь остаётся». Забрав шестопёр и меч, а также свою куну, Юлла поспешил вниз.