Эпифания Длинного Солнца

– Люди! Виронцы!

По всему судя, услышала его разве что половина.

– Нас удостоила великой чести сама Царица Круговорота! Сама Эхидна…

Слова, пришедшие в голову, словно застряли в горле: на город, точно внезапно рассыпавшаяся стена, обрушилась лавина слепящего, жгучего света. Размытая, рассеянная, как все тени в благотворных лучах длинного солнца, тень Шелка вмиг обернулась резким, отчетливым, черным как смоль силуэтом вроде фигурок, вырезаемых умельцами из крашенной тушью бумаги.

Пошатнувшийся под тяжестью зарева, ослепительного, точно раскаленная добела сталь, Шелк невольно зажмурился, а когда вновь осмелился открыть глаза, свет угас. Увядающая смоковница (верхние ветви ее торчали над кромкой стены, ограждавшей садик) горела; охваченные огнем засохшие листья похрустывали, потрескивали, к небу столбом валил черный дым пополам с хлопьями сажи.

Вскоре раздутый порывом ветра огонь запылал жарче, и дым слегка поредел. Больше вокруг вроде бы ровным счетом ничего не изменилось.

– Ч…что это, патера? – пролепетал звероподобный громила, стоявший на коленях у гроба перед алтарем. – Еще весточка от богов?

Шелк шумно перевел дух.

– Да, так и есть. Действительно, это весточка от одного божества, но не Эхидны… и я прекрасно его понимаю.

Майтера Мята вскочила на ноги. Следом за нею с колен поднялись еще человек сто, если не более. Лиатрис, Мара, Очин, Алоэ, Зорилла, Бивень с Крапивой, Остролист, Олень, Бактриан, Астра, Макак – этих Шелк узнал сразу, а после и многих других. Над улицей, призывая всех к битве, вновь зазвенел серебром боевой трубы голос майтеры Мяты:

– Слово Эхидны сказано! Гнев Паса явлен! На Аламбреру!!!

Прихожане вмиг превратились в разъяренную толпу.

Все остальные тоже вскочили на ноги, завопили, заговорили. Казалось, молчать не в силах никто. Мотор пневмоглиссера взревел, машина окуталась пылью, и стражники – конные, пешие – тоже разразились криками.

– Все ко мне!

– За мной!

– На Аламбреру!

Кто-то выпалил в воздух из пулевого ружья.

Шелк огляделся в поисках Росомахи, дабы отослать его потушить горящую смоковницу, но аколуф уже со всех ног мчался прочь во главе сотни с лишним человек. Оставшиеся подвели к майтере Мяте белого жеребца, один из них поклонился, сложив перед грудью ладони. Крохотная сибилла с поразительной, невероятной ловкостью вскочила на конскую спину. Удар каблуками в бока – и жеребец вскинулся на дыбы, молотя копытами воздух.

– Майтера! – охваченный немыслимым облегчением, окликнул ее Шелк. – Майтера, постой!

Перехватив жертвенный нож левой рукой, позабыв о предписанной авгурам чинности поведения, он устремился за ней, да так, что черные ризы вздулись за спиной парусом.

– Держи!

Сверкнув в воздухе серебром, весенней зеленью и багрянцем крови, над толпой взлетел брошенный им азот, дар Журавля. Бросок оказался не слишком-то точен – высоковато, да еще на два кубита левее, чем нужно, однако майтера Мята поймала азот без труда, причем результат Шелк словно бы предвидел заранее.

– Потребуется клинок, нажми кровавик! – во весь голос прокричал он.

Секунда, и бесконечное, негромко гудящее лезвие рассекло мироздание, описало дугу в небесах.

– Догоняй нас, патера! – крикнула в ответ майтера Мята. – Завершай жертвоприношения и догоняй! Ждем!

Кивнув, Шелк натянуто, вымученно улыбнулся в ответ.

Вначале – правый глаз. Казалось, с тех пор, как Шелк преклонил колени, чтоб извлечь глаз из глазницы, и до того момента, как глаз под негромкую, непродолжительную литанию Сцилле отправился в огонь, миновала целая жизнь. К концу жертвоприношения число прихожан сократилось до нескольких стариков да оравы детишек под присмотром старух – общим счетом, пожалуй, не более ста человек.

– Язык – дар Эхидне, – вполголоса, монотонно объявила майтера Мрамор. – Эхидне, удостоившей нас разговора.

Сама Эхидна наказывала посвятить оставшиеся жертвы Сцилле, однако Шелк не стал спорить.

– Обрати на нас взор, о Великая Эхидна, Матерь Богов, о Несравненная Эхидна, Царица сего Круговорота…

Сего… А есть ли другие, те, где Эхидна в царицах не числится? Все усвоенные в схоле науки это решительно отрицали, однако Шелк, сердцем чувствуя, что такое вполне возможно, рискнул изменить традиционные хвалы в ее адрес.

– Яви нам заботу, Эхидна. Освободи нас огнем.

Бычья голова оказалась так тяжела, что поднять ее удалось лишь с немалым трудом, а от майтеры Мрамор ожидаемой помощи не последовало. Интересно, сусальное золото на рогах просто расплавится или сгинет в огне безвозвратно? Нет, это вряд ли… не забыть бы после его собрать: золотая фольга хоть и тонка, а все же чего-то да стоит. К примеру, несколько дней назад Шелк замышлял поручить Бивню с товарищами покраску фасада палестры, для чего потребуется приобрести кисти и краску…

Впрочем, сейчас Бивень, и капитан стражи, и городские грабители, и достойные отцы семейств, уважаемые жители квартала, штурмуют Аламбреру под предводительством майтеры Мяты, заодно с безбородыми, безусыми мальчишками, девчонками ничуть не старше и юными матерями, сроду не державшими в руках оружия, но если они останутся живы…

Однако эту мысль пришлось слегка поправить: если хоть кто-то из них останется жив.

– Обрати же к нам взор, о Предивная Сцилла, диво глубин, узри же любовь нашу и нужду в тебе. Очисти же нас, о Сцилла. Освободи нас огнем.

Этой строкой надлежало завершать обращение к любому из сонма богов, даже к Тартару, божеству ночи, и Сцилле, богине вод. Водрузив бычью голову на алтарь и надежно установив ее поверх пылающих дров, Шелк вдруг подумал, что некогда «освободи нас огнем» наверняка принадлежало лишь одному Пасу… или, может, Киприде – любовь ведь тоже огонь, недаром Киприда вселялась в Синель, красящую волосы в цвета пламени. А как же быть с огоньками, которыми испещрены небесные земли за голой каменной равниной, за брюхом Круговорота?

Майтера Мрамор замерла на месте, хотя ей полагалось обложить бычью голову новой порцией кедровых дров, и Шелк занялся этим сам, разом отправив в огонь охапку, которой их мантейону до явления Киприды хватило бы на неделю.

Правое переднее копыто. Левое переднее. Правое заднее… Над отделением последнего, левого заднего, пришлось потрудиться. Охваченный сомнениями, Шелк попробовал пальцем остроту лезвий, однако нож до сих пор оставался острым на удивление.

Воздержаться от чтения столь крупной жертвы, как бык… немыслимо, даже после теофании. Взрезав огромное брюхо, Шелк пригляделся к внутренностям.

– Война, тирания, ужасающие пожары, – объявил он, понизив голос, насколько хватило смелости, в надежде, что старики со старухами его не расслышат. – Возможно, я ошибаюсь. Всем сердцем надеюсь, что ошибаюсь. Ведь с нами только что говорила сама Эхидна… неужели она не предупредила бы нас об этаких бедствиях?

В укромном уголке его памяти негромко захихикал, залился смехом призрак доктора Журавля.

«Письмецо от богов в потрохах заколотого быка? Полно, Шелк, ты общаешься всего-навсего с собственным подсознанием!»

– Скорее всего, я ошибся, – повысив голос, продолжил Шелк. – Может статься, я зрю в чреве сей великолепной жертвы лишь собственные опасения. Позвольте еще раз напомнить: Эхидна ни о чем подобном не говорила!

Тут ему задним числом, с немалым запозданием пришло в голову, что он еще не пересказал прихожанам ее речений, и приступил к пересказу, обильно сдабривая слова богини любыми вовремя вспомнившимися сведениями касательно ее места возле самого Паса, не говоря уж о весьма важной роли блюстительницы целомудрия и плодородия.

– Как видите, Великая Эхидна лишь повелела нам освободить родной город, ну а поскольку ушедшие отправились на бой во исполнение ее воли, мы с вами можем быть твердо уверены в их победе.

Сердце и печень он принес в дар Сцилле. Тем временем к ребятишкам, старухам и старикам присоединился юноша, показавшийся Шелку отчасти знакомым, хотя узнать его Шелк, близоруко сощурившись на склоненную голову, не сумел. Невелик ростом, роскошная бледно-желтая рубашка с золотым шитьем, черные кудри маслянисто поблескивают в лучах солнца…

Бычья голова зашкворчала, зашипела и звучно (в требнике сие именовалось фульминацией) лопнула, брызнув в стороны снопами искр. Знак этот предвещал народные волнения, однако явлен был слишком, слишком поздно: мятеж обернулся восстанием, и первые из тех, кому суждено было пасть в борьбе за свободу, вполне возможно, уже распрощались с жизнью.

По крайней мере, насмешливый доктор Журавль уже обрел смерть, а с ним пал и серьезный юный штурмовик. Сегодня утром (только сегодня утром!) в разговоре с капитаном Шелк дерзнул утверждать, что Аюнтамьенто можно отстранить от власти мирным путем, без насилия. Представлял себе отказы от уплаты налогов, отказы работать, возможно, аресты и заключение чиновников, продолживших повиноваться четверке уцелевших советников силами городской стражи… а вместо этого спустил с привязи ураган, всесокрушающий смерч.

Помрачнев, Шелк вновь вспомнил, что смерч – древнейший из образов Паса, а слова Эхидны о Восьми Великих Богах постарался забыть.

Последним умелым взмахом ножа сняв с бычьей ляжки последний клок шкуры, он швырнул шкуру в самую середину огня, пылавшего на алтаре.

– Милосердные боги приглашают нас разделить с ними трапезу, великодушно возвращают поднесенное нами угощение, сделав его священным. Насколько я понимаю, дарителя среди присутствующих уже нет? В таком случае все, кто почитает богов, могут подойти ко мне.

Юноша в бледно-желтой рубашке двинулся к бычьей туше, но одна из старух, ухватив его за рукав, прошипела:

– Детей вперед пропусти!

Услышав ее, Шелк мимоходом подумал, что этот юноша, скорее всего, не посещал жертвоприношений с тех пор, как сам был малышом.

Отрезая от туши по солидному ломтю говядины на каждого, он подносил детишкам мясо на кончике жертвенного ножа. Пожалуй, многие из этих детей не скоро отведают мяса снова, хотя все, что останется, сварят завтра для везучих учеников палестры…

Если, конечно, для палестры и ее учеников настанет завтрашний день.

Последним ребенком в очереди оказалась совсем маленькая девочка. Внезапно воспрянув духом, Шелк откромсал ей ломоть значительно толще, чем прочим. Если Киприда пожелала вселиться в Синель из-за огненно-красных кудрей, то чем ей могла приглянуться майтера Мята? Ведь Киприда остановила выбор и на ней, о чем поведала в разговоре под сенью садовой беседки, перед тем как они отбыли в Лимну! Любила ли майтера Мята когда-нибудь? Разум решительно отвергал подобные подозрения, и все же… Любила ли Синель, в избытке ужаса покончившая с Дриаделью, кого-нибудь, кроме себя самой? Быть может, себялюбие радует Киприду в той же мере, что и прочие виды любви? Хотя нет, Орхидее она прямо сказала: любви к себе самому недостаточно…

С этими мыслями Шелк оделил первую из старух еще большим куском. Теперь эти женщины, затем старики, затем одинокий юноша, и, наконец, оставшееся – майтере Мрамор, единственной сибилле, присутствующей на богослужении, для нужд палестры и кухни киновии… Кстати, куда подевалась майтера Роза?

Первый из стариков, мямля, шамкая, принялся благодарить за угощение Шелка, а не богов. Вспомнив, что на прощании с Дриаделью точно так же поступали все до единого, Шелк твердо решил поговорить об этом с паствой в следующую же сциллицу, если, конечно, останется на свободе.

Вот и последний из стариков. Отрезав ему ломоть потолще, Шелк взглянул через плечо старика и подошедшего следом за ним юноши в сторону майтеры Мрамор – вдруг та его осуждает… и тут узнал юношу.

На миг (миг, показавшийся ему целой вечностью) он замер, не в силах даже шевельнуться. Другие вроде бы двигались, но крайне вяло, с великим трудом, словно увязшие в меду мухи. Майтера Мрамор, слегка запрокинув назад голову (то есть учтиво улыбаясь), медленно, дюйм за дюймом, плыла к нему; похоже, ей, как и Шелку, сделалось ясно: что станется с палестрой назавтра – вопрос крайне, крайне неоднозначный. Последний из стариков, медленно-медленно закивал головой и, обнажив в ухмылке беззубые десны, двинулся прочь. Правая рука Шелка, словно охваченная страстным желанием поскорее добраться до золоченого иглострела, подарка доктора Журавля Гиацинт, ожидавшего ее в кармане брюк, потянулась к оружию, но прежде ей следовало избавиться от жертвенного ножа, а все эти дела обещали занять не одну неделю, если не несколько лет. Однако отблеск смазки на вороненом стволе выхваченного Мускусом иглострела смешался с тусклым блеском запястий майтеры Мрамор, и щелчок выстрела растворился в визге колеблющейся на лету иглы, пронзившей насквозь рукав риз.

Еще мгновение, и майтера Мрамор обхватила Мускуса поперек туловища, а Шелк полоснул ножом по руке с иглострелом. Мускус, пронзительно вскрикнув, выронил оружие. Старухи поспешно (пожалуй, самим им аллюр сей казался бегом) засеменили прочь, увлекая с собою детишек. Один из мальчуганов, метнувшись стрелой мимо Шелка, обогнул гроб, присел и тут же вскочил, направив на Мускуса его же собственный иглострел. При виде увесистого оружия, пляшущего в неумелых, слабых ручонках мальчишки, Шелка осенило разом два озарения: во‐первых, Ворсинка запросто может, случайно нажав на спуск, застрелить Мускуса, а во‐вторых, ему, Шелку, сие безразлично.

Отсеченный ножом, большой палец Мускуса повис, закачался на клочке кожи, хлынувшая из раны кровь смешалась с кровью белого жертвенного быка.

– Это он послал тебя? Он поручил? – не слишком успешно пытаясь осмыслить сложившееся положение, пробормотал Шелк.

Имя Мускусова нанимателя, как на грех, начисто вылетело из головы, зато раскрасневшееся, взмокшее от пота лицо вспомнилось сразу же, во всех подробностях.

Увлекаемый майтерой Мрамор к алтарю, Мускус смачно сплюнул густой, желтоватой мокротой на подол риз Шелка. Охваченный ужасом, Шелк замер, глядя, как майтера Мрамор гнет, валит его в огонь. Мускус вновь плюнул – на сей раз ей в лицо, забился в отчаянии так, что на долю секунды оторвал ее от земли.

– Может, пристрелить его, майтера? – деловито осведомился Ворсинка.

Не дождавшись ответа сибиллы, Шелк отрицательно покачал головой.

– Вот этот прекрасный, полный жизни молодой человек, – неторопливо объявила майтера Мрамор, – подносится в дар мне, Божественной Эхидне.

Руки сибиллы – костистые, в синеватых прожилках вздувшихся вен, руки био преклонных лет – озарились багровыми отсветами пламени.

– Матери Богов, Несравненной Эхидне, Царице сего Круговорота! Улыбнись же нам, о Достославная Эхидна, пошли нам в добычу зверя лесного, о Величайшая, взрасти зеленые травы, дабы тучнел наш скот…

Мускус тоненько застонал. Рубашка его задымилась, глаза жутко выпучились, будто вот-вот вылезут из орбит.

Одна из старух тоненько захихикала.

Изумленный, Шелк отыскал ее взглядом и при виде знакомой улыбки (вернее, устрашающего оскала мертвой головы) вмиг догадался, кто смотрит ему в лицо глазами старухи.

– Ступай домой, Мукор.

Старуха захихикала вновь.

– А нас, о Божественная Эхидна, освободи огнем! – закончила майтера Мрамор.

– Эхидна, отпусти его! – рявкнул Шелк.

Рубашка Мускуса вспыхнула пламенем, рукава облачения майтеры Мрамор – тоже.

– Отпусти его!

Перед дальнейшим спасовала даже извращенная выдержка, закаленная в горниле Орильи: Мускус разразился пронзительным, леденящим кровь криком, с каждой паузой, с каждым судорожным вдохом слабевшим, и оттого становившимся страшнее прежнего. Вотще старавшемуся разжать, разомкнуть стальные объятия майтеры Мрамор Шелку эти вопли казались скрипом крыльев самой смерти, черных крыл Высочайшего Иеракса, мчащегося к нему вдоль круговорота, вдоль Солнечной, из Майнфрейма, с Восточного полюса.

Иглострел Мускуса хлопнул раз, другой и смолк, словно захлебнувшись в спешке. Выпущенные иглы оцарапали щеку и подбородок майтеры Мрамор и, с визгом отрикошетив, взвились к небесам.

– Прекрати, – велел Шелк Ворсинке. – Во-первых, в меня попасть можешь. Во-вторых, без толку.

Ворсинка вздрогнул, опустил взгляд и оцепенел, не сводя глаз с изрядно пыльной черной гадюки, обвившей его лодыжку.

– Замри. Не вздумай бежать, – прошептал Шелк и развернулся, спеша мальчишке на помощь.

Это его и спасло: еще одна гадюка, гораздо большей величины, молниеносно высунув плоскую, тупоносую голову из-за ворота майтеры Мрамор, едва-едва, промахнувшись от силы на пару пальцев, не ужалила его в шею.

Сдернув с ноги Ворсинки первую гадюку, Шелк присел на корточки и быстро пометил оставленные ее зубами ранки символами сложения, выполненными в виде неглубоких надрезов при помощи острия жертвенного ножа.

– Теперь ляг и лежи смирно, – скомандовал он и, как только Ворсинка улегся наземь, припал губами к кровоточащим крестикам.

Тут крики Мускуса смолкли, и майтера Мрамор повернулась к ним. Пылающее облачение соскользнуло с ее узких плеч, в обеих руках извивались бичами гадюки.

– Я призвала на помощь чад своих, таившихся в проулках и садах сего вероломного города. Ты все еще не понимаешь, кто я?

Прекрасно знакомый, ее голос внушал Шелку стойкое ощущение, будто он повредился умом. Приподняв голову, Шелк сплюнул скопившуюся во рту кровь.

– Мальчишка мой. Такова моя воля. Отдай его мне.

Шелк, вновь сплюнув кровь, поднял Ворсинку на руки, прижал к груди.

– В дар богам надлежит приносить лишь самое безупречное. Сей мальчик укушен ядовитой змеей и посему, очевидно, негож.

Майтера Мрамор дважды взмахнула перед собою гадюкой, словно отгоняя назойливых мух. Горящее облачение упало к ее ногам.

– Кому об этом судить? Тебе или мне?

Шелк протянул ей Ворсинку.

– Поведай мне, о Величайшая, отчего Пас на нас гневается?

Майтера Мрамор потянулась было к мальчишке, но тут словно впервые заметила, что держит в руке гадюку, и вновь подняла ее.

– Пас мертв, а ты – глупец. Отдай мне Чистика.

– Этого мальчика зовут Ворсинкой, – поправил ее Шелк. – Чистик же был мальчиком вроде этого, полагаю, лет около двадцати тому назад.

Ответом ему было молчание.

– Я знал, что вы, боги, способны вселяться в био наподобие нас, – добавил он, – но о способности богов овладевать хемами даже не подозревал.

Эхидна снова взмахнула перед собой извивающейся гадюкой.

– С ними все куда проще… что значит эта цифирь? С чего позволять вам… Мой муж…

– Быть может, Пас вселился в кого-то, а тот возьми да умри?

Сибилла повернула голову к Священному Окну.

– Элементарные вычис… его цитадель…

– Отойди от огня, – посоветовал Шелк.

Но было поздно. Колени майтеры Мрамор, не в силах выдержать тяжести тела, подогнулись, и сибилла, сжавшись в комок, рухнула наземь, поверх горящего облачения.

Уложив под ноги Ворсинку, Шелк выхватил из кармана иглострел Гиацинт. Первая игла поразила гадюку в шею у основания черепа, и Шелк мысленно поздравил себя с победой, однако другая гадюка благополучно улизнула, скрывшись из виду в раскаленной желтой пыли, покрывавшей Солнечную от края до края.

– Обо всем, что сейчас слышал, забудь навсегда, – велел Шелк Ворсинке, пряча иглострел в карман брюк.

Ворсинка приподнял голову, сел и крепко обхватил ладонями ужаленную змеей ногу.

– Я все равно ничего не понял, патера.

– Вот и прекрасно.

С этими словами Шелк выдернул из-под майтеры Мрамор горящее облачение.

Старуха вновь залилась смехом.

– А ведь я могла бы убить тебя, Шелк, – сообщила она, держа принадлежавший Мускусу иглострел так же неумело, как и Ворсинка, и целя Шелку в грудь. – У нас советники сейчас гостят… то-то они бы обрадовались!

Но тут беззубый старик обезоружил ее, ловко хлестнув по рукам кровоточащим ломтем говядины.

– Мукор, не сметь! – резко сказал он, наступив на иглострел ногой.

Шелк в изумлении уставился на него. Сунув руку за ворот ветхой тускло-коричневой рубашки, старик выудил из-за пазухи роскошный, сверкающий самоцветами гаммадион.

– Мне следовало известить тебя о своем присутствии раньше, патера, но я надеялся сделать это без лишних глаз. Как видишь, я – тоже авгур. Зовут меня патера Кетцаль.

Остановившись, Чистик оглянулся назад. За спиной неярко, мутно мерцал последний из зеленых светочей.

«Все равно что из города уходить, – подумалось Чистику. – На дух его не выносишь, ненавидишь его подляны и мерзость, шум, дым, а больше всего эту, лохмать ее, поганую жадность до гельтух: за то выложи, за се выложи, пернуть бесплатно – и то не моги. Но когда из него выезжаешь, когда смыкается над головой темнота, а небесные земли, которых в городе никогда толком не замечаешь, вроде как плывут где-то там, высоко-высоко, тут же начинаешь скучать о городе, натягиваешь поводья, оглядываешься назад, где только ни сыщется удобное место. Оглядываешься и видишь: все эти крохотные, такие далекие огоньки выглядят совсем как самые нижние из небесных земель, когда у нас наступает час закрытия рынка, а там, у них, уже ночь…»

– Ты как там? Идешь? – окликнул его Елец из непроглядной тьмы впереди.

– Иду, иду. Не кипешуй, дед.

В руке он все еще держал стрелу, пущенную кем-то в Синель. Древко не деревянное, костяное…

«Пара тоненьких костяных отщепов вроде лучин, – решил Чистик, в десятый, а может, в двенадцатый раз ощупав стрелу вдоль. – Остроганы, склеены, а кость, видать, была голенью какого-то крупного зверя или даже рослого человека».

Оперение стрелы тоже оказалось костяным, но зловеще зазубренный наконечник – металлическим, кованым. Да, Чистик слышал, что живущие за городом охотятся с луками, и стрелы в лавках рыночных торговцев встречались нередко… но совсем, совсем не такие. Переломив стрелу надвое, он бросил обломки под ноги и поспешил вперед, догонять Ельца.

– А Дойки где?

– Опять со служивым вперед умотала!

Голос Ельца звучал так, будто он сам еще довольно далеко впереди.

– Вот баба, Иеракс ее забери!.. Уже раз чуть не прикончили, а ей все мало!

– А о том, что меня едва не прикончили, ты уже позабыл? – донесся спереди, из темноты, голос Наковальни.

– Не забыл, не забыл, – заверил его Чистик, – только это для меня, знаешь ли, ерунда.

– Вздор-р! – подтвердил с плеча Чистика Орев.

Наковальня тоненько захихикал.

– Да, Чистик, мне твоя судьба тоже, в общем-то, безразлична. Отправляя капрала Молота вперед, я поначалу решил, что тебе придется отправиться с ним, но вскоре сообразил: ну тащишься ты позади – и ладно! Какой от этого вред? Задача Молота – не нянчиться с тобой, но оберегать меня от грубого обращения с твоей стороны.

– И задавать мне трепку, когда б ты ни решил, что я того заслуживаю.

– В самом деле, Чистик, о, в самом деле! Однако милосердие и снисходительность в глазах бессмертных богов много, много дороже любых жертвоприношений. Хочешь остаться там – сделай одолжение, не стану препятствовать. Как и мой рослый друг, намного, намного, в чем мы уже убедились, превосходящий тебя в отношении физической силы.

– Синель ничуть не сильнее меня, даже сейчас. По-моему, она и тебя-то если сильнее, так разве что самую малость.

– Однако в ее руках лучшее наше оружие! По этой причине она и настояла на своем. Ну а я, со своей стороны, только рад держать ее вместе с этим оружием возле нашего доблестного капрала, подальше от тебя.

Чистик мысленно отвесил себе подзатыльник: мог бы ведь раньше сообразить, что выстрел из найденного Синелью ракетомета уложит Молота не хуже ружейной пули!

– Все-то у тебя, значит, продумано, все рассчитано, – язвительно проворчал он.

– Вижу, ты, Чистик, решительно не желаешь называть меня «патера»? До сих пор отказываешь мне в почтительном именовании?

Как ни ослаб Чистик, как ни кружилась его голова, как ни терзал его страх за Синель и даже за себя самого, все это не помешало ответить:

– Это же значит признать тебя за отца, вроде как ту майтеру, наставницу мою бывшую, за матушку, верно? Ну вот начнешь по-отцовски держаться, тогда и посмотрим.

Наковальня вновь захихикал.

– Видишь ли, нам, отцам, надлежит неукоснительно пресекать бесчинства отпрысков, а также учить их – надеюсь, ты простишь мне сию невинную вульгарность – самостоятельно утирать грязный сопливый носишко.

Вынутая из ножен полусабля показалась непривычно тяжелой, однако тяжесть, и холод, и твердость металлической рукояти вселяли уверенность.

– Нет… нет! – хрипло запротестовал Орев.

– Капрал! – закричал Наковальня, услышав шипенье извлекаемого из ножен клинка.

– Здесь, патера, – донесся издали отразившийся эхом от стен коридора голос Молота. – Услышал ваш разговор и сразу же двинулся назад.

– Боюсь, света у Молота нет: тот чудесный фонарь он, по собственным словам, потерял, будучи подстрелен. Однако в темноте он видит лучше нас с тобой, Чистик. Вернее, лучше любой биологической особы.