Памяти моей истоки. Книга 2

Серо-зелёные камешки оздоравливающе покалывали подошвы ног, но кто-то, боясь щекотки, с визгом выпрыгивал на мягкий спорыш. Полежать на нём, вольно раскинув руки и ноги, – благодать не меньшая, чем для иных побродить по перекату.

Так вот: вернёмся к странному названию речки – ХаминОвка. Всё очень просто и очень понятно для нас, жителей хутора Первомайского. Описанное мною местечко с десятком хат называлось третьим порядком, то есть к двустороннему хутору относилась и эта третья часть. Под пологим холмом первой стояла хата деда ХаминОва, высокого поджарого старика с густой серой щетиной на лице. Он выделялся среди колхозного люда тем, что говорил на чистом русском языке, а не на хохляцком, как все остальные. Возможно, его фамилия звучала не так, как мы её произносили, скорее всего, он был Фоминов, кто его знает, местность наша долго оставалась непаспортизированной, существовали какие-то списки фамилий в сельском совете, но знакомы с ними были только конторские работники.

Из истории нашего языка известно, что буква «Ф» пришла в нашу письменность много позже и звук, который она обозначала, был непривычен для русского человека. Его заменяли теми звуками, которые усвоились с древних времён, вот почему Фёдора звали Хвёдором, а фамилия Филин произносилась как Хвилин, в быту же она сокращалась до одного слога – Хвыль. Русский выговор что хочешь переиначит на свой лад.

Хаминов считался грамотным человеком, он выступал на колхозных собраниях, и к его советам люди прислушивались, часто относились к ним одобрительно. Деревенскому мужику ведь трудно угодить, а тем более понравиться.

Люди на третьем порядке хутора жили обособленно, и мы, спеша на станцию, кто на базар, кто в среднюю школу, которой у нас не было, с любопытством смотрели на дворы и на их обитателей.

Первой рядом с дорогой стояла хата Савченко. Мы, девчата-старшеклассницы, проходили мимо двора с волнением и тайной надеждой, что вот, заметив нас, выйдет младший из сыновей – Петька, симпатичный паренёк-балагур, прозванный домашними, а потом и всей улицей – Пепа. Улыбчивый весёлый Пепа смело вступал с нами в разговор, по-взрослому интересовался учёбой и проживанием в Овечке, шутил, заливисто смеялся, а мы, заторможенные и несмелые, только поддакивали да глупо улыбались, и то сказать: Пепа был старше нас года на три-четыре. Проводив нас до речки, он возвращался к дому, мы же лелеяли надежду, что он, забыв про всё на свете, будет идти с нами до подножия высокой горы. Взобравшись на вершину, мы всегда оглядывались и часто у двора видели Пепу, махавшего нам рукою. Сердце прыгало в груди малым игривым котёнком, который по неразумности решил для себя, что Пепа в кого-то из нас безумно влюблён. И каждая из троих надеялась, что именно она причина его внимания и добродушия.

И если девчата третий порядок неизменно связывали с пребыванием в нём Пепы Савченко, до для селян гвоздём программы оторванного от хутора райского местечка считался Хаминов: для одних – дед, для других – дядька, для старшего поколения – пришлый кацап, противно произносивший «што», «разве», «кто», а не «шо», «хиба» и «хто» – как тут все говорят. «Кыто-о-о?» -скривив губы, манерно потянув голову к плечу и подкатив лисьи глаза, передразнивала его восьмидесятилетняя баба Гузыха. – Надо же так ломать язык! Нарочно не придумаешь…

Зная, что деду Хаминову бабка даёт возможность отдохнуть по субботам и заняться его любимым делом – делать из вербы дудочки, мы босиком по речке шли до хаминовского огорода. Деревенский Лель, наслаждаясь одиночеством и прохладой, сидел под вербами на лавке собственного изготовления, нарезАл зелёные палочки и что-то выковыривал из них.

– Здрасьте-здрасьте, девки красны! – приветствовал нас мастер по изготовлению сопелок, не поднимая головы.

– А с нами ещё Коля, – уточняли мы свой состав, подталкивая вперёд больного на голову пацана-подростка из многочисленного семейства Мироненко. Коля слегка упирался и рукавом рубахи тщательно вытирал мокрый рот. Обидев умом, бог наградил его хорошим слухом, и Коля правильно выводил популярные мелодии; как токующий глухарь, он никого не видел и не слышал во время пения, и в такт песне с закрытыми глазами водил головой от одного плеча к другому.

– Ну, садись, Коля, сейчас закончу и дам тебе первому опробовать музыкальный инструмент.

Коля радостно заулыбался, и с уголка рта струйкой потекла на бороду слюна.

Значит, мы будем дудеть после Коли… Да подумаешь… Ели же после него морковку, когда ещё ходили в ясли. Помню, на секунду смутившись, я вытерла замусоленную часть подолом платья и с хрустом откусила кусок поболее, ещё двое стояли в очереди и, как кролики, схрумкали сочный плод до самого хвостика.

Тут из кукурузных зарослей противоположного огорода выбралась обширная старуха в цветастом халате и, приподняв подол до колен, благополучно преодолела водный барьер.

– Здоровеньки булы, бисови работнычки! Тёща, значит, бросила дома печёное варёное, идёт помогать кур потрошить к базару, а зятёк на лавочке сидит, дудочки делает.

– И вам не хворать, Полина Власовна. Дык, Зинаида сказала, что кур щипать будем вечером.

– До вечера можно и соседских выловить…

Пошла, не оглядываясь, что-то ещё бурча и нервно подёргивая правым плечом.

Настроение деда Хаминова явно переменилось не в лучшую сторону, и он спешно стал рассовывать по карманам ножичек, отвёртку, гвоздь с петлей из суровой нитки, привязанной к шляпке.

– Ну, ребятки, оставайтесь тут, а я пошёл. А то эти две опЕзделки сейчас объединятся и вероломно нападут без объявления войны.

Необычное ругательное слово вначале смутило нас, а потом рассмешило: как же так? Если подобрать проверочное слово, например, глагол со значением «украсть», то в корне должно быть «и». Не понимая причин нашего смеха, Коля тоже хохотал и хлопал по лавочке рукой.

– Всё правильно, это такое чередование в корне, – икая от смеха, внесла ценное добавление Рая Мовчан. – Под ударением пиши то, что слышишь, а без ударения – «и».

– Ай да дед Хаминов! С такими бабами вообще забудешь про всякие там правила русского языка…

– А может, он их и не знал…

– Не-е-е, он грамотный, он книжки читает и на собраниях выступает.

В речке вдруг что-то шлёпнуло – и на минуту вода закружилась вьюном, потом выпрямилась и привычно глухо заворковала.

– Тише, девчата, тут ондатра живёт…

Мы притихли, надеясь увидеть любопытную зверюшку. Ждать пришлось недолго: свисающие с бережка плети ежевики зашевелились – и из воды вынырнула усатая морда; мы уставились на неё, а она – на нас, и нам показалось, что она молча спрашивает: «Ну, чё вам тут нужно? Ходют тут всякие…». Речная обитательница, недовольно фыркнув, нырнула с перевёртом, показав нам спину и растопыренные перепончатые задние лапки – ну прямо как у гуся – и длинный хвост-весло.

Маленькая речка, но сколько в ней интересного! И развесистые вербы, посадив которые, люди наслаждаются под их сенью покоем и прохладой; и резвящиеся на перекатах многочисленные пескари – их тогда ловили корзинами, хватками или старыми вёдрами с дырчатым дном. Зелёные лягухи выпрыгивали на травку погреться, но при нашем появлении летели по воздуху дугой, точно рассчитав место «приводнения», как заправские спортсмены. Блестящих на солнце рептилий мы, девчата, панически боялись, но пацаны быстро определяли по цвету ушек – уж это или гадюка. За ужами с жёлтыми ушками они гонялись по траве и, поймав, совали их за пазуху или наматывали на руки. Как только начиналась охота, мы, словно напуганные выстрелом воробьи, разлетались в стороны, только нас и видели! От таких развлечений девчачье сердце могло разорваться на кусочки или, оборвавшись, повиснуть на ниточке – к чему ж нам такое удовольствие?

Пора отправляться домой, но нас беспокоила ситуация в доме Хаминова: как он там? Может, мЫсля по-хаминовски, объединённые силы одновременно стреляют в него сразу из двух пушек, а острые слова-осколки бьют прямой наводкой или со свистом пролетают над головой?

Прошло более десятка лет после войны, но в Хаминове она осталась жить в его рассуждениях серьёзного и шутливого плана, в его одежде, походке и образе жизни.

Мы решили пройти мимо хаты Хаминова под предлогом попросить напиться воды. Обе «опЕзделки» мирно сидели на завалинке, намереваясь обсудить все хуторские новости за последнюю неделю; потрошение кур, действительно, было запланировано на поздний вечер, зря тёща бурчала и дёргала плечом. И дед Хаминов решил в отместку за испорченный отдых оглушить вражеский дот: он уселся совсем близко к цели, положил косьё на наковальню, и, как только одна из баб открывала рот, он начинал отчаянно бить по железу молотком. Бил невозмутимо, со старанием обязательного кузнеца, получившего срочную работу.

– Да иди ты в задницу со своей наковальней, – не выдержала внешне состарившаяся половина, для которой посылать по этому адресу деда стало привычкой.

– Только в твою, – парировал тоже по привычке Хаминов. – Там все поместятся. И он жестом показал ещё и в нашу сторону. Мы невольно стали считать, сколько же нас влезет в это самое помещение.

– Ну, закусил удила старый мерин, будет греметь, пока у самого не зазвенит в голове… Пойдёмте, мама, я вас провожу.

Поразмявшись после долгого сидения, женщины медленно поплыли к огороду, и мы невольно обратили внимание на ту часть тела, в которую соглашался отправиться дед Хаминов вместе с нами: бабкина сахарница, действительно, была кругло-объёмной и оттопыренной так, что поставь на неё ведро с водой – будет стоять и не расплескается.

По дороге домой вспомнили нашумевшую на весь хутор историю случайной краденой любви деда Хаминова.

Каждый вечер, почти без выходных, отправлялся бывший фронтовик, заставший самый конец войны, сторожевать колхозный ток на Вревском. Дорога вела его мимо последней хаты Первомайского, там обитала вдова Мария Стрекунова, красивая бойкая молодайка, фамилию которой хуторяне исказили на свой манер, вложив в неё своё отношение к бабе, которая выглядела много привлекательнее, чем замужние скромницы, – Штрекунка.

Яков Хаминов, всегда одетый в оставшуюся на память от войны одежду – видавшую виды шинель – зимой и гимнастёрку с ремнём – летом, бравым кочетом вышагивал мимо Марииного двора, весь устремлённый только вперёд и ни шагу в сторону: солдат есть солдат, без приказа – никуда. Приказ, явно носивший мирную пригласительную окраску, вскоре прозвучал из уст белолицей хозяйки хаты:

– Яков Батькович, и куда вы так всегда спешите, добро бы на свадьбу… Зашли бы на свеженький супчик с курятинкой, посидим, поговорим за жизнь…

Ёкнуло сердце бывшего солдата, давно успокоенное возле надёжной и мирной Зинушки дома и с передрёмами и перекурами на работе – чай, не военный склад охранял. Дал понять, что и не против, но и не сразу, надо же продумать…

Долгие ночи дали возможность тщательно выстроить план отступления от семейных принципов: как всё обставить мирно, не вызывая на себя огонь. Ну и, когда чего-то очень хочется, то обязательно получится. Реализация плана не заставила себя ждать.

Сердце женщины обмануть трудно, Зинушка заметила равнодушие и молчаливость супруга, но причину такого поведения на селе всегда поможет понять молва: в ней хоть и много придуманного, но доля правды всегда есть.

Летом на току люди работали и ночью, поэтому надобность в охране колхозной собственности часто отпадала, Хаминов выходил на сторожевую вахту только по распоряжению бригадира.

– Привык по ночам не спать, надо прогуляться, чтоб не маяться от бессонницы, – так объяснял Яков жене, оставляя её на мучительные раздумья.

Заметив прихорашивание мужа перед «прогулкой», решила сорвать все планы противника. Но как? Мысль явилась неожиданная и оригинальная, когда она, пока он тщательно выбривал подбородок, сидела в нужнике – мужики там любят покурить себе в усладу, а женщины продумать план действий, если таковые возникли в семейной жизни. Прервав процесс, остаток экскрементов организма аккуратно выдула из себя на газетку. Завернув со смехом ещё в один слой, вся озабоченная, вошла в сени – там уже стояли наготове начищенные хромовые сапоги для прогулки. Тишком сунула в правый – и удалилась во двор вроде бы по хозяйству. Какой возмутительный возглас вскоре вырвался из сеней, она не слышала, но видела, как её Яшка босиком, с одним сапогом в руке побежал к речке. И смех, и грех! Чего ожидать теперь в наказание? Долго сидела на бревне за сараем, но тишина, и Яшка как в воду канул. Осторожно пробралась по меже к речке, видит, сидит пострадавший на лавочке, сапог, перевёрнутый, на палке висит, стекает, значит. А бедный Яшка что-то бурчит себе под нос и руками размахивает, нервничает, значит.

Передумав всё, что могло последовать после такого вероломного действа, как-то обмякла вся – ни злости, ни жалости, ни переживаний – и улеглась спать, накрывшись с головой одеялом. Отодвинула краешек, чтоб легче дышалось, но не спится, хоть умри.

Чует, скрипнула дверь, и совсем не слышно босоногого татя в нощи, а тишина всегда пугает.

– Спишь, Зинушка? Ну спи, спи, я ещё тебе не такое устрою, долго будешь вспоминать…

И прошлёпал к двери… Куда? Что ему на ум взбредёт? Ворочалась до самого утра. Но что муженёк мирно посапывает носом на старой кровати в сенцах, даже ни разу сеткой не скрипнув, – ей такое даже в голову не могло прийти.

Кто из супругов где-то проговорился, неизвестно, но деликатная история вскоре стала достоянием не только нашего хутора, но и соседнего; начисто забыли похождение деда Хаминова, но вот поступок жены остался в памяти не одного поколения. До сих пор мучаются люди в разгадке: как же она умудрилась в сапог опростаться? Уметь надо!

Хаминовка не только давала нам обильную пищу для размышлений и обсуждений текущих событий, но обогащала наш ум интересными природными явлениями. Нашей родной речкой всегда была Казьма, заросшая камышом и кугой. Оттого что берега при обильных дождях покрывались водою, растительность на них отличалась разнообразием трав, цветов и кустарников. Здесь царствовала речная белая мята, мягкая, как бархат, зацепишь её рукой или пробежишь по ней босыми ногами – и она одарит тебя чудным запахом – удивительной смесью аромата чабреца и земляники. Зелёная садовая мята по сравнению с ней ничто: запах резкий и удушливый.

Редкими кустами селился здесь иван-чай, украшая разнотравье своими стройными розовыми каталками. Кусты веничья отличались густотой многочисленных крохотных шариков-семян, с одного куста получался хороший веник для двора; осыпаясь, он превращался в голец, но запах полынька сохранялся до конца его использования. Над жёлтыми прозрачными кустами высокого донника постоянно роились пчёлы, набирая с цветков на лапки лёгкой душистой пыльцы.

Верба росла у нас над водой роскошными деревьями с повисшими ветвями-косами. Ранней весной на ней появляются ещё не распустившиеся серёжки – первая после зимы зелёная еда для деревенских ребятишек. Они были сладковато-терпкие и хорошо жевались. Если серёжки, распустившись, залохматятся и над ними появятся многочисленные пчёлы, то есть их уже не хочется: они становятся суховато-колючими и слишком терпкими на вкус.

Речка Хаминовка на карте (о чём узнали мы много лет спустя) обозначена как Малая Казьма. Чем же привлекала она нас, на просторе голая, без всяких зарослей? Вода врезалась в ней глубоко в землю и никогда не выходила из берегов, даже весной, когда по ней плыли крыги льда. Это был настоящий ледоход, который, уже повзрослевшие, в гораздо больших масштабах мы видели в фильмах или читали о нём в художественной литературе. Первое бурное таяние снега и скопление остроконечных льдин, с шумом наползавших друг на друга, поразило наш детский ум настолько, что здесь как будто бы осталась навеки целая полоса нашей жизни – невозвратимая полоса. Плохо одетые, до костей продрогшие, мы стояли на берегу, не в силах покинуть картинку разбушевавшегося первого весеннего месяца, пронизывающего нас холодным ветром гораздо жёстче, чем зимою.

Оборванный, в ветхих одёжках Коля всегда сопровождал девчачью компанию: пацаны подтрунивали над ним и часто ради смеха толкали на сомнительные поступки. В нас же, ещё далеко не совершеннолетних женщинах, бились юные сердца будущих матерей, и мы жалели убогого пацана, подкармливали его куском хлеба или сушёными абрикосами – в общем, тем, что могло поместиться в карманах родительских старых фуфаек с закатанными рукавами.

В несчастном глупце жила опьянённая чувством благодарности детская душа, жаждущая нашего удивления и похвалы. Коля вдруг сорвал с себя дырявый отцовский пиджак и с криком «Эх, полундра! Моряком зовут недаром!» бросился в ледяную, шуршащую мелкими осколками речку. Его закрутило, завертело, как закинутый навоз в прорубь, и понесло течением. Мы бежали по берегу, кричали: «Греби, Коля, к берегу! Мы тебя вытащим!».

Наверное, сам бог не смог остаться равнодушным, иначе как объяснить то, что беспорядочно махавшего руками несчастного подростка всё-таки постепенно пригоняло к берегу. Мы с трудом смогли расцепить его одеревеневшие пальцы, чтобы оторвать от куста ивняка и вытащить на травянистую мокрую землю. Молча, не сговариваясь, поснимали с себя фуфайки и укутали совсем посиневшего, дрожащего покорителя бурной реки. «Держись, Коля! Моряком зовут недаром!» На нас смотрели печально-благодарные глаза умной больной собаки: спасибо, люди-человеки, большего мне от вас ничего не надо.

Иногда сложившейся дружной компанией мы приходили сюда летом. Берега Хаминовки даже от слабого ветерка шевелились нежным гусиным пухом, засевшего в траве в таком количестве, что за неделю можно было насобирать на подушку-думку.

От гурьбы пацанов мы старались держаться подальше, наблюдали издали, чем они заняты и чем будут нас пугать. Сидят, например, человека три-четыре со сдвинутыми головами, и все уставились вниз, в одну точку. Значит, выманивают паука: на суровой нитке десятого номера или на дратве прикреплён шарик из смолы, вот его-то и опускают в норку, туда-сюда, туда-сюда – дразнят насекомое. И наконец выныривает шарик, плотно облепленный пауком, чёрный, с белыми крапинами. Нам страшно смотреть на это, а ребятам веселье – и понеслись со своей добычей к речке – купать паука.

Но больше всего от детских неразумных развлечений доставалось бедным ящерицам; их было в ту пору много: серые – хлопчачьи, а изумрудно-зелёные, с клинчатым ожерельем на шее, – девчачьи. И чтобы насолить пацанам, мы втихаря наступали на хвосты серым ящерицам, они легко его оставляли и быстро исчезали в траве. Хвостик, то сворачиваясь в колечко, то распрямляясь, ещё долго прыгал по земле, живой. Но мы не слишком переживали по этому поводу, потому что знали, что хвост отрастёт заново. У пацанов же в подростковом возрасте жалости никакой не было. И они, обнаружив зелёную ящерицу потолще, придавливали её палкой на спине – из неё выскакивала нежно-белая гроздь яиц. В диком экстазе пацаны кричали: «Смотрите, девчата, как ваши ящерицы рожают!».

Но извели этих маленьких рептилий всё-таки, слава богу, не дети: по взгорьям пустили отары овец, своими острыми копытцами эти животные превратили богатые разнотравьем бугры в выбитые чёрные стойла. Отрава с самолётов летела не только на поля, исчезли птицы из лесополос, не стало слышно жаворонков; во множестве остались одни вороны.

В этом году нам с дочерью несколько раз довелось бывать на старом кладбище хутора Первомайского – приводили в порядок могилы наших родичей – дальних и близких. И вот в траве заюлила ящерица, маленькая, серенькая! Наверное, недавно вылезла из яйца… Потом ещё одна, и ещё несколько… И все серенькие, наверное, хлопчачьи оказались более живучими.

Пусть Бог простит наши неразумные забавы… Одно известно: там, где нет человека, природа постепенно восстанавливается. Да и человек по отношению к окружающей среде, к счастью, стал другим.

Октябрь, 2019.

Я – САНИТАРКА

Детям войны посвящается…

В детстве, когда мы начинаем осознавать себя, вдруг появляются закидоны, присущие взрослым людям. И родственники хохочут над своими малыми мудрецами: так интересно созерцать их важность, категоричность в высказываниях, копирование походки папы или мамы – как же, я уже большой!

В начальных классах появляется ещё один воспитатель – школа. Мы, дети войны, в мыслях и придуманных играх вели себя как настоящие патриоты.

Во мне всё задрожало, когда мне в руки попала солдатская фляжка, алюминиевая, изрядно побитая, в мелких и чуть покрупнее вмятинах. Её забросил, как уже ненужную вещь, мой отчим. Вода из неё казалась мне сладкой и прохладной, даже если она была из нашей горько-солёной речки.

А если уж приходилось налить в неё пресной, то она исчезала быстро, как в жаркой пустыне глоток живительной влаги.

Пресную воду мы добывали из родников в двух местах – на Вревском и на Первомайском взгорьях. Просиживали там целыми днями дети, с ведёрками и кружками.

Как-то мама раздобыла полведра дождевой воды у Лынов, у которых крыша на доме блестела на солнце красной жестью и вода по желобам стекала в «басень». Такое счастье имелось только у зажиточных людей.

Я пришла в себя, когда водички в ведре осталась на донышке. Что же делать? Из чего мамка сварит суп? Врать я не умела, оставалось ко времени возвращения родительницы с работы сбежать в сливовые заросли сада и сидеть там, пока мамка не успокоится и не начнёт искать меня. Оттого, что я нашлась жива и здорова, она помягчает душой и, глядишь, не будет кричать, обзывать меня лахудрой и отпускать буханцов по чём придётся.

Пить из фляжки на второй день оказалось нечего, лучше заняться полезным для страны делом – спасать раненых.

В фильмах мы видели санитарок в коротких юбочках, в гимнастёрках, в сдвинутых набок пилотках и с фляжками на боку. Из всего набора у меня имелось только последнее.

На чердаке нашей хаты осталось от прежних хозяев, точнее – от бабы Зайчихи, много изодранных полос тряпок для вязания половиков. Это же находка для чехла!

Сквозь пустые клеточки собственноручно изготовленного чехла просматривался тусклый сероватый металл, и сразу было видно, ЧТО это за штука в нём спряталась и для чего она предназначена. На чём же повиснет фляжка через плечо? Да вот они, неширокие тёмно-коричневые ленты из репса! Наполненная речной водой фляжка приятно постукивала по бедру, «наполовину портупея» плотно легла на плечо. Санитарка готова спасать раненых! Но сестёр милосердия в ситцевых цветастых платьях я нигде не видела. Юбка! Нужна узкая юбка! В куче тряпья для стирки я нашла старые, в заплатах штаны отчима. Не думая о последствиях, отрезала одну штанину: широкая часть – вниз, узкая – на талию, которая пусть ещё не обозначилась, но можно на животе прижать так, что она как будто есть. Через ноги я шурхнула в юбку свободно, нигде не зацепившись. Заделала учкур – юбка готова. Как раз по колено, как в кино показывают.

Нужен всё-таки опознавательный знак, что я медсестра, а не какая-то шмАра с фляжкой на боку.

Есть у мамы беленькая косынка с узеньким кружевом на длинной стороне треугольника. Тётка Зенчиха подарила. Изобразить на лбу красный крест – и готово. Красный карандаш пришлось чинить несколько раз, но косыночка тоненькая, чуть придавишь – она рвётся. Лучше крест сделать из бумаги, разукрасить и прилепить клеем.

Оценивая, посмотрела на себя в зеркало. Да просто замечательно получилось!

Одуревшим от радости козлёнком я прыгала по двору, только чтобы ощутить приятное торканье фляжки по костлявому бедру и трепет уголка косынки на ветру. Оставалось найти раненого солдата.

Тут явилась Райка, моя домашняя подруга, она на год старше меня, из благополучной украинской семьи, одета вполне прилично, но в школе меня не замечает – у неё там другие подруги.

Рассмеялась, увидев мой наряд: «Уже что-то придумал, чёртов вылупок», – так называла меня мамка, когда я её доводила до взрывоопасного состояния.

– Собирайся, у Омелиных свадьба, невеста уже наряженная, ждут жениха с Локовского. Я пока домой сбегаю, мне надо переодеться.

– Боже мой, там же шишки будут раздавать!

Шишки на свадьбу пекли по счёту – по количеству приглашённых гостей. Я знала, что всем подряд их не раздают, но иногда кто-то, бывало, поделится отломанным зубчиком – и то хорошо!

Шишки – это свадебные булочки строгой формы. Длинную полоску туго замешенного бездрожжевого теста на кислом молоке слегка раскатывали и на одной стороне делали «зубчики», потом эту полоску смазывали маслом и скручивали в рулончик, получалось круглое изделие с многочисленными острыми клинышками сверху, которые осторожно, чтобы не сломать и не согнуть ни одного зУбчика, смазывали взбитым яичным желтком. На выпечку таких изделий специально приглашали пекарьку, мастерицу в этом ответственном деле: чтоб, не дай бог, подгорят или окажутся внутри сырыми. Разговору тогда на весь хутор: у такой-то невесты шишки были сырые, или подгоревшие, допустим. И выпадет ей от этого подгоревшее или сырое счастье. Подгоревшее – это к тому, что в новой семье разгорятся скандалы, а сырое – к слезам.