Памяти моей истоки. Книга 2

Однажды развесёлая ватага играла на улице, Коля бегал вместе со всеми. И я решилась пройти через эту галдящую ораву, просто так, независимо, спокойно, для отвода глаз поедая яблоко. Иду, а колени предательски подгибаются, яблоко съедено вместе с сердцевиной, только жёсткий сухой хвостик застрял в зубах.

Все пацаны тётки Марфы ЛЮбой играли в жмурки, пулей пролетая по двору, дома оказалась только самая старшая – Клава. Ей было уже за 18, говорили, что у неё есть жених. Мы разговорились, и Клава рассказала мне, как они с Петром ходят гулять на пруд и он каждый вечер ждёт её на свидание.

В порыве откровения и я призналась, что мне нравится Коля Чухлеб.

– Вы уже целовались?

– Да ты что? Он даже ничего не знает об этом.

– Чудачка, – сказала она. – Все целуются, когда любят друг друга.

После такого разговора появилось гадкое чувство, что Клавка без приглашения вошла в мой сад и потоптала ногами мои любимые астры.

Вечером мама пошла на посиделки к Марфе, прихватив с собою кувшин молока: все соседи жалели брошенное Афанасом семейство и помогали кто чем мог.

Она вернулась поздно вечером, когда я перед сном решила выпить стакан молока с сахаром.

Залезая под одеяло, она спокойно задала мне вопрос, от которого чайная ложечка в моей руке забилась безостановочно по стакану мелкой дробью, издавая глухой звук.

– И что ты нашла в этом Бабыке? У него батько гуляка, и он таким же будет.

У меня хватило сил поставить стакан на стол, не расплескав содержимое.

Я молча залезла на печь, но лёжа не могла дышать, и мне пришлось всю ночь сидеть в углу затравленным зверьком с мыслями о смерти.

Мать ушла на работу, не разбудив меня, как обычно. Я залезла на чердак и стала смотреть сквозь щели в камыше на улицу, где беззаботно играла ребятня.

До сих пор пытаюсь понять, откуда появилось чувство страха и позора? Какое преступление я совершила? Не оттого ли, что взрослые никогда по-доброму не относились к чувствам молодых людей? Она ж бегает за ним, как собачонка… Да он давно с ней таскается… Сам гуляка, и сын его таким же будет: поматросит, да и бросит, а она в подоле принесёт… Только так могли отзываться о молодых бабы, будто и не было у них никогда своих сердечных приключений и переживаний.

Я стала по-детски рассуждать, как умереть так, чтоб не было больно. Я видела покойника, которого только что сняли с верёвки. Ннет!!! Я так не хочу!!!

Лучше подождать зимы, а потом, когда наметёт снегу под самую крышу, сделать в отвесном сугробе дыру, залезть туда и тихо умереть. Говорили у нас, что это самая лёгкая смерть. Вот только жаль, что не увижу, будет ли плакать по мне мамка. Знать бы, что не будет, то и не стоит умирать. Я буду жить совсем по-другому!

Время вылечило меня от младенческой болезни.

Когда у каждой из нас уже была своя семья, я, встретившись с Колиной двоюродной сестрой, рассказала ей о своей детской влюблённости в Бабыка. Оказывется, она об этом ничего не знала. Поведала мне, что брат живёт с семьёю в соседнем районе, жена страшно ревнивая и к тому же грязнуля. Сын – пьяница, ему за тридцать, а он до сих пор не женат. Коля, ложась спать, крестится и читает «Отче наш».

– Да мы бываем у них иногда. Звонит часто и приглашает в гости. У них там природа замечательная. Хочешь, поедем с нами недельки через две? Вот и увидишь, как живёт предмет твоего детского увлечения…

– Нет, Рая, совсем не хочу. Прошло столько лет… Пусть останется у меня в памяти чистый, аккуратный, черноглазый мальчик, лицом похожий на свою маму Полину, тихую женщину, покорную своей нелёгкой судьбе.

Февраль, 2020 г.

МЕДОВЫЙ СПАС

Вспоминается мне послевоенное несладкое детство. Мы тогда знали только сладкий корень, слово «солодка» появилось в нашей речи много позже, когда мы уже имели собственных детей и лечили их от кашля густым коричневым сиропом из аптеки. Болящих неслухов трудно было уговорить проглотить ложку противного приторного зелья, удавалось только со сказками да прибаутками. Нам бы в этом возрасте преподнесли такую вкуснятину в пузырёчке, чистенькую и слаще всякого мёда, о котором мы только слышали!

В поисках сладкого корня мы сквозь камыши пробирались к оползням над речкой Казьмой, именно там почти по поверхности рыхлой земли протягивались коричневые верёвки этого деликатеса. Выдёргивали предлинную плеть, отрезали на каждого по куску (у пацанов всегда были с собой ножички, у кого складные, у кого половинка отломленного ржавого столового ножа, а у кого-то просто отточенная узкая железяка с тщательно замотанным просмоленной дратвой концом – ручка). Кое-как прополоскав в речке свою порцию, начинали жевать жёлтую в середине верёвочку, и вкуснее на свете ничего не было! Мы усаживались на верхнем краю обрыва – чтоб уж удовольствие, так на все сто! – ноги удобно свисали вниз по мягкой земле, руки заняты передвижением жвачки: отработанная часть растрёпанной мочалкой свисала в одну сторону, цельная ещё торчала в углу рта шершавой палочкой.

И этот сладостный процесс протекал в полной тишине, мы сидели с посоловевшими от кайфа глазами, устремлёнными куда-то вдаль, до самого горизонта. По мере насыщения начинали приходить в себя, поворачивать головы и видеть замурзанные морды рядом сидящих: вокруг рта накладывалось грязно-жёлтое, шириною в палец, обрамление, как у циркового клоуна, разница была только в цвете гримировки. Кто-то хихикнул, за ним все остальные уже смеялись до слёз, показывая друг на друга пальцами и падая на спины, раскинув руки в стороны. Мягкий ковёр примятой повилики с нежными тонкими граммофончиками одаривал нас терпким запахом настоящих природных духов, не назойливым, как искусственный, а постоянно свежим в силу своего воздействия на окружающий мир.

Побросав недожёванные венички, стали съезжать на пятой точке с обрыва к речке: надо же умыться, чтоб дома догадались, что мы не какие-нибудь ряженые, а их ближайшие родственники: запылённые так, что одни глаза блестели, в волосах колтун, как у некрасовского белоруса, с цыпками на исцарапанных ногах; обтрёпанный низ байковых платьишек лохматился запутанными нитями, словно шерсть неухоженной собачонки. Без шума и крика не обходилось, когда нас кое-как обмывали перед сном: кожу на ногах щемило нещадно больно и долго.

Если в хозяйстве была корова, то с голоду не помрёшь, но вот те два месяца, в которые кормилица находилась в зАпуске, приходилось туго. Хорошо, если бурёнка отдыхала перед отёлом весной: тогда мы, дети, как и животные, переходили на подножный корм. Я и сейчас хорошо помню, какие травы и цветы мы ели. Может, потому ещё и живём, что, питаясь ими, пополняли организм всякими полезными соками дикой природы.

Сладость находили мы во многих растениях: в цветах белой акации – кашке по-нашему, в молодых черенках болиголова, в ростках козелика (козлик), в зайчиках (медвежье ушко), в побегах молодого камыша, когда он только-только острым шилом показывался из воды, но больше всего – в солодке.

Лето одаривало нас фруктами и овощами – тут уж грех было жаловаться на жизнь.

В знойном августе наступал Медовый Спас, о котором говорили наши родители, но о мёде мы только мечтали.

Пасека на нашем хуторе была лишь у одного хозяина – Кузьмы Смоленского.

Чёрная зависть со стороны селян не обошла ни одного рачительного хозяина; все, кто трудился с утра до вечера, именовались куркулями, скрягами, жмотами и людьми хитроватыми, так сказать, себе на уме. А то, что этот самый куркуль кормил от пуза ватагу детей мёдом при первой качке, самым пахучим и полезным для здоровья майским мёдом, – начисто забывалось. Но дети, выслушивая «заумные речи» взрослых, пропускали их мимо ушей, а помнили и щедро расставленные на самотканых дорожках тарелки с прозрачным, чуть желтоватым мёдом, сквозь который видны были синие цветочки дна посудины, и нарезанный большими скобками отрубной свежеиспечённый хлеб горками: ешьте, пострелята, сколько душа пожелает.

Марфа, хозяйка дома деревенского «жмота», полноватая старуха в рясной юбке и белой кофте навыпуск, хлопотала, обходя наш по-царски щедрый стол: то хлебушка подложит, то малосольных огурчиков добавит на плоское эмалированное блюдо. Насытившись так, что и одного кусочка уже не могли проглотить, мы с липкими ладошками, а малышня с заляпанными мёдом голыми пузами, отползали от мисок, но всё ещё с сожалением поглядывали на оставшийся мёд: такая вкуснятина осталась на тарелках, а вот уже в рот не лезет.

Дед СмолА (в сёлах, как обычно, фамилию в разговорах сокращали до минимума) стоял в сторонке, опершись на суковатую палку, и столько неги светилось в его глазах, ведь делиться своим добром, да ещё с этим, ещё не испорченным человеческими пороками народом, всегда было приятно.

И вот взрослые заговорили о Медовом Спасе. А мёда-то ни у кого нет…

– А вы побЕгайте около двора деда Смолы, мож, догадается угостить вас медком в честь праздника, – нашлись праведные люди, так завидовавшие этому тощему старику, неспешному работнику и в своём, и в колхозном хозяйстве.

И вот около двора «скряги» уже гурьба разного возраста ребятишек, шумливых, как стая воробьёв в курином базу: кричат, ссорятся, похожие на обитателей коммунальной квартиры. Но никто нас не слышит, во дворе тихо, видно, старики отдыхают. И тут в нашем птичьем гвалте образовалась пауза: на деревянное крылечко вышел Ванюша, самый младший внук деда Смолы, сын старшего сына Василя, давно отделившегося и жившего самостоятельно с пятью детьми. Это для деда он Ванюша, а для нас как ровесник и друг по жмуркам – Ванюха Смола. Мы радостно замахали ему руками:

– Подойди к деду и скажи, что мы поздравляем его с Медовым Спасом.

Пока парламентёр был занят важным политическим делом, мы сидели в напряженном ожидании, притихшие и покорные судьбе – будь что будет. Надежда на счастливый случай появилась на крыльце со скатанной дорожкой под рукой, в белой выбитой косыночке и в цветастом просторном платье.

– Кто там из вас постарше, – обратилась она к нам, не сходя с крылечка, – расстелите на травке ряднушки, сейчас я тарелки вынесу.

Помощники носились по двору, словно голуби летали по рьяному ветерку.

Современные дети, в семьях которых всегда мёд на столе, даже представить себе не могут счастья послевоенных полуголодных детишек, дорвавшихся до мёда как до райской еды: в их организмах жила с постоянной пропиской нехватка сахара.

И что бы ни говорили взрослые о Кузьме Смоленском, как мы теперь понимаем, из зависти, мы, дети, запомнили его как доброго ангела.

Своим детским умом я долго не могла понять, почему на тех, у кого около дома деревянное крылечко с резным навесом, летели хула и неприязнь? А вот мы, дескать, живём проще. Куды нам до этих куркулей! Да не проще, люди! А беззаботно до безобразия: со двора – прямо в земляные сенцы с выбитой ямой от коровьего помёта. В сарае крыша тянулась только до середины помещения; наступали холода, и корову прятали от дождей и снега в сенцы, топтались по навозу и тащили его на ногах в хату.

Почему у деда Смолы росли в саду яблони, груши, ранняя вишня майка – мечта сельских детей, а у нас вся земля засажена картошкой и гарбузами, то бишь, тыквой?

Самой бедной на хуторе считалась семья Васьки и Дашки Мироненко. Как же? У них было шестеро детей!

И никто не вспоминал, что у деда Смолы их, детей, было столько же! И все при деле! Росли в труде и строгом воспитании.

Ах, хотелось рассказать только о памятном Медовом Спасе, а вышла на рассуждения о жизни.

С Медовым Спасом вас, дорогие читатели!

Август, 2019 г.

БЕЛЫЕ НОСОЧКИ

Моей недосягаемой мечтой были белые носочки, какие мы видели в школе только на двух девочках из класса ниже. Звали их не как всех остальных с пренебрежительными суффиксами в составе имён – Райка, Шурка. Они были Любочка и Милочка. Первая – дочь колхозного ветеринара, вторая – местной врачицы, Марии Васильевны. Врачица жила с семьёй прямо в амбулатории, в правой половине дома, отделённого от приёмной общим коридором. Мы, если нам приходилось увязаться за родителями, таращились на чистые, крашенные бордовой краской дощатые полы и на входную, наполовину застеклённую дверь в жильё, откуда иногда выходила Милочка, бесцеремонно заглядывала к матери в кабинет, что-то выясняла и, никого не смущаясь, проплывала назад, вся такая озабоченная и уверенная в себе.

Так вот, начиная с сухой весны, обе неразлучные девочки, приходили в школу в белых носочках, ладно обтягивающих их тонкие ножки в красных сандалиях.

Если вдруг погода портилась, за ними приезжал на бедарке ветеринар Кобзарь Дмитрий Васильич, уважаемый среди селян, может быть, даже в большей степени, чем фельдшерица.

Однажды мне пришлось идти на станцию за семь километров от дома одной – купить порошок для чернил и несколько пионерских пёрышек. Взобравшись на крутую гору, мы всегда переводили дух на её вершине, осматривали издали наши хутора и, отдохнув, продолжали путь дальше. Ещё не дойдя до пятачка, я увидела разбросанные кусочки ткани, самой разной формы, белые, с голубоватым оттенком. Сердце зашлось в радости и надежде: может быть, из них можно будет сшить белые носочки? Разувшись, я стала обматывать ступню самым большим куском, придавила в щиколотке, получился шикарный носок, благо, ткань была трикотажной и хорошо тянулась. Попыталась найти и для второй ноги, но всё остальное было мелковато и не закрывало даже половины подошвы.

Ну ничего, успокаивала я себя, дома я сошью несколько лоскутов в один – и получится второй носок. На станцию я полетела на крыльях: чем скорее вернусь, тем скорее возьмусь за работу. Всё выпало из моей памяти: как добежала до сельмага, как выбирала нужное для школы, как возвращалась назад, не замечая ни пения птиц в небе, ни распустившихся красных воронцов по обочине просёлочной дороги.

И вот я дома! Разложила находку на лавке, стала собирать несколько кусков в один. И сразу же примерять на ноге! Но вот досада, сшитые треугольники и квадраты пузырились и не тянулись: они были порезаны в разных направлениях нитей ткани: одни продольно, другие поперёк, третьи и вовсе наискосок. И как я ни лепила на ноге заготовку, она топорщилась и не держалась даже привязанная резинкой.

Измученная напряжением чувств, угасшей радостью и неудачей в портняжном деле, я сникла, расслабленно повалилась на подстеленную ряднушку, не слыша вопросов мамы и её бурчания на мою дурость и мусор в голове.

Словно почувствовав горечь хозяйки, запрыгнул ко мне на печь мой кот Ёсып.

Ах, мой хороший мурлыка! Он всё понимает: усердно трётся по моему лицу своей усатой мордочкой с холодным мокрым носом и так старательно урчит, урчит. Его незатейливая песенка действует на меня умиротворённо и сладко, насылая дремоту, сон и покой. И всё то, что я пропустила за день мимо внимания, – и зависшего в небе жаворонка, и дальнее дрожание жаркого марева на дороге, и запах чабреца и ягодников со скатывающихся бугров, и лупатые глаза красного горицвета – всё пришло ко мне в тихом спокойном сне.

Наутро я проснулась бодрой и свежей, без понукания и ругани мамы. Ёсып всюду бежал впереди меня, путаясь под ногами и весело подняв хвост трубой.

«И что ты парилась вчера?», – словно выговаривало мне за вчерашнее уныние умное животное. – Нужны они тебе, эти носки, как в петривку варежки. Хочешь быть похожей на Любочку и Милочку? Ходить, оглядываясь, не прилипнет ли к твоим белым носочкам кусок грязи, не запылятся ли они, когда ты летишь с бугра, как на крыльях, прыгаешь через речку Казьму с разбегу, не боясь ни репяхов, ни мелких вошек-семян – к чему им липнуть? Ну пусть твои сандалики станут на два размера больше, их можно привязать, проделав в задниках дырочки шнурками от старых ботинок, и они ещё послужат тебе до конца лета. Зато ты вольная птица с развевающимся на ветру подолом платья, с выгоревшими на солнце волосами, с шоколадным лицом и постоянным пением в душе и наяву.

И кот запел Шуркиным голосом:

Всё стало вокруг голубым и зелёным,

В ручьях забурлила, запела вода,

Вся жизнь потекла по весенним законам,

Теперь от любви не уйти никуда…

Прошло много лет. Так много, что и считать не хочется.

В районной больнице я разговорилась с женщиной, у которой приключился жесточайший бронхит; кашель будто бы вылечили, но голос пропал, и она шипела, подойдя ко мне вплотную.

Узнав, что я с Вревского, она заулыбалась и прошептала, что у неё невестка с Вревского.

– А кто?

– Люба Кобзарь.

Ах ты, боже мой, та самая Любочка в белых носочках…

– И как Вы с ней, ладите?

– Пойдёт, – кивнула она не очень уверенно.

У меня тогда вышла первая книжка, и в ней рассказ о поросёнке, которого вылечил наш ветеринар, Любин отец.

При выписке мы обменялись телефонами, и я подарила ей свою книжку.

– Я обязательно дам прочитать Любе, ей должно быть это интересно.

Она позвонила мне недели через две, теперь уже полным, приятным голосом рассказала, что после Любы прочитал рассказы и её супруг, читал с интересом, забросивши на время и рыбалку, и копание в своём гараже.

– А что же Люба? Там же про её отца с благодарностью и доброй памятью.

– Сказала, что ничего особенного не вычитала, а у отца это была повседневная работа.

Вот так вот. У каждого в жизни осталось своё, особенное.

Апрель, 2019 г.

БУЛЬКА

Прочитала публикацию Т. Журавской по рассказу Л. Толстого «Булька» – диафильм. У нас в семье была своя история с «Булькой».

Я каждый вечер читала про Бульку, ничего другого пятилетний сын слушать не хотел. «Читай «Бульку» – и хоть ты тресни! У меня голова падала от усталости и от того, что текст запомнился почти наизусть и хотелось спать. Я на миг засыпала, начинала бубнить бог знает что, а сын теребил меня и кричал: «Не так читаешь!».

Потом случилась болезнь. Дочь, уже шестиклассница, принесла в квартиру выброшенного котёнка, спасла, так сказать. Но он оказался больным, и дети дружно заболели лишаём.

Я не хотела отдавать детей в больницу и начала лечить своими средствами – кто чем посоветует. Соседка принесла сумасшедший рецепт. Сырое яйцо со скорлупой растворили в уксусной эссенции, потом для мягкости добавили сливочное масло. «Мягкости» не получилось, мазь так и осталась пекучей до невыносимости. Серёжка орал во всё горло: «Читай «Бульку, читай «Бульку» – так он спасался от боли и постепенно успокаивался. Дочь, виновница болезни, кривилась, но терпела.

Там, где я мазала, пятно засыхало, но появлялось в другом месте, и не одно. Вижу, от моего лечения дети покроются лишаём по всей коже.

Пришлось отвезти их в кожный диспасер. Режим там был строгий, свою одежду не разрешали носить, одевали детей в то, что было в больнице. А были там истрёпанные капюшоны из искусственного бархата, как у пожилых женщин так называемые плюшки.

Прихожу однажды с передачкой, а малых детей вывели на прогулку. Ходят по двору рядком по двое, все в капюшонах, и девочки, и мальчики. Я не могу найти глазами своего сына: нет его там – и всё. Пошла к врачу: где мой младший ребёнок? – Как где? Мы же вам сказали – на прогулке. Я опять во двор. Нашла-таки! На нём короткий расклешённый жёлтый капюшон, а на голове вафельное полотенце. Идёт и не смотрит на меня – обиделся, что я их сюда привезла. Кое-как отвела в сторонку, уговариваю, что скоро врачи вылечат, и я их заберу домой. Он заплакал и сказал, что ему надо пописать, а штаны не снимаются. И смех, и грех! Попробовала опустить ему розовые выцветшие шаровары, а они на старой, не растягивающейся резинке. Кое-как стянули, сходили под кустик.

Дочь сидела в палате и плакала: медсестра за непослушание обещала постричь её налысо, а ведь девочка – шестиклассница.

– Почему постричь? Ведь у тебя же лишай на плече, а не на голове… Это у Серёжи – на голове, его под нулёк, как Котовского. Он ещё маленький, к тому же пацан, можно и стриженым побыть, раз такое случилось.

Я хотела её рассмешить и успокоить. Сказала, что поговорю с медсестрой.

Но подумала и пошла к главврачу. Рассказала про шаровары, которые невозможно опустить, чтобы справить нужду, и о дочери, сидящей днями на подоконнике – выглядывает, когда придёт мама и спасёт её от лысой причёски.

– Женщина, я Вас прекрасно понимаю. Но денег на нормальную одежду диспансеру не дают, и эти капюшоны у нас со времён царя Гороха, уже лет десять прошло, когда дети такие носили. А головных уборов вообще нет, поэтому повязываем полотенца.

– Но резинку-то можно поменять в штанах?

– Вот принесите из дому резинку, отдайте медсестре, она продезинфицирует её и поменяет. Дочери вашей угрожать стрижкой больше не будут, я об этом позабочусь.

И побежала я в магазин за резинкой, купила два мотка, может, ещё у кого учкур в штанах не тянется.

Дочь в скором времени выписали, а сына оставили: в волосах лишай лечится долго.

Прихожу на следующий день к нему на свидание с передачкой. Сижу жду у окошка, величиной с небольшую форточку, а его всё нет и нет. Пошла дежурная узнавать, куда девался ребёнок.

– Он не хочет выходить к вам, потому что мама Наташку забрала домой, а его бросила здесь.

Господи, что же делать?

– Сколько ещё он у вас будет находиться?

– Ну, дня три ещё будет.

На другой день я пришла в диспансер с «Булькой», надо же как-нибудь выманить его из палаты. Сунула дежурной в руку денежку, чтоб выпустила его ко мне в коридор.

– Ладно, выпущу на время тихого часа, когда не будет посетителей.

Пришёл весь надутый, обиженный.

– Ты Наташку забрала, а меня бросила, – а слёзы градом льются. Успокаивала как могла. Потом тихонько, почти шёпотом читала «Бульку»: сидели на стульях друг против друга. Повеселел немного. Расстались мирно до завтра.

Через три дня назначили осмотр головы через какой-то прибор, сейчас уже не помню. Вывела его медсестра и сказали, что всё в порядке, выписывают.

Приехали домой, а через часа два звонок в дверь: «Везите ребёнка назад, анализ положительный, надо ещё лечить». С ума можно сойти! И она уже побывала в нашем детском саду и предупредила заведующую: мол, если такая-то мамаша приведёт ребёнка в детсад, не берите его – у него недолеченный лишай. Но ведь как его везти назад, он ведь ором изойдётся!

Я оставила его дома и опять к главврачу. Как же так? Выписывают, а потом опять забирают…

– Женщина! У всех бывают ошибки, вот и у нас она случилась. Я об этом уже знаю. Не возмущайтесь, мы пойдём вам навстречу: дадим лекарство, долЕчите сами дома, только делайте всё, как скажем.

И вернулась я домой с пузырьком йода и ещё какой-то мазью, которая сильно пахла серой.

И пошло у нас на поправку, да ещё Булька помогал вечерами. Приехали на просмотр – всё хорошо, на этот раз и вправду хорошо.

Вот такие события мы пережили, но самым главным помощником в делах был Булька.

Когда мы с мужем переехали жить в село, в родительский дом, попал под машину наш любимец Чарлик. Рассказала об этом соседке и заплакала. Через день прихожу с рынка домой, а во дворе сидит светло-рыжий кутёнок, смотрит на меня маслянистыми глазками. Деревенское радио сработало быстро: сказано – городские люди, плачут за собаками… Нашла, из-за чего плакать…

Но кутёнка всё-таки принесли, а чтоб не плакала!

И назвали мы его Булькой. Правда, он мало чем был похож на толстовскую собаку: если в его чашке ещё оставалась еда, то мимо не проходи – цапнет за ногу любого, даже хозяев, которые его кормят, купают в шампуни от блох и дают всякие таблетки от болезней. Ну что ж, медведей и кабанов у нас нет, но кого-то ж надо грызнуть, чтоб не вздумали съесть остаток еды из его чашки.

Апрель, 2018.

В ПАМЯТЬ О ДЯДЕ КОЛЕ

Сейчас читаю книгу Виктора Астафьева «Последний поклон». Зацепил за живое рассказ «Сорока». Сорока – это прозвище дяди Васи по линии отца.

Он запомнился писателю как человек с противоречивым характером, с хорошими его проявлениями и не совсем, но по духу как самый близкий родственник, которому подросток прощал многое; вот уж поистине: не по-хорошему мил, а по милому хорош.

Читаю, и передо мной параллельно оживают две жизни – Васина и моего дяди Коли.

За глаза мама моя могла костерить родного братца на чём свет стоит, чего он, несомненно, и заслуживал, но стоило ему появиться пред очима старшей сестры, как родительница моя забывала всякие обличительные слова, будто голодный человек перед чашкой похлёбки от нерадивой хозяйки.

Она заглядывала ему в глаза преданной собачонкой, соглашалась со всякой ерундой в его суждениях, хлопотала по части еды; выставит, бывало, приготовленную для всей семьи сковородку жареных грибов – и он умнёт её за милую душу.

Помню, я собиралась на базар, чтобы продать собранные за неделю яйца и купить тетрадки, перья – в общем всё нужное для школы перед сентябрём.