Памяти моей истоки. Книга 2

Не дождавшись Райку, я в чём была помчалась к Омелиному двору. Там уже собралось много народу, и я где локтями поработала, где пригнулась, где боком проскользнула, но всё-таки очутилась в переднем ряду, как бы на виду.

Венки для невест тогда делали широкие, от середины головы до самых бровей, мелкие цветочки из белого, почти прозрачного воска символизировали чистоту и непорочность невесты.

Рая Омелина сидела на стуле в окружении стоявших вокруг, пёстро принаряженных дружек, – белая лебедь средь простых сизых голубиц. Невеста не должна быть весёлой, и у Раи на её красивых бараньих глазах выступали слёзы. Младшая сестра поддерживала сзади густо собранную, прозрачную длинную фату.

И вдруг я заметила, что впереди стоящие бабы поглядывают на меня, перешёптываются и сдержанно хихикают. В горячем желании получить хоть кусочек свадебной шишки я начисто забыла о своём наряде, а теперь, завороженная красотой невесты, пялилась на неё, приоткрыв рот. Все стоящие в полукруге с краю пялились на меня, пигалицу в странном наряде и с крестом на лбу. Тут я почувствовала, что кто-то схватил меня за руку и тянет назад, в плотную толпу людей. Это Райка, моя домашняя телогрейка, с которой мы делим все секреты и хохочем до коликов в животе над всем тем, мимо чего взрослые прошли бы мимо, не найдя ничего смешного. «Дурносмехи, одним словом», – как любила повторять Райкина мать со странным для наших мест именем – Секлета, над которым мы тоже ржали и просили разрешения называть её Света, что ещё больше смешило нас: уже старая тётка, и вдруг она – Света!

– Черти тебя припёрли на свадьбу в таком наряде, – давясь и всхлипывая от смеха, – выдавливала из себя Райка.

И тут её окликнула молодая женщина, дальняя родня Мовчана, приглашённая на свадьбу. Райка, бросив меня, птичкой полетела к тётке, и я видела, как они уминали вдвоём зажаренные до коричневого цвета аппетитные шишки. Уйти сразу не было никаких сил, в уголках рта я почувствовала выступившую слюну – так хотелось попробовать свадебного изделия. Может, Райка вспомнит обо мне и оставит хоть один острый кусочек?

Не вспомнила. Я видела, как она уже вытирает руки о поданный тёткой платочек, значит, насытилась и сейчас прибежит ко мне. Предательница! Жадная хохляцкая морда! Ты хоть когда-нибудь угостила меня грушами, что валяются у вас в саду под ногами?

В их хате в полдень всегда так вкусно пахло борщом, налитым по тарелкам, но никогда меня не приглашали за стол.

– У нас сейчас обед, пойди погуляй, пока Рая поест, – распоряжался хозяин.

И я смущённо уходила и сидела во дворе на завалинке, пока Райка поест.

– А вот ты, – продолжало кипеть у меня внутри, – всегда приходишь к нам точно ко времени, когда мамка вернётся с работы (она работала в огородной бригаде) и принесёт полное ведро самых отборных помидоров и огурцов или синих кистей раннего винограда.

– Садитесь, девчата, ешьте от пуза, – приглашала мамка.

И так вошло в привычку: есть от пуза можно было только у нас, голодранцев и непутёвых по образу жизни людей: отчим любил выпить, мягко выражаясь, а мамка, понося его за это в хвост и в гриву, варила самогонку,

Я убежала, теперь уже стыдясь своего наряда и с комом в груди от обиды на поведение подруги.

– Всё! Ноги моей больше не будет у Мовчанов! – клялась я самой себе, подражая бабушке.

Но такое случалось уже не в первый раз, потом Райка сама приходила ко мне, подлизывалась, старалась рассмешить меня, даже как-то взялась тихонько расчесывать мои запутанные неухоженные патлы и заплела косички. По-матерински вроде как. И сердце оттаяло: и снова смех до икоты, девчачьи секреты, передразнивание вредных учителей, да мало ли какие разговоры у двух подружек.

Детские горести и обиды быстро проходят, от поднявшегося настроения снова появилось желание играть в медсестру, зря, что ли, я так старалась над амуницией…

Райка после обеда не придёт, они в жару в это время отдыхают, и можно без подковырок и насмешек играть свою патриотическую роль. А тут очень кстати и «раненый» появился. Это Лёдя ЛЮбый, один из троих пацанов Марфы ЛЮбой, муж которой, долго работая на чабарне, обосновался на хуторе Октябрьском, бросив Марфу с четырьмя детьми. Семья жила впроголодь, в первую очередь, из-за того, что у них не было коровы. Марфу жалели всем миром, и вечером бабы несли кто чем богат. Мамка часто носила в двухлитровом глиняном кувшине молоко.

Так вот, появился удачный «раненый», послушный такой котёнок, обожающий молоко. В руках у него ведёрко, в котором ещё плещутся десятка полтора пескарей, он всегда угощает тётю Нину, мою маму, рыбкой, зная, что вечером она обязательно принесёт им кувшин молока.

– Лёдя! Молочка хочешь?

Пацан, растянув пересохшие на солнце губёшки, радостно покивал головой.

Ведёрко поставили в тенёк, и я, вытянувшись в струнку, отрапортовала где-то услышанной фразой:

– Я – санитарка, звать Тамарка. – Ложись на завалинку, ты – раненый!

Лёдя послушно улёгся.

– Закрой глаза и стони, громко стони!

Я присела на землю и начала полосками тряпок бинтовать голову тяжелораненого. Он послушно стонал, закатывая глаза под лоб.

– Голубчик, потерпи, родной! Скоро тебе станет легче, – ласково сыпала санитарка запомнившимися из кино фразами.

И тут я вспомнила про фляжку с водой, намочила оторванный комочек тряпицы и стала мазать губы раненого.

– Молочка хочу-у-у, – вдруг протянул раненый.

– Сейчас, родной, принесу тебе молочка, – и побежала в хату.

Вернувшись, я бережно подняла голову раненого и поднесла кружку с молоком.

– Пей, голубчик, не спеши, тебе нельзя сейчас много…

Но раненый глотал молоко так жадно, что булькало в горле, и вскоре кружка опустошилась до дна.

– Полежи, родной, отдохни, я сейчас доставлю тебя в госпиталь, – и убежала в хату, чтобы найти, на чём можно тащить раненого по глубокому снегу.

Когда я вернулась, раненого и след простыл, на завалинке валялся ком мнимых бинтов, да ещё живая рыбка плескалась в ведре.

Тут появился мой кот Ёсып (Иосиф по-церковному), услышал, наверное, запах молока и пришёл, стал ласково тереться об мои ноги.

Вот он и будет моим раненым!

Зимою, когда мы сидели с Райкой на печи, он давал укладывать себя на спину, и, сонный, как человек, протягивал передние лапки по бокам, а мы ловили шныряющих блох на его белом мягком пузце и шее.

На этот раз Ёсып неохотно лёг на спину, всё крутил головой и беспокойно бил хвостом по завалинке. Я всё-таки с трудом, но забинтовала ему голову вместе с ушами; но, видно, туговато, морда у раненого стала длинной, а глаза вытянулись вширь.

– Моо-у-у! – завопил вдруг раненый нечеловеческим голосом.

– Успокойся, родной, – включила санитарка свою тананайку и хотела уже помазать ему губы водой. Пока откручивала баклажку, раненый рванул в сад, уселся там под кустом и растопыренной лапой начал сцарапывать с головы бинты.

– Горячка! – подумала санитарка, – с такими людьми опасно работать, они и покусать могут.

И тут послышался разговор баб. Мамка с работы пришла! Я – за хату с обратной стороны, посидела в палисаднике, пока она прошла к двери, и, пригнувшись, тоже дернула в сад вслед за раненым.

Спрятав военную амуницию в тайном месте на вишне (там у меня было сделано кублО), я невинным ангелом явилась пред очима родительницы.

Шкоду мамка обнаружила через два дня, когда собралась стирать барахло. Она приподняла расправленные штаны и застыла с приоткрытым ртом: глаза по шесть копеек и сказать ничего не может.

Благо, я оказалась близко к двери, рванула, не зацепившись ни за один порог.

– Да где ж ты на мою голову взялся, чёртов вылупок! И собаки ж тебя не съели, когда ещё по земле ползала! Все соки ты из меня уже вытянула! У людей дети как дети, а моя целыми днями жопой гвозди дёргает и от безделья дурью мается… Да боже ж ты мой… за что мне такое наказание послал?

И пошло, и поехало…

Это ж она ещё про косынку не знает…

В этот раз не было надежды, что она до вечера отойдёт и простит меня. И я убежала ночевать к бабушке. Утром мамка придёт сюда сепарировать молоко, узнает, что меня черти с квасом не съели, и постепенно зло притупится; уйдёт на работу, а я буду стараться, чтоб я стала такой же, как все дети у людей.

Я сделала болтушку из глины и коровяка, смазала землю в передней хате, наломала веток акации и ореха, развешала где только можно зацепить.

Принесла из речки воды, налила курам и поросёнку. Чистить сажок для меня было мукой мученической – меня рвало от свиного навоза.

– Ты дывысь, яка барыня! – ругалась мамка. – Где воняет, там и пахнет.

Как колбАсы лопать, так за обе щёки, а как убирать за худобиной – ручки вава и носом крутим.

Но роль санитарки сидела у меня в голове сначала тихо, потом стала усиленно искать выхода на сцену. Вот бы хорошо взять в плен фрица! Но об этом и думать не надо: играть фашиста никто ни за какие коврижки не согласится. А я бы этой сволочи напомнила и о Зое Космодемьянской, и о Володе Дубинине, и о Лёне Голикове…

Мамка пришла домой вся из себя серьёзная и недоступная, молчит, как в рот воды набрала. И ничего вокруг не замечает: ни наведённой мной красоты, ни свежего запаха зелени, ни подметённого двора. И я сама для неё не существую.

А мне от этого горько и неуютно, уж лучше бы она меня побила, потом, глядишь, из жалости и разговаривать бы стала.

Взрослые из-за своей уверенности в методах воспитания часто не замечают, какие муки живут в душе их чад от умышленной отстранённости родителей и напущенной на себя строгости. Сами они уже через всё прошли, и потому им кажутся чепуховыми детские страхи и переживания. Например, у меня волосы дыбом поднимались и по спине мурашки бегали, когда отчим своим командным голосом начинал переть трёхэтажные маты. В откровенном разговоре, уже будучи взрослой, я сказала об этом маме.

– Фых, и чё б я его боялась? Не все кобели злые, что заполошно гавкают.

На следующий день я вдруг вспомнила, что в припечке у меня давно лежит граната, не использованная по назначению по причине отсутствия немецких захватчиков. Её мне по дружбе подарил Шурка Козуб, пацан на год старше меня.

– Вот, когда будут проходить по нашему хутору немцы, ты не будь дурой, а с чердака в окно брось вниз, хоть одному в башку попадёшь – и то польза.

Граната грозно блестела пробитыми гвоздями зазубринами на жести, плотно прибитой к толстой части каталки-толкушки; тонко выточенная короткая ручка вместилась в мой кулак – бей по вероломному врагу без промаху!

На высоком подъёме духа, облачившись в наряд санитарки, я снова включилась в борьбу с ненавистными врагами нашей Родины.

Перевязанный мною солдат смертельно ранен, он не может подняться. А фашистский танк с чёрным крестом со страшным грохотом надвигается прямо на нас. – Сам погибай, а товарища выручай! – мелькнуло у меня в голове.

Я хватаю гранату и ползу навстречу этому чудовищу.

– Вперёд! За Родину! За Сталина!

Услышав мой призывный боевой клич, выскочил наш куцехвостый Валет, повертелся около меня в недоумении: ползёт по калачам, а дырявой фуфайки на ней нет – за что уцепиться?

Игрун, недолго думая, улёгся около меня и тоже пополз.

Приподняв голову, я бросаю боевую гранату прямо под гусеницы вражеского танка. Но вместо танка застыл на месте Колька, мой дядя, старше меня всего на шесть лет. Он схватил гранату и уставился на меня.

– Ну, ящерка зелёна, уже что-то придумала! А где ты эту штуку взяла? Это ж кочаны кукурузы рушить – лучше не бывает.

И ушёл, размахивая гранатой, как пустым ведром.

Ну что за люди! Не дают жить спокойно… Он же мамке обязательно расскажет, а она мастер приврать, приукрасить – вся огородная бригада будет потешаться…

Надо податься в партизаны, буду скрываться в кукурузе, в зарослях акации на меже или в лопухах около речки, там уж меня никто не увидит…

Хоть бы скорей в школу. Меня там учительница часто вызывала к доске читать стихи для всего класса.

Колокольчики мои, цветики степные,Что глядите на меня, тёмно-голубые?И о чём звените вы в день весёлый мая,Средь некошеной травы головой качая?

А наряд санитарки мне пригодился на концерте учеников Седьмого Ноября в нашем сельском клубе.

Наша учительница, Александра Платоновна, где-то раздобыла для меня настоящую пилотку со звёздочкой. Правда, почти четвёртую её часть пришлось сзади защепить булавками, и мне было велено после чтения снять её, прижать к груди и поклониться зрителям.

Никак не могли решить вопрос с гимнастёркой. Где её взять для четвероклассницы? Приспособили мальчишечью курточку коричневого цвета.

И вот я, в юбке из отцовской штанины, с фляжкой на боку, в настоящей военной пилотке, читаю стихи о прошедшей войне.

Ещё не все распаханы окопы,Следы войны, следы прошедших гроз.И матери – со всех концов Европы —Ещё своих не осушили слёз.Ещё не стёрлись тяжкие обиды,И память павших жжёт сердца живым.И скорбно костылями инвалидыЕщё стучат по пыльным мостовым.Январь, 2020 г.

ГОРЕ ОТ ЛЮБВИ

Любовь, накрывшая меня в детстве, была похожа на младенский, от которого дети чаще всего умирали. И действительно, хотелось умереть, но не от тайной любви, а от грязных прикосновений к святому чувству тринадцатилетней девочки.

Мы сидели в саду соседнего дома: давно сдружившаяся компания беззаботных детей тёти Кати, оставшихся сиротами после гибели отца на фронте, и я, вроде бы не сирота, но особо не нужная моим родителям, которые постоянно находились в состоянии холодной войны, переходящей иногда в кратковременные жаркие бои.

Самую меньшую Веру, по прозвищу Мушка, мы все жалели, но каждый по-своему: я украдкой приносила ей завёрнутый в газету куриный пупочек; старшая Рая, с досады полив её с ветки горячим составом внутренних отходов, тащила орущую сестрицу к куриному корыту с водой, обмывала лицо, руки и ноги и ласково называла Верочкой.

Третьим по старшинству был Володя, записанный в метрике по имени Гаврило, – так захотелось деду Чухлебу. Мы знали его двойное имя, поэтому применяли то или другое в зависимости от сложившихся обстоятельств, последнее – чтобы отомстить за разорённые наши хатки.

Самый старший – Ваня, никакой кличкой наделён не был, в нашем составе бывал редко, но, если уж кто сильно накуролесил, мог надрать уши или поддать поджопника.

Набегавшись до изнеможения, мы расселись на траве под тенью деревьев; Мушка задремала, положив мне на колени голову, я же, зря времени не теряя, ищу в её голове вошек – тогда это было привычное дело. На кирпичиках с разведённым костерком братья установили ведро с кукурузными початками, от него уже исходит вкусный пар, и мы вдыхаем его с вожделением проголодавшегося нищего у церковного благотворительного стола; у Раи даже раздуваются ноздри, как у молодой кобылки на весеннем ветру. Я, глядя на неё, трясусь от смеха, боясь разбудить Верочку.

– И чем это у вас так вкусно пахнет? – вдруг раздаётся сзади меня.

Коля по прозвищу БАбык, двоюродный брат сёстрам и братьям Сидоренко (сидоренчатам по-уличному), спокойно подходит к братьям, по-взрослому здороваясь за руку с ними. Пока что я вижу только его спину. Но вот он, отойдя от пацанов, повернулся лицом, усевшись на бревно-скамейку. Я взглянула – и онемела… Необычно ухоженный для нашей компании мальчишка: беленькая рубашка с коротким рукавом (нам такая только снилась), аккуратно причёсанные, ещё влажные волосы, свежее, не засмаленное на солнце лицо и какое-то умное спокойствие всего облика.

Господи, что сделалось с моими руками, беспорядочно шарящими в волосах спящей Мушки? От растерянности я выдаю фразу, хуже которой и придумать нельзя: «Вставай, Верочка, пусть вошки ещё подрастут». Все загоготали, мне же не до смеха, и я чувствую, как предательский жар разливается по моим ушам, а потом ползёт на лицо. Коля, сдержанно улыбаясь, смотрит на меня внимательно, словно изучает.

Верочка уже бегает вокруг ведра, что-то лопочет, меня же пригвоздил этот взгляд к расстеленной фуфайке, и я чувствую слабость и дрожь во всём теле. Опустив голову, я с ужасом смотрю на своё замызганное платье, на вытянутые ноги в цыпках и в пыли. Как же я раньше этого не замечала? Мы все тут одинаково неряшливые и непричёсанные – как вроде бы так и надо. Оказывается, можно быть другими, как этот Бабык, получивший прозвище за то, что он был любимцем бабушки Чухлебки; он откуда-то часто приезжал в гости, и тогда бабушка слепла от любви к нему и никого из пятерых внуков и внучек в упор не замечала.

– Они тут каждый день мне глаза мозолят, а Коля – редкий гость, – так отвечала она на упрёки обеих дочерей своих – Гали и Катерины.

Ваня уже кладёт каждому на подставленный лопух по два кочана, я же, зажатая ложным стыдом, оказалась последней. Покрутив по отвару вилкой, он смотрит на меня недоумённо, потом, подняв плечи до ушей, спрашивает:

– Как же так получилось, я же всех посчитал?

Всех, да не всех – Коля-то пришёл попозже. И стою я с этим дурацким лопухом в руках, как в той игре, которая у нас называлась «замри»: надо застыть в той позе, в которой тебя застала команда ведущего.

Коля спокойно поднимается со своего места и, глядя на Ваню, говорит обо мне в третьем лице, как будто меня тут нет:

– Пусть мои возьмёт, а я пойду домой, бабушка сегодня тоже кукурузу варит.

Чтобы не подсесть сразу к подаренной мне кукурузе, я, будто вспомнив что-то важное, наигранно весело реагирую:

– А у нас есть коровье масло, как раз к кукурузе, сейчас принесу.

– Давай тащи, – не поднимая головы, отзывается Володя-Гаврило.

Я птичкой срываюсь с места, а у самой в голове буравит мысль: господи, хоть бы не споткнуться и не выдать с потрохами своё замешательство и волнение. Сидоренчата, вроде бы полные дури, всё замечают и тут же выдадут умозаключение в таком неприглядном виде, что, как говорится, хоть стой, хоть падай; а им что? Им на рот тряпку не накинешь.

Я забежала в хату – и сразу к зеркалу, давно покрытому пылью. В протёртый рваный круг на меня смотрит растерянное лицо; неухоженные волосы выбились из косичек и залохматились, как на цветке «нечёсана бырыня». На шее синяя жилка мерно пульсирует, будто под прерывистым током. Может, умыться?

Или вымыть ноги? Нет, это сразу заметят… Тогда мои прихорашивания мне соком выйдут – раскусят и задразнят.

Я беру тарелку с размягчённым маслом, иду медленно, чтоб выглядеть спокойной и даже равнодушной ко всему. Но напрасны мои мучительные притворства – Коля ушёл, и стало вокруг пусто и скучно.

К маслу тянутся по кругу замызганные пальцы, и каждый, зацепив кусок поболее, промазывает ещё горячие початки.

Какая гадость – эта кукуруза! Все, как поросята, сопят над ней, катают в руках и по-собачьи жадно выгрызают по несколько зубчиков.

На опустевшую тарелку я кладу свою порцию и молча ухожу домой. Одним кочаном я угощаю своего дурашливого Валета, другой сунула в сажок: пусть Васька насладится поросячьей едой.

Нет, в таком грязном платье ходить стыдно; когда мамка стирает накопившееся барахло, я надеваю рубаху-безрукавку, в которой сплю, сшитую бабушкой вручную, она из белого ситца, поэтому к концу дня уже не понять, какого она цвета вообще. Облачившись в ночной наряд не первой свежести, я стираю в тазике своё платье – впервые! Хорошо, что недавно прошёл дождь, и пресной воды – целая бочка. Мыльная вода – для того, чтобы вымыть ноги и руки.

Надо всё сделать по хозяйству, иначе мамка будет громко полоскать меня на весь двор.

Я даже суп сварила на кирпичиках, но боюсь, что, если он не понравится маме, она скажет, что его на собак вылей – и те не станут жрать.

Родители возвратились вместе на чабанской бедарке. Я, вся озабоченная, молча ставлю чашку на стол.

– Есть будете? Я супа наварила.

Мать оглядывается кругом, к чему бы придраться.

– А что это ты расстаралась? Не иначе, как сотворила что-нибудь?

Отчим первый уселся за стол и, хлебнув ложку-другую, сказал:

– Да хороший суп, я давно такого не ел. И продолжал, облизав ложку:

– Напрасно ты на неё наезжаешь, похвалила бы лишний раз. Легче всего пустить вразнос да леща испечь. Разуй глаза: хозяюшкой она у нас вырастет.

– Ой, батько, поджал бы ты хвост и не спешил похвалу из рукавов сыпать. Сегодня всё хорошо, а назавтра посмотрим, лучше уж не спешить мёдом по губам мазать.

Наевшись, пошли отдыхать. Как же хорошо, когда они не ругаются! Но так бывает редко.

Я боюсь идти к сидоренчатам, и захватывающие до одурения игры с ними кажутся мне сумасбродными, иногда даже постыдными. Сейчас бы я ни за что не согласилась быть пиратом при взятии богатого корабля. Корабль – это наша хата-развалюха. На чердак можно было залезть с двух сторон – со стороны сенЕй, карабкаясь по двери и уцепившись за выступавшую балку, и с внешней стороны, если приставить лестницу к открытому лазу. Капитаном, отражающим натиск грабителей, неизменно назначался Володька-Гаврило. Мы со смехом и диким ором, повязав наискосок головы платками, лезли с двух сторон, капитан же отбивался как мог и почти всегда успешно: он бросал нам на головы всякое тряпьё, клубки нарезанных лент для половиков, какие-то ссохшиеся куски овчины – в общем, всякий лёгкий хлам, накопившийся у бывших старых хозяев хаты. Измотавшись на двух оборонительных участках, оторвила с двойным именем решился на последний шаг: с высоты корабля стал поливать нас горячей желтоватой струёй, и мы, ошарашенные таким приёмом, сползли на землю. Пока вытирались подолами платьев, кто-то сообразил, что струя иссякла и можно снова ринуться на абордаж.

Вскоре все шесть или семь человек оказались на ветхом чердаке. Ура! Победа!

При первом же обильном дожде вода с потолка потекла ручьями в нескольких местах в передней комнате, и мы с мамкой едва успевали подставлять посудину, какая только нашлась в нашей хате.

– Чёртов дед Заяц, обманул нас, втюхал дуракам развалину – и радуется, что избавился, – ругалась мамка. – За такие деньги легче было бы новую хату построить.

Нет, сейчас бы я не решилась на такую неприглядную во всех отношениях игру в пиратов.

В одиночестве я стала слышать пение птиц, особенно меня волновало заклинание иволги: «во веки веков! во веки веков!» Я всматривалась в густую крону орешника, куда она постоянно прилетала, и никак не могла её обнаружить. Как выглядит эта чарующая невидимка? И однажды она взлетела, показав золото своего оперения! Сердце моё заколотилось так, будто я увидела сказочную жар-птицу. Теперь я не только слышала и слушала её дивное пение, но и хорошо представляла её всегда праздничный наряд.

Если подняться чуть вверх, на покрытый душистым чабрецом бугор, то ещё издали услышишь непрерывное пение зависших в небе жаворонков. Меня всегда удивляло, как они лишь в частом трепыхании могут не падать и оставаться на той же высоте? Все птицы летают, а этот волшебник летает на месте, извлекая из своего крохотного тельца чудную непрерывную трель даже в самые жаркие дни.

Однажды мне выпало счастье увидеть пару жаворонков, быстро передвигающихся по земле меж кустами: сами они ничем непривлекательной серой окраски, хвост как у воробья, но зато на головках – острые хохолки, словно боевые миниатюрные шлемики. Бойцы, однако!

Я стала беспокойно спать: меня бесконечно волновало утреннее и вечернее пение перепёлок – пить-пиить! пить-пиить! – плачутся они в сухой созревшей пшенице. А тут ещё и радио – чёрная картонная тарелка – в утренних концертах по заявкам голосом певца Виноградова постоянно напоминает мне о чудесных полевых птицах, живущих рядом с нашим хутором.

Всю ночь поют в пшенице перепёлки

О том, что будет урожайный год,

Ещё о том, что за рекой в посёлке

Моя любовь, моя судьба живёт.

Через дорогу в зарослях акации я обнаружила небольшой куст розы – там когда-то жили люди, умершие во время голода. И вот в тишине, в полутени я наслаждаюсь запахом первого распустившегося розового блюдца – настолько крупными были цветы безымянного сорта розы – моей тайной любви к ней и душевного неспокойствия. Осенью, когда листья акации разлетелись от холодного ветра жёлтыми мелкими бабочками, я пришла сюда, чтобы выкопать розу и поселить её в своём саду. Но – увы! – на её месте осталась лишь свежая чёрная земля, посыпанная опавшими розовыми лепестками.

Я со своими грёзами жила одна, не с кем было поговорить и открыть душу.

В маленькое оконце, которое выходило в соседний сад, я наблюдала игры моих ровесников, но сама там бывать опасалась: вдруг при Коле обзовут меня обидной кличкой или толкнут так, что упаду в грязь или пыль…

Я слышала, как, завидев двоюродного братца, Верочка-Мушка с радостью кричала: «Бабык, Бабык пришёл к нам!», – и висла у него на шее. Он никак не реагировал на свою кличку, сажал неразумную сестрицу на шею и галопировал с ней по саду. Он был совершенно здоровым мальчиком, я же была поражена вирусом тяжёлого безответного детского чувства.