Габри Бон-Берри. Книга 1. Новая жизнь

– Мне это не нужно. Я в этом просто не уверен. – Габри с невинным непониманием взглянул на Бруфорда. – Господин Бруфорд, что я должен сказать? Я совсем запутался. Разве мы не приехали просто в гости?

Бруфорд тяжело, но смиренно вздохнул. Второй раз он уже не смог бы увильнуть от этого разговора.

– Габри, – устало позвал он мальчика. – Пойдём выйдем в сад, поговорим.

Сумерки были сплошь налиты цветочными ароматами, а сад семьи Бон-Берри был тёмным, таинственным и очаровательным. Он был слегка затянут мягким туманом и окутан прохладой вечера, окрашенного в бледный алый, словно клюквенный морс, цвет от заходящего солнца, чьи лучи ещё мягко выглядывали из-за калитки и листьев дикого плюща. В прохладном воздухе плавали, медленно и лениво, опавшие листья; они бродили, слегка подгоняемые вечерним ветром, по мощёной садовой дорожке, мокрой от недавно пролившегося дождя. Запах влажных цветов окутал сад: здесь цвели и пышные хризантемы, и великолепные пунцовые бархатные розы, и пушистые астры, и изящные маленькие ростки душистого горошка, и мята, и скромные голубовато-сиреневые анютины глазки, в лепестках которых уже скопились жемчужины сверкающих рос. Бруфорд вдыхал свежий аромат сада и шёл впереди Габри, поглаживая бутоны распустившихся хризантем.

– Красивые цветы? – спрашивал он по пути.

– Наверное, – отвечал Габри. После этого и он, и Бруфорд снова замолчали. Бруфорд не решался, Габри не торопил. Но в конце концов напомнил о себе: – Господин Бруфорд, вы просто хотели показать мне цветы? Ну, они правда красивые. Только я не разбираюсь в этом.

Наивность Габри вызывала на лице Бруфорда слабую улыбку – искреннюю, но уже истощённую. За весь прошедший день мужчина слишком часто старался придерживаться любезной улыбки, поэтому он уже заставлял себя приподнимать уголки рта. Но как бы тяжко это ни было, он не мог без этого. Он также понимал, что избегать заведомо важной темы больше не выйдет, и, принимая на себя роль гонца с плохими вестями, каждое последующее слово медлительно вытягивал из груди.

– Думаю, тебе стоит здесь остаться, – сказал он. Вместе с Габри они остановились возле куста шиповника и встали друг напротив друга. – Я имею в виду, с господином и госпожой Бон-Берри. Я имею в виду, пожить с ними.

– Это пока у нас увольнение?

– Это настолько, насколько тебе самому захочется. Ты можешь остаться здесь как обычный житель Кармоди.

– Я не могу, – убеждённо отвечал Габри. – Мне надо будет вернуться на север. Капитан, должно быть, ещё не оправился от ран, значит, подполковник замещает его, а он не терпит, когда солдат нет на месте.

– Понимаешь ли, возвращаться нам нет толка. Представь, что была бы возможность абсолютно свободно жить здесь, в Кармоди, с семьёй Бон-Берри. Разве тебе бы не понравилось? Госпожа Бон-Берри готовит, как выяснилось, очень вкусные торты, что даже тебе по душе, в доме много комнат, и во всех очень уютно. Гораздо уютнее казарм.

Бруфорд не понимал, действительно ли повлияли на Габри эти слова? Ведь в конце концов мальчик замолчал, как будто в этом молчании он решился что-то для себя обдумать. Словно он до чего-то догадывался. Но к сожалению, не до того, до чего было нужно.

– Это что, из-за глаз? – помолчав, затем предположил он. В его тоне чувствовалось едва уловимое разочарование, обращенное к самому себе. – Вы боитесь, что теперь я не смогу быть со всеми? Или что, я не смогу справиться? Не переживайте, со мной уже всё в порядке. Я смогу снова вернуться на север.

– Нет, Габри, – ледяным тоном отрезал Бруфорд. Как сам Бруфорд, так и Габри не ожидали от него такой переменчивости. Воистину, взгляд мужчины в тумане сумерек потяжелел, посуровел, и сам он вдруг стал куда более серьёзным. – Ты больше не вернёшься туда.

– Но…

– Война закончилась.

Бледное лицо Габри будто бы ещё сильнее побледнело, потеряв обычное выражение спокойного равнодушия. В течение одной безмолвной минуты на нём сменялись эмоции: сомнение, растерянность и только затем – в почти хорошо сдерживаемое и подавляемое волнение. Подрагивающими пальцами обеих рук Габри потянулся к векам, чтобы их протереть. Его глаза, по-видимому, снова заслезились. Он протёр их и посмотрел на Бруфорда встревоженно.

– Это правда? – спросил он.

– Да.

– Но разве такое могло быть?

– Всё уже решено. Мне… – Слова «Мне жаль» так и напрашивались на ум, но Бруфорд не смел сказать их и до сих пор не мог понять, почему именно они так и пытаются слететь с его уст. Счастья от данного известия никто не получил. Напротив, Габри выглядел угнетённым и поражённым.

Тело мальчика проняла дрожь. Во взгляде, мутном и потупившемся, застыла тяжёлая задумчивость. Габри весь осел; у него опустились плечи, как если бы ему их на них сильно сдавили. Он долго молчал. Ему сказали, что война, на которой он жил, окончилась, и Габри только молчал. Не изумлялся, не горевал и отнюдь не был счастлив столь неожиданному известию. Скорее, он был в замешательстве. В мучительном, неумолимом, глубоком замешательстве.

– Это странно, – вымолвил он. – Это нехорошо.

Бруфорд не знал, что сказать. Для него невыносимо было смотреть на шепчущего в тревожности мальчика.

– Это точно? – ещё раз спросил Габри. – Проверьте ещё раз.

– Всё уже решено, – повторил Бруфорд.

– Но, господин Бруфорд, разве это могло быть?..

– Прости.

И в тот же момент мужчина осознал, что за последний месяц после уведомления об окончании войны ему ещё ни разу не приходилось говорить после этого «прости». Вот, что показалось гораздо более странным и нехорошим.

Хотя лицо Габри поныне было бледно и тускло, точно лунный лик, вскоре его тревожность всё же слегка утихла. Они с Бруфордом прошлись по садовой дорожке, каждый в своих мыслях. Поодаль от цветов, обложенных ракушками и покрытыми мхом камнями, росли кусты шиповника и стройные тенистые деревья, пройдя вдоль них, гость приходил к укромному уголку сада, прикрытому ветвями старой развесистой яблони. Там, в тени листвы, стоял каменный фонтан, откуда текла из замшелого кувшинчика тихая журчащая музыка. Перед фонтаном расположилась ажурная скамья. Как раз на неё, под сень обдуваемых ветром ветвей, и сел Габри. Из-за теней Бруфорд не мог ничего прочитать по его взгляду. Помимо журчащей воды и шелестящей листвы он лишь слышал его слабый бесцветный голос.

– И что же… мне делать теперь? Я не понимаю ничего…

– Я привёз тебя к Бон-Берри не просто так. Они знают о твоём прошлом, они будут рады тебя принять как их сына, домочадца или хотя бы как гостя на первое время. Поскольку ты всего лишь рядовой солдат, да и к тому же, считай, подросток, у тебя нет никаких обязательств перед армией. Ты спокойно можешь отойти от дел и жить так, как хочется тебе. Я понимаю, будет сложно привыкнуть к новому месту, людям, обычаям, но пойми, для тебя это лучший исход. По крайней мере ты можешь рассчитывать на то, что я буду всячески помогать тебе здесь освоиться.

– Но я не член семьи. Вы хотите отдать меня на попечение им?

– Да, хочу. Но это отнюдь не значит, что ты должен непременно становится им родной душой, чтобы жить под их кровом в покое и радости. Они хорошие люди и понимающие, они готовы безвозмездно стать твоей принимающей семьёй. Может, в будущем ты найдёшь себе другой дом – никто не будет возражать, – но пока что я не вижу для тебя более благополучного варианта, чем дом этой доброй семьи.

– Что я буду здесь делать?

– Я даже не знаю, – сбитый с толку этим вопросом, ответил Бруфорд. – Вероятно… просто жить, как и любой человек.

– Я мог бы жить в приюте, как и остальные дети без родителей. Вы могли бы просто отдать меня туда.

– Мог бы. Но не стал.

– Но почему?

– Скажем так, такова была воля твоего капитана и Карлии. Они попросили меня об этом уже очень давно, чтобы я пристроил тебя куда-нибудь, если вдруг война закончится. Я мог бы забрать тебя к себе, но вот ведь как: я одинокий овдовевший мужчина, я не смогу дать тебе то, что нужно подрастающему мальчику, и в моём доме нет атмосферы, которая могла бы быть для тебя пригодной. В доме Бон-Берри, напротив, я увидел то, что, по моему мнению, идеально подходит для тебя.

Даже в тени можно было видеть, как к Габри приходит осознание.

– Значит, капитан Марчинелли и Карлия не приедут за мной.

– Нет, но… Но они очень хотели, чтобы ты остался здесь после войны. Тем более, им теперь тоже, мягко говоря, не до этого.

– Я понимаю, – вдруг гораздо решительнее ответил Габри. Наконец он почти вернулся к своему прежнему состоянию. Смиряться и быть покорным судьбе у него получалось всегда одинаково успешно, что на войне, что теперь, в мирное время. – Раз они велели поступить со мной так, значит, так тому и быть. Я не буду рыпаться.

«Забавное он выбрал слово для этого», – только подумал Бруфорд. Хотя Габри, казалось, подал знак смиренного согласия, мужчине было от этих слов ничуть не легче.

– Прости, что не сказал тебе раньше. Я знал, что тебя взволнует эта новость, и надеялся, что рядом с Бон-Берри тебе будет легче её осмыслить. Я не смогу остаться с тобой, но, если однажды понадоблюсь, всегда готов тебя навестить. Если что-то не сладится, я помогу тебе.

Габри молча на него взглянул. Толика благодарности, понимания, отчаяния и горечи – но всё это скрыто за дымкой привычного для него бесстрастия. Мальчик так ничего и не ответил. Бруфорд снова тяжело вдохнул:

– Тогда самое время закругляться. Мне пора ехать. Пойду поблагодарю хозяев за приём и попрощаюсь с ними.

Он развернулся и ступил на садовую дорожку, но Габри, дотоле молча провожавший собеседника взглядом, вдруг окликнул его.

– Господин Бруфорд, – позвал он, – война кончилась, но кто в ней победил?

Бруфорд меньше всего ожидал от него подобного вопроса. Он совсем к нему не готовился и потому ответил, соблюдая закон приличия, озвучивая официальный, объективный ответ:

– Никто не победил, никто не проиграл. Война закончилась подписанием мирного договора.

– Это ведь просто документ. Чем всё кончилось на самом деле?

Тьма опустилась на лицо Бруфорда. Он был совсем не склонен к глобальным размышлениям, его омрачали мысли о политике и государстве, в свои года, прослужив военным, он всё ещё предпочитал и не ведать о превратностях этого мира и его войнах, какими причинами бы они ни обладали. Всё, что мужчина знал, вытекало из его опыта, и после всего, что он видел, его рассудок отторгал любые попытки вникнуть в ситуацию, растолковать её, у него не складывалось никаких мнений, тем более – правых или левых. Как самый скучный человек, стоящий в позиции невмешательства, Бруфорд тихо радовался миру, даже зная в глубине души о всей его хрупкости, и хотел бы, чтобы Габри таким же образом, без внимания к посторонним мнениям и сомнительным взглядам, воспринял то, что произошло в его жизни. Поэтому мужчина ответил, просто и непринужденно:

– Ничего особенного. Заголовки в газетах стали однотипными, кладбищ повсюду стало больше. Историческое событие проскользнуло мимо нас, обворовало и вернуло всё назад. Только никто уже не забудет, каково это – быть обворованными. Остается только радоваться, что нам вернули всё, как было, даже если пришлось сильно попереживать. – «Но тебя, похоже, всё-таки многим обделили», – домыслил он, но сохранил эту мысль глубоко в своём сознании.

Габри встал со скамьи и подошёл к Бруфорду так, что уже никакая темнота сумерек не встала бы между ними. Как благодарный слуга, мальчик склонил голову перед наставником.

– Вы многое сделали для меня. Большое вам спасибо. Я сделаю так, как вы просите, я полностью вам доверяю. – Затем мальчик поднял голову и взглянул на Бруфорда уже не как слуга, а как верный солдат. – Я вам бесконечно благодарен, но больше вы передо мной ничем не обязаны. Теперь позвольте с вами проститься.

– Даже так. Ну тогда…

– Прощайте?

– Нет, когда-нибудь я приду к тебе снова.

– Тогда до свидания, – хладнокровно сказал Габри и отвернулся. Для большей строгости ему стоило лишь отдать честь, и тогда Бруфорд бы снова ощутил себя в шкуре военного. Тем не менее попрощался он с Габри как без лишних официальностей, так и без лишних проявлений чувств. Совершенно ровно. Мужчина любезнейше простился и с господином, и госпожой Бон-Берри, отблагодарив их за гостеприимство и дав несколько напутствий касательно Габри, который уже сообщил им, что остаётся.

Так, Бруфорд покинул дом семьи Бон-Берри один. К тому времени уже совсем стемнело, на Риверберн опустился лунный свет, привлекающих рой ночных мотыльков, появившихся словно из таинственных миров. В ожидании кареты Бруфорд поглядывал в окошки дома Бон-Берри, в которых ещё тускло горел свет и шевелились силуэты. Всё сложилось удачно. Это был теплый дом с ласковыми людьми, как раз подходящий для мальчика, который нуждался в тепле и ласке. Но, выполнив долг по просьбе друга, Бруфорд не испытывал никакого облегчения. Даже напротив, ему вдруг стало даже тяжелее. И чудилось ему, Габри чувствовал то же самое.

Следующие дни шли быстрее обычного. Томас Бруфорд продолжал свою жизнь одинокого овдовевшего мужчины, директора компании, работающего пять дней в неделю. Каждый день он приходил в своё бюро и закрывался в кабинете, окружённый бумажными документами, отчётностями и чеками, которых стало вдвое больше после завершения войны. С каждым годом его компания всё больше беднела во всех смыслах этого слова: истощались и денежные ресурсы, долгое время державшиеся на меценатстве важных господ и некоторых иных дружественных компаний, и всё меньше оставалось мастеров-работников. В течение войны многие покинули бюро, и остались лишь самые преданные – или сумасшедшие, – но, в любом случае, их было слишком мало в сравнении с прошлыми годами. Оставшиеся, по мнению Бруфорда, от отчаяния уже совсем разленились, не питали надежд на новые взлёты и мирились с тем, что есть, расточая средства лишь на праздные удовольствия и всякие пустяки. Сколько Бруфорд ни сетовал на них, всё-таки не мог их винить. В конце концов, это было очевидным последствием изменений во всём Каене. Ещё тогда, когда Фэй была жива и работала вместе с ним, их компания переживала золотое время – время вдохновения, пламенных идей, путешествий, бурных обсуждений и большого количества последователей. Но с тех пор, как объявили о войне, их детище стало медленно увядать. Наиболее умудрённые опытом работники, желающие хоть как-либо укрепить положение их компании, решили стать учителями и основали в бюро небольшую школу по подготовке будущих мастеров. Хотя грандсбурцев по первой не сильно заинтересовала данная возможность, вскоре всё же нашлись молодые умы, готовые ступить на это поприще и приняться за обучение. Это приносило компании небольшой, но доход и спасало от окончательного банкротства.

Затем шло бесконечное десятилетие застоя, не слишком разоряющего, не слишком и обогащающего, исключительно равномерного и медленного. По истечению этого десятилетия накопилось приличное количество новых планов и обязанностей, с которыми справляться, конечно, должен был директор. Всю прошедшую неделю Бруфорд тем только и занимался, что бумажной волокитой и монотонной, докучной бухгалтерией. Одна неизменная радость: всё те же сумасшедшие, но прекрасно дружелюбные, неунывающие и душевные коллеги, продолжающие окружать его каждый день. Закрывая глаза на их порой излишнюю беззаботность, Бруфорд благодарил судьбу за то, что они остались вместе с ним. Если бы не они, он давно бы погряз как в бесконечной работе, так и в личных переживаниях – из-за того, что ещё должен сделать, и из-за того, что уже сделал.

Каждый день, сидя в кабинете директора, Бруфорд размышлял о последнем дне войны. Периодически воспоминания, воскуренные дымом от огня и усыпанные пеплом с обломками, возникали в его памяти вместе со смутными образами Феличе Марчинелли и Карлии, от прощания с которыми ещё не зажила душа, и с более явственным образом Габри, последняя встреча с которым всё ещё беспокоила его. Он несколько раз писал письма в Риверберн, интересуясь делами Бон-Берри и справляясь о самочувствии отданного им на попечение мальчика. Письма приходили не слишком обстоятельные. Почти в каждом из них господин и госпожа Бон-Берри отмечали, что всё «в совершенном порядке, но…» – и объясняли некоторые «причуды» их воспитанника.

Первые дни мальчик почти не говорил и не ел. Как только ему выделили комнату, он закрылся внутри и не выходил даже в гостиную. Только на второй день парень появился вечером, чтобы поужинать, но до сих пор казался слишком отчуждённым. По словам госпожи Бон-Берри, на нём совсем не было лица. Он мог просидеть весь день впотьмах, глядя куда-то неведомо куда, не говоря ни слова. Глаза его были так сухи и пусты, лишь иногда слезились, как, вполне очевидно, после лечения. Когда Габри уже стал, казалось, потихоньку привыкать к новому дому, он предложил свою помощь с домашними делами. Изначально живя по принципу «хороших детей должно быть видно, но не слышно», молча и беспрекословно он брался за любые поручения. Мальчик умел неплохо шить и всегда был готов подмести пол: иголки, нитки и метёлка стали его орудием в борьбе с прозябанием, которого он, видимо, всячески пытался избежать, поэтому охотно брался за любые задачи. Однажды он даже предложил Хьюберту отныне всегда чистить его ботинки и застилать их с Маргарет кровать в спальне. Именно эти занятия казались ему самим собой разумеющимся, вот почему он не мог понять, почему господин и госпожа Бон-Берри тактично от этого отказались. От чего они не могли отказаться, так это от помощи в саду. Вдвоём Бон-Берри уже не имели столько сил, чтобы ухаживать за цветами столь же тщательно, что и прежде, а по осени это представлялось необходимым. В саду Габри помогал Хьюберту обрезать кусты, ухаживать за прихотливыми колючими розами, чистить сачком воду в фонтане и подметать садовую дорожку от опавших сухих листьев. Сад и дом были единственными местами, где Габри смог мало-помалу освоиться. Он редко выбирался из домашних стен. Один раз госпожа Бон-Берри взяла его с собой за покупками, провела по лавкам Риверберн, примерила на него брюки, рубашку и жилет, сшитые как раз по его размеру, приобрела для мальчика в старой ривербернской аптеке лекарства для ухода за глазами, а затем поручила ему нести корзинки с покупками из сельской лавки. То был один из самых приятных дней. О большем Бон-Берри не успели доложить Бруфорду в письмах. В любом случае, он и сам давно собирался навестить их.

Когда мужчина приехал к семье Бон-Берри, на город пролился дождь, напоминающий о скором наступлении сентября. Мощёные дороги стали гладкими и блестящими, от колёс проезжающих карет разлетались капли, а Риверберн в лучах нежного полуденного солнца стоял, окруженный шумящими клёнами, стряхивающими с себя остатки дождя, и промокшими лесными рощами, сияющими на солнце каменьями драгоценного изумруда и золота. Позвонив в колокольчик, гость ожидал, что дверь ему, как и в прошлый раз, откроет госпожа Бон-Берри, но каково было удивление Бруфорда, когда на пороге встретил его сам Габри.

– Здравствуйте, господин Бруфорд. – Его приветствие было произнесено так же тихо и холодно, как и в последнюю встречу, и взгляд был таким же обескураживающим.

– Ну привет, – только и ответил Бруфорд.

– Проходите.

Габри открыл шире дверь и провёл гостя в прихожую, где уже он пересёкся непосредственно с госпожой Бон-Берри. Пока Хьюберт собирал ягоды шиповника в саду, она готовила на кухне обед и, встретив гостя, непременно пригласила его пообедать с ними, как только картофельный суп будет готов. Но Бруфорд пока что отклонил предложение, вместо этого пожелав в первую очередь провести немного времени с Габри и удостовериться, что он постепенно осваивается. «Покажи хоть, где ты живёшь», – попросил мужчина. Тогда Габри отвёл его в свою комнату, находящуюся в конце коридора.

В спальне Габри было темно и мрачновато. Окна были закрыты и задернуты занавесями так, что лучи солнца лишь слегка проникало сквозь них. В середине стояла идеально заправленная кровать, высокая и старомодная, с четырьмя точеными столбиками. У изножья расположился старый сундук, по стилю похожий на резной деревянный шкаф в углу. Под кроватью лежал плетёный коврик, а на прикроватной тумбе вместе с потухшей керосиновой лампой блестела на подушечке серебряная брошь в виде лавровой ветви. Возле неё – коричневый стеклянный пузырёк глазных капель и прилагающийся к ним платок.

Хотя спальня в общем и целом выглядела прилично, от неё веяло холодом, но Габри, как северный цветок, любил тень и в таком полумраке чувствовал себя вполне нормально. Приведя Бруфорда в свою скромную обитель, он сел на кровать, дав гостю осмотреться. Вот здесь он и живёт.

– Вы не останетесь у нас? – спросил было он Бруфорда.

– Ненадолго разве что. Мне нужно побеседовать с Бон-Берри.

– Тогда не буду вам мешать. Позовите, если понадоблюсь. Я буду здесь.

Выйдя из спальни, Бруфорд оставил Габри наедине с собой и вернулся в гостиную, где снова повидался с госпожой Бон-Берри. Они сели вместе на диван и принялись беседовать. Поначалу разговор шёл, как и полагается, светский – о погоде и последнем дожде, но затем коснулся и Габри. Госпожа Бон-Берри вздыхала, рассказывая о нём.

– Вот уже неделя, как у нас живёт этот мальчик, а мы с Хьюбертом всё никак не можем приноровиться к его складу характера. Я попросила его называть нас по именам, чтобы стать с ним чуть ближе, но это не помогло, и мне кажется, что он чувствует себя ужасно принуждённым в этом доме, хотя мы, право слово, его ни к чему не принуждаем. Что ни говори, а этот ребёнок ну просто настоящий аскет старых времен. Я боюсь, нам с Хьюбертом не хватит тщеславия воспитывать его таким манером, как сейчас, а иначе я не знаю, как с ним быть. Каждый раз меня смущает ощущение, будто бы с нами в доме живёт слуга, а не ребёнок. Моё семейство никогда не поощряло домашнюю прислугу, и потому сердце моё болит, когда я вижу, как мальчик, едва открыв глаза, выходит из своей комнаты и говорит: «Что я могу сделать для вас?», будто бы несёт в нашем доме службу. Неужели это всё или дело правда в том, что он всю жизнь прожил в кругу солдат?

– Да, сударыня, – согласился Бруфорд, всё прекрасно понимая, – думаю, что это так. Привычка берёт над ним верх.

– И всё же ему чего-то не хватает, – разумно заключила Маргарет Бон-Берри, и на мгновенье Бруфорд серьёзно задумался над её словами. Но вдруг старинные часы пробили два часа, и госпожа поспешно поднялась с дивана, направившись на кухню к очагу. – А вот и суп уже, пожалуй, готов. Останетесь с нами пообедать?

Бруфорд встал, поправив свой пиджак.

– Прошу простить. Я бы и рад, но мне пора идти на работу.

Перед тем, как уйти, мужчина решил ещё раз навести Габри в его комнате. Когда он пришёл, мальчик сидел на своей постели и держал в руках книгу, раскрытую на середине. Сам он её не читал – смотрел куда-то в сторону, заслонившись прядями волос: никто так и не посмел прикоснуться ножницами к его длинным кудрям, они до сих пор ниспадали на его лоб, укрывали уши и немного заслоняли глаза, из-за чего вид его казался ещё тоскливее.

Габри поднялся, как только Бруфорд вошёл в комнату. Всегда готовый на любое поручение, но в свободное время сидящий в темноте, тишине и одиночестве. Такое просто не могло продолжаться.

– Габри, собирайся, – решился наконец Бруфорд. – Сегодня я отведу тебя в свою «Блюбелл».

Глава 4

Когда-то давно Тома Чарват, путешественник и картограф далёкого прошлого, на корабле, названным «Блюбелл» в честь любимой девушки, переплыл весь континент, исследуя разные народы и осваивая новые земли. В трюме его корабля хранились сокровища из чужедальних земель: самые разные интересные предметы, артефакты и культурные ценности. На своей «Блюбелл» он перевозил сокровища из разных королевств, знакомя с ними всех жителей континента. Заимев славу «посредника народов и культур», он ввёл единую валюту и стал первым в истории Каена картографом, создавшим полную карту всего континента и давшим её на всеобщее пользование. С течением времени появилось огромное количество гильдий, именующих себя картографическими, и столь же много мастеров-путешественников, продолжающих дело великого Томы Чарвата и бороздящих просторы континента, также вооружившись бумагой и карандашами.

В нынешнее время, полное научных открытий, упрощающих и преображающих мир, картография уже давно сбросила с себя привычные для древности таинственно-романтические ассоциации и лишилась духа свободы, познания и приключений, отныне представляя собою лишь науку и связанные с ней рабочие исследования. Более того, в новом веку вся работа картографов плотно переплелась с бюрократией и миром нововведений, заметно изменяющих всё картографическое дело. Но Бруфорд всё ещё сохранил в себе былые чувственные представления о картографии и старался сохранить такие же представления и в других. Со своими коллегами у него это относительно получилось. Теперь он желал попробовать то же самое и с Габри, но, чтобы вдохновлять мальчика картографическими делами, его сначала нужно было в них посвятить.