Четверть века назад. Книга 1

– «Отбрось ночную тень, мой добрый Гамлет», – начнет Гертруда, —

Зачем искать с опущенной ресницейВо прахе благородного отца?Ты знаешь; все, что живо, то умрет…

– Да, ответит он, – и как он это скажет!.. —

Да, все умрет! – «А если так,То что ж тебе тут кажется так странно?»

А он… И Гундуров, вбежав на сцену, уже стоял с этими скрещенными на груди руками, на этом своем месте направо, и пробовал резонанс залы:

Нет, мне не кажется, а точно есть,И для меня все кажется ничтожно…Нет, матушка, ни траурный мой плащ,Ни грустный вид унылого лица,Ни слез текущий из очей поток, —Ничто, ничто из этих знаков скорбиНе скажет истины…

– читал он, постепенно повышая голос, давая сам себе реплику и бессознательно увлекаясь сам…

– Верно, хорошо! – одобрительно покачивал головою глядевший на него снизу Ашанин.

– Э, брат, – крикнул в свою очередь Вальковский, – да ты своего что ли Гамлета читаешь?

– Как так?

– Я выход-то Мочалова хорошо помню, – совсем не те слова были…

– Ну да, – объяснил Гундуров, – в театре у нас играют по переделке Полевого, а я читал по кронеберговскому переводу4.

– Для чего же это? – недовольным голосом спросил Вальковский.

– А потому что он и ближе, и изящнее…

– А к тому все привыкли, знают, вся Россия… торговцы в городе его знают, так нечего нам мудровать с тобою. Тут не в верности дело, а чтобы каждый сердцем понял… – запнулся Вальковский, не умея, как всегда, договорить свою мысль.

– Да к тому же и варламовская музыка, всем известная, – поддерживал его Ашанин.

И он запел фальцетом на всю залу:

5-Моего ль вы знали друга?Он был бравый молодец…– В белых перьях статный воин,Первый Дании боец-5,

– неожиданно ответил ему вблизи чей-то свежий, звучный женский голос, – и из-за стремительно отворившихся на обе половинки ближайших к сцене дверей вылетела, остановилась на бегу, зарделась и вдруг залилась раскатистым, не совсем естественным смехом быстроглазая, свежая и пышная брюнетка, девушка лет девятнадцати…

– Pardon6, – заговорила она сквозь смех приятным грудным голосом, – слышу, поют знакомое… Я думала… – Она не договорила, приподняла длинные ресницы и метнула вызывающими глазами в недоумевающие глаза Ашанина. – Ах, здравствуйте, Иван Ильич! – И она кинулась с протянутою рукою к Вальковскому. – Это, верно, monsieur7 Ашанин? – спросила она его шепотом, слышным на всю залу.

– Сам! – нахмурившись, пробурчал ей в ответ «фанатик».

– Я так и знала! – проговорила она, повела еще раз на красавца своим возбудительным взглядом и – побежала назад в ту дверь, откуда появилась. – Лина, Лина, – слышался ее звонкий смех в коридоре, в который вела эта дверь, – что же вы меня оставили одну, на съедение?..

– Что за прелесть! Кто такая? – с загоревшимися зрачками обратился Ашанин к Вальковскому.

– Стрекоза! – отрезал тот, отворачиваясь.

Гундуров глядел на все это со сцены и ничего не понимал…

Но вот опять из тех же дверей вынеслась быстроглазая особа – и за нею ступила в залу…

Ашанин был прав, говоря о ней Гундурову: более соответствовавшей Офелии наружности трудно было себе представить. Высокая и стройная, с золотистым отливом густых кос, лежавших венцом, по моде того времени, кругом ее маленькой, словно выточенной головы, – в ней было что-то невыразимо-девственное и свежее, что-то полевое, как васильки, цвета которых были ее длинные, тихие, никогда не улыбавшиеся глаза, – как спелый колос, к которому можно было приравнить ее тонкий, красиво и мягко, как бы от слабости, гнувшийся стан… Словно вся благоухала этою девственною, полевою свежестью княжна Лина – Елена Михайловна – Шастунова.

Она остановилась, с любопытством обводя вокруг себя взглядом, и тихо, одною головой, с каким-то застенчивым достоинством, поклонилась нашим друзьям.

Сам суровый «фанатик» размяк от этого появления.

– Пожалуйте, сиятельная, пожалуйте, гостья будете, – приветствовал он ее, – только осторожнее подбирайте ноженьки, чтобы башмачков и платьица о красочку не замарать…

– Да какая же вы ранняя пташка, княжна? – молвил, подходя к ней, Ашанин.

– Это я, я, monsieur Ашанин, – не дав той отворить рта, защебетала черноглазая ее спутница, относясь к молодому человеку, будто всю жизнь была с ним знакома, – я подняла сегодня Лину спозаранку… Князь вчера дразнил нас непробудными сонями, – так вот мы ему и доказали!.. Ах, вот и Надежда Федоровна! Несносная! – кинула она вполголоса не то княжне, не то Ашанину – и темные, красиво очерченные брови сдвинулись над еще весело сверкавшими глазами барышни.

Надежда Федоровна Травкина – та, которую Ашанин так непочтительно называл «особою девического звания», – была девушка далеко не молодая, с довольно правильными, но не привлекательными, под натянутою на них, словно полинялою, кожею, чертами лица, мягким выражением больших, несколько подслеповатых глаз и весьма заметною, не то презрительною, не то горькою усмешкою, постоянно игравшею в уголку ее рта. Держала она себя чрезвычайно чинно и опрятно. Сухие очертания ее тела скрывались под хорошо скроенным, ловко сидевшим на ней темным платьем. Вся она, в этом скромном платье, гладких воротничках и нарукавничках ослепительной белизны, напоминала собою почтенный, малоизвестный в России, тип француженки-протестантки.

Она холодно обменялась поклоном с бойкой девицей и подошла к княжне.

– Я сейчас от вас, Лина; мне сказали… Владимир Петрович! – с мгновенно сдержанным взрывом радости, не договорив, протянула она Ашанину свою руку.

– А вы не знали, что monsieur Ашанин здесь?

И лукаво воззрилась на нее быстроглазая барышня.

– Не знала, Ольга Елпидифоровна, – и тем более рада… А вы знали, видно? – спокойно и несколько ядовито промолвила та, между тем как веки ее нервно помаргивали.

– И тем более будете рады, Надежда Федоровна, – поспешил заговорить Ашанин, – что счастливая моя звезда позволила мне привезти сюда того, о ком я так часто вам говорил… Гундуров, представляйся дамам! – Он обернулся к сцене, на которой по-прежнему стоял его приятель, не зная, что с собой делать.

– Так позвольте мне по крайней мере с подмостков сойти, – отвечал он, кланяясь и слегка конфузясь, – а то я здесь точно зверь какой-то, выведенный напоказ!..

Ольга Елпидифоровна так и покатилась. Улыбнулась и княжна, улыбнулась широкою, молодою улыбкою, от которой словно все осветилось вокруг нее, – показалось Гундурову.

Вальковский замахал руками:

– Нет уж, нет, пожалуйста! Лучше все вы на сцену переходите, – благо и чай там подан… А то вот вы мне, – накинулся он на продолжавшую хохотать барышню, – целую крышу с декорации смахнули юбками-то вашими!..

– Ах, какой вы дерзкий, как я посмотрю! – отпарировала Ольга Елпидифоровна, быстро откидывая голову за спину, в тревоге за следы этой крыши на ее юбках…

За кулисами оказались три стула, складная лестница, какой-то табурет и стол с чаем и огромным количеством булок, принесенных для Вальковского. Общество кое-как расселось на сцене.

– Прежде всего, позвольте известить вас, княжна, – полушутливым, полуторжественным тоном начал Ашанин, – что здесь, на этой сцене, мы собираемся священнодействовать…

– Что такое? – усмехнулась она.

– Мы «Гамлета» ставим, княжна! – объяснил он.

– «Гамлет», сочинение Вильяма Шекспира! – проговорила скороговоркой Ольга Елпидифоровна. – Мне есть там роль?

– Совершенно справедливо изволили сказать: «Гамлет», сочинение Вильяма Шекспира! – повторил, низко ей кланяясь, Ашанин. – И роли для вас, увы, там не имеется.

– А почему так? – Барышня вспыхнула опять и от отказа, и от нежного взгляда, который по этому поводу счел нужным препроводить ей красавец.

– Потому-с, что там только две роли: Офелии, каковая непременно должна быть блондинка, – вы же очаровательная брюнетка, – и Гертруды, матери Гамлета, которую мы попросим взять на себя милейшую Надежду Федоровну.

– Меня! – испуганно вскрикнула та. – Помилуйте, я в жизнь свою ни разу не играла!

– Это ничего не значит!

– Разумеется, ничего! – поспешно подтвердила, слегка заалев и пожимая ей руку, княжна. Она видимо вся оживилась от удовольствия этой предстоявшей ей роли.

– Не радуйтесь заранее, Лина, – закачала головою Надежда Федоровна, – эти господа решили, но еще неведомо, согласится ли начальство…

– Отчего!? – живо возразила княжна. – Я прочла всего Шекспира, и сам дядя мне книгу подарил.

– Ваш Шекспир с пропусками – детское издание! – с легкой гримаской заметила немолодая девица.

– Что же, можно и с пропусками играть, лишь бы княжна могла участвовать! – не дал ей договорить Гундуров, сам не понимая, как он мог сделать такую уступку, и чувствуя, как кровь выступала у него на щеках под благодарным взглядом, который повела на него за это княжна.

– Позвольте вас всех успокоить, – вмешался Ашанин, – начальство, в лице по крайней мере князь-Лариона Васильевича, на пьесу согласно: играть ее с пропусками или без них – вопрос второстепенный. Нам же теперь следует порешить распределение главных ролей. Итак: Офелия — княжна; Гертруда — Надежда Федоровна…

– Что вы, что вы! Да я ни за что не буду!..

– Вы не бу-де-те? – протянул Ашанин.

– Нет, я вам сказала, – слабо улыбаясь и избегая его глаз, ответила старая дева.

– Слушаю-с!

Он отвернулся от нее:

– Так не угодно ли вам принять эту роль? – обратился он к бойкой барышне.

– Что это, я – старуху? Это было бы оригинально!.. А впрочем, – и она лукаво закусила губу, – сына моего будет играть кто – вы?

– К злополучию моему – нет: Гамлета играет Гундуров.

Но верное чутье подсказывало, как видно, востроглазой девице, что с этой стороны взять было нечего. Она мельком глянула на белокурого молодого человека и слегка нахмурилась:

– Ведь мне главное, чтоб было пение, – а это драма; там не поют?..

– Поет одна Офелия, – сказал Ашанин. – Ах, да, княжна, ведь у вас, не правда ли, голос есть?

– И премиленький! – отвечала за нее Ольга Елпидифоровна. – Не такой большой, как у меня, но…

– Где же кому против вас! – неожиданно фыркнул Вальковский, все время молча, с прижатыми между колен ладонями, поглядывавший на нее.

Все рассмеялись невольно; барышня рассердилась было, но вдруг расхохоталась сама:

– Знаете что, на вас и сердиться нельзя! Вы все равно, что тот красный попугай у княгини, который, как только кто мимо пройдет, и начинает самым глупым образом кричать: а-ра, а-ра!.. Что он кричит, что вы грубите – совершенно все одно!..

– Браво, браво! – зааплодировал ей Ашанин. – Так ему и нужно, пугалу огородному!..

Вальковский сконфуженно только покосился на них.

V

Большая входная в залу дверь, прямо против сцены, отворилась. На пороге ее показался князь Ларион. Он успел кончить свою прогулку и переодеться, и в сменившем его длинный сюртук светлом, по-летнему утреннем туалете казался теперь еще моложе, чем в первую минуту его встречи с нашими друзьями.

– Кня-азь! – вскрикнула, завидев его, Ольга Елпидифоровна. – К нам, к нам, милости просим!..

– Да к вам как в Царство Небесное пройти мудрено! – смеялся он, приостановившись перед растянутыми на полу декорациями.

– А я вашим ангелом-хранителем буду, проведу, – крикнула она ему, сбежала опрометью со сцены в залу, к великому ужасу Вальковского, и, подобрав на сей раз осторожно свои юбки, стала пробираться на кончиках несколько грубоватых формою, но тщательно обутых ног по еще не загрунтованным краям полотна.

Она добралась до князя, просунула свою руку под его руку, слегка прижалась к нему и, глядя на него снизу вверх со своею вызывающею улыбкою, проговорила полушепотом:

– Милый, милый князь, как бы я хотела быть в самом деле вашим ангелом-хранителем?.. Но вы сами ангел! Вы такой добрый, умный, – ну, милый, совсем милый!..

– Вы находите? – рассеянно ответил он, глядя не на нее, а на сцену, и прищурив для этого свои несколько близорукие глаза.

– Эге, вот она куда бьет! – сказал себе Ашанин, от зоркого взгляда которого ничто не ускользало, – и подошел к Надежде Федоровне, сидевшей у кулисы несколько поодаль от стола, за которым княжна и Гундуров пили чай, а «фанатик» пожирал булки одну за другою.

– Так вы так-таки решительно отказываетесь от роли? – сказал он.

Она приподняла на него свои большие, печальные глаза:

– Я вам сказала, я не играла никогда… И не хочу, наконец!.. – с внезапной решимостью промолвила она.

– Даже если бы я вас очень, очень об этом просил? – вкрадчиво и мягко проговорил наш Дон-Жуан, глядя на нее не отрываясь.

Некрасивое лицо бедной девы слабо зарумянилось под этим неуступчивым взглядом…

– Боже мой, – отвечала она не сразу и, как бы перемогая пронимавшую ее дрожь, – какой вы удивительный человек!.. К чему вам я!.. Заставьте… – вы все можете! – вырвалось у нее, – заставьте играть эту бесстыдную девчонку, от которой вы без ума! – И она презрительным движением указала на востроглазую барышню, медленно подвигавшуюся к сцене об руку с князем Ларионом.

– Я без ума! – невиннейшим тоном воскликнул Ашанин. – Помилуйте, я в первый раз от роду вижу ее сегодня и даже, кто она, не знаю…

– Она дочь здешнего исправника Акулина, – нехотя объяснила Надежда Федоровна.

– И, как кажется, по части князь-Ларион Васильевича… – не договорил Ашанин.

– Как видите! Я и не воображала никогда, – воскликнула перезрелая девица, – чтобы можно было быть такою дерзкою кокеткой в ее годы!..

– Что же, это не дурно, Надежда Федоровна!

– Да, – с горечью возразила она, – я знаю, вам такие нужны, только такие и нравятся!

– И такие нужны, и такие, это точно! – поддакнул он, поддразнивая ее.

– Знаете, – заговорила она после минутного молчания, страстно и в то же время злобно взглянув на него, – я не понимаю, как может женщина решиться полюбить вас!

– Так никто же из них и не решается, Надежда Федоровна! – смиренно вздохнул на это Ашанин. – Вы сами знаете, ну кто меня любит?..

– Подите вы от меня! – проговорила она, отворачиваясь, и невольно усмехнулась.

– А все же вы Гертруду играть будете! – заключил он, торжествуя…

Она не отвечала…

Тем временем княжна Лина и Гундуров вели следующий разговор:

– Когда мне Ольга сказала, что monsieur Ашанин приехал с каким-то еще молодым человеком, я тотчас же догадалась, что это непременно вы, – говорила она.

Он изумился:

– Почему же так, и как могли вы знать обо мне, княжна?

– Я знаю через m-r Ашанина, который беепрестанно говорил нам о вас зимою, – Лина усмехнулась, – что вы его друг, а ваша тетушка сказала нам, что вы должны на днях приехать из Петербурга.

– Вы знаете мою тетушку? – еще более удивлен был Гундуров.

– Да. Мы были у нее с maman. Дядя давно с нею знаком и очень любит ее, а теперь повез и нас. Она и папа покойного хорошо знала. Я очень рада, что с нею познакомилась, – промолвила княжна с каким-то особым оттенком серьезности.

– И я понимаю вас, – с увлечением сказал Гундуров, – тетушка моя чудесная женщина!..

Она отвела голову от чашки, низко наклонясь к которой, прихлебывала чай своими свежими губами:

– Вы это очень хорошо сказали! – с ласковой улыбкой проговорила она.

У нее были какие-то лебединые, медленные – как медленна была и ее речь – повороты шеи, которые приводили в восторг Гундурова. «Какая это дивная вещь, женская грация!» – думал он.

– Я сказал, что чувствую, – произнес он громко, – я не помню ни отца, ни матери; тетушка с пелен возрастила меня, спасла мое наследство от гибели… Я ей всем обязан!..

Княжна сочувственно покачивала своею осененною золотистыми косами головою:

– Она именно на меня такое впечатление произвела, ваша тетушка, что она думает и поступает хорошо…

– Как это ужасно, – начала она, помолчав опять, – что вас за границу не пустили!..

– Да! – и глаза у Гундурова мгновенно заискрились. – Это удар для всего моего будущего! И за что, за что? – воскликнул он в неудержимом порыве. – Оторвали человека от всего, что было для него жизнью, связали по рукам и по ногам…

Он не договорил. Княжна внимательно поглядела на него…

– Я, – тихо промолвила она, – все жила за границей до сих пор, сужу по тамошним понятиям, – там даже никому в голову не придет, чтоб можно было так поступить с невиноватым человеком… Знаете, я очень люблю мое отечество и так рада, что мы наконец в России! Но это ужасно, когда…

Она вдруг задумалась. Гундуров, в свою очередь, поднял на нее глаза с каким-то благоговением.

– Вы будете играть Гамлета? – спросила она через миг.

Он помолчал, еще раз глянул на ее опущенные веки:

– Буду, княжна! – произнес он, будто только теперь окончательно решившись. – И я как-то надеюсь, что я вам от этого не покажусь смешным… А посмеетесь – грех вам будет! – примолвил он, налаживаясь на шутливый тон и слегка краснея. – Признаюсь вам, я бы не решился в другую минуту, – но мне надо уйти от тоски… от того, что чуть с ума не свело меня там… в Петербурге… Вот тем оно и дорого, тем велико искусство, княжна, – горячо звучал голос молодого человека, – что в него, как в святую святых, можно уйти и позабыть там все, что гложет, мутит, снедает здесь наше я…

Он остановился вдруг с невольным сомнением: не покажется ли ей это слишком горячим, юношеским, – ему вдруг ужасно страшно стало, что она не поймет, не поймет того, что именно заставляет его решиться выступить на сцену в незнакомом доме, приняться за то, что обыкновенно почитается делом одних «праздношатающихся пустых светских людей»…

Но в сосредоточенном внимании, с которым слушала она его, ему как-то разом сказалось, что никто в эту минуту не был в состоянии так понять его, как эта светская девушка, с ее спокойным обликом и неулыбающимся взглядом.

– Постарайтесь сыграть хорошо, – сказала она просто, – мне так хочется видеть его на сцене. Я читала «Гамлета»… Настоящего! – подчеркнула Лина. – У меня был в Ганновере учитель английского языка, старик; он меня очень любил и подарил мне всего Шекспира: «дурное к вам не пристанет», – говорил он. И, в самом деле, я всегда так думала, что дурное только к дурным пристает… Вы, однако, не говорите об этом всем… многие не понимают… Да вы и не скажете, – я знаю! – своим особым серьезным тоном заключила, не договорив, княжна, – и пошла навстречу подымавшегося на сцену дяди.

Он взял ее руку:

– Bonjour Hélène1 (он никогда не называл ее уменьшительным именем), так рано, и здесь?.. Я никак не ожидал… Ты здорова? – И он заботливо, почти тревожно глянул ей в лицо…

– Совершенно здорова! – не дала ей ответить Ольга Елпидифоровна, – это мы еще вчера с Линой сговорились встать в шесть часов, – pour vous faire plaisir, mon prince2! – низко, по-театральному, присела она перед ним.

– В самом деле, Hélène? – Он блеснувшим на миг взором обратился снова к племяннице, – ты… вы для меня это сделали?..

– Еще бы! – крикнула барышня.

– Для вас, дядя, именно для вас! – И княжна закивала ему улыбаясь.

Он стал как-то чрезвычайно весел и шутлив:

– Сергей Михайлович, очень рад видеть вас опять!.. Вы познакомились с Еленой Михайловной?.. А этой птичке певчей были вы представлены? – указал он на востроглазую девицу, не перестававшую вертеться около него. – Рекомендую – русские романсы поет восхитительно!..

Черноглазая барышня сжала свои крупные губы:

– Monsieur Гундуров не обратил на меня никакого внимания.

– Он слишком молод, – улыбнулся князь Ларион, – чтобы уметь оценить все ваши совершенства: только такие старцы, как я…

– Вы старик, вы! – перебила его барышня, воззрясь на него нежно упрекающим взглядом. – Вы просто кокетничаете своим старчеством!

Князь нахмурился и повел на нее холодными глазами, – отчего она, впрочем, нисколько не смутилась:

– Да, да, кокетничаете! – повторяла она.

– Что же, Сергей Михайлович, – отходя от нее, спросил князь Ларион, – вы порешили насчет «Гамлета»?

– Ах, да, дядя, пожалуйста, – молвила княжна Лина, – мне этого так хочется…

Он глянул ей опять прямо в лицо, как-то задумчиво усмехаясь и не отводя от нее взгляда:

– Could beauty, my lord, have better commerce than with honesty?[5] – медленно проговорил он и обернулся к Гундурову.

– Удивительно говорила это и вела всю эту великолепную сцену с принцем одна очень молоденькая тогда девочка, дочь, кажется, знаменитой mistriss Siddons, сестры Кембля3, которую я видел в 1821 г. в Лондоне. До сих пор эти слова, выражение ее остались у меня в памяти…

– Так можно будет, дядя? – спросила его опять княжна.

– Можно, Hélène, можно, – он пожал ей руку, – и я даже готов не пропускать ни одной из ваших репетиций, – если только присутствие мое не будет в тягость вашему молодому обществу, – любезно примолвил князь, обращаясь к нашим друзьям…

– Звонят! – послышался внезапно голос Вальковского, который тем временем заснул «под тенью кулис»4 во всем безмятежии непорочной души.

– К завтраку, – это, кажется, по вашей части, Иван Ильич? – досказал весело князь Ларион.

– Боже мой, – воскликнул Гундуров, – а я еще не уехал!..

Все рассмеялись.

– И прекрасно сделали, – княгиня Аглая Константиновна вам бы этого никогда не простила!.. Mesdames5, господа, пожалуйте! – приглашал князь. – Сергей Михайлович – вашу руку княжне!..

Бойкая барышня шагнула к нему:

– Ваше сиятельство не откажете мне в чести быть моим кавалером? – прощебетала она «птичкой певчею»…

Князь Ларион поглядел на нее с полуулыбкой:

– Позвольте вам предложить более подходящего для вас спутника, – подчеркнул он, указывая на Ашанина… – Пойдемте, Иван Ильич!..

Надежда Федоровна прошла одна, за всеми, с поникшим челом и своею вечно горькою усмешкой и отправилась к себе, в третий этаж.

VI

Хозяйка дома – расплывшаяся сорокалетняя барыня с крупным, еще свежим лицом и сладкими, томно вращавшимися глазами, которым как-то странно противоречил весьма заметный пушок, темневший над ее твердо очерченными полными губами, – уже кушала чай, когда молодое общество с князем вошло в столовую. Она была не одна. У длинного стола, сверкавшего лоснящимся блеском свежей узорчатой скатерти и уставленными на ней всякими серебряными мисками, кастрюлями и приборами, занимали места несколько человек гостей, прибывших в Сицкое за несколько дней ранее наших приятелей. Одесную княгини, с понуренным видом обмакивая длинно нарезанные ломтики хлеба в яйцо, сидел некто Зяблин, разочарованный и разоренный московский лев, господин с большим грузинским носом и отличными, цвета воронова крыла, бакенбардами, – «неудавшийся Калабрский бригант»1, – говорил про него князь Ларион. По другую ее руку попрыгивал на своем стуле, что-то рассказывая ей и громко хохоча своему собственному рассказу, «шут Шигарев», как относился о нем Ашанин, – один из тех счастливцев, которых щедрая природа одарила способностью воспроизводить с изумительным сходством жужжанье мухи под ловящими ее пальцами, визг отворяемой табакерки на деревянных шалнерах, блеяние овцы и мяуканье кота, доставать языком кончик собственного носа и тому подобными салонными талантами; комик на сцене он был превосходный, а наружностью своей напоминал болотную птицу вообще и пигалицу в особенности… На противоположном конце стола, рядом с т-те Crébillon, экс-гувернанткою самой Аглаи Константиновны, живою старушкою с густыми седыми буклями под тюлевым чепцом, белелась золотушная и чухонская физиономия Ивана Карлыча Мауса, молодого малого, выпущенного недавно из училища правоведения, в котором отец его был доктором. Юный Иван Карлыч сознавал, по-видимому, вполне это двойное преимущество: быть немцем – раз, и выпущенником заведения, имеющего поставлять на Россию государственных мужей, – два: а потому, хотя пока и занимал лишь скромную должность губернского стряпчего, держал себя так внушительно важно и рассеянно дельно, как будто и в самом деле был уже министром юстиции… Однако меж незанятых еще стульев ежился, словно боясь притронуться к своему прибору, длинный, невзрачный уездный землемер, вытребованный владелицею Сицкого для какого-то размежевания. Наслаждаясь его робким видом, нагло ухмылялся стоявший прямо против него monsieur Vittorio, не то итальянец, не то бельгиец, рослый и видный из себя, лет сорока франт, бывший курьер покойного князя, теперь factotum и мажордом2 княгини.

– Откуда вы? – с некоторым удивлением спросила она, увидав дочь об руку с незнакомым ей молодым человеком.

– Сергей Михайлович Гундуров, племянник Софьи Ивановны Переверзиной, – громко и несколько торжественно, указывая на него рукою, представил его князь.