Игла в моём сердце

– Яга?

– Чего тебе, царевна?

– А ты тоже колдовством владеешь?

– Ну, владею, – женщина внимательно смерила взглядом девицу. – А что?

– А можешь ты… Снять моё проклятье? – с надеждой спросила Василиса.

Яга вздохнула. Тягостно, с досадой:

– Не могу. Не в моих силах это. А вот с дорогой к Кощею помочь могу. Только вот не бесплатно. Ты прости уж, чары без платы сами цену назначают, да больно высока может оказаться, цена-то.

Василиса с сожалением оглядела поизносившийся сарафан и развела руками:

– Нечем платить мне, хозяйка. Всё, что было ценного – бусы царские. И те я самозванке отдала за шкурку лягушачью. А больше нету у меня ничего. Ни злата, ни драгоценностей.

– Да на что мне злато твоё с драгоценностями? – отмахнулась Яга. – Того добра у меня и самой сколько хочешь! Другое от тебя хочу. Услугу окажи мне, царевна. Да только подумай сперва, хватит ли духу у тебя, потому как услуга непростая – много сил на неё потребуется.

Василиса сжала кулаки и глянула в уже потихоньку затягивающиеся пеленой тёмные колдовские глаза.

– Вели, что делать надо. Коли смогу – сделаю! И не за помощь, а за то, что уже ты сделала. За веру твою да за доброе слово.

– Ох, горяча ты, Царевна-Лягушка, как петушок, что про печь да суп не слыхал, кабы не пожалела. Но уговор и есть – уговор. Ты мне услугу – я тебе путь в Кощеево царство. А что делать надо, слушай.

Склонилась и зашептала:

– Поди сегодня до полуночи в опочивальню мою. Там лавку увидишь. На неё ложись, глаза закрой и лежи так до утра. Как голос услышишь – не пугайся. То Смерть придёт, меня искать будет. Но ты молчи, не шелохнись, глаз не раскрывай. Только слово скажешь аль посмотришь – заберёт тебя! А коли молчать до рассвета сможешь, то и уйдёт она. А с рассветом и я вернусь, тогда и рассчитаемся.

Примолкла Василиса, остолбенела. Передёрнула плечами, чувствуя, как захолодило мокрым между лопатками. Но, сглотнув, всё же спросила:

– А тебе-то толк какой, а, Яга?

– А ты сама-то подумай, – грустно усмехнулась старуха. – Я-то – нечисть, а сегодня самая нечистивая ночь. Веселятся, пьют, гуляют. А я же ночей и не вижу совсем. Хочется мне, Василиса, на ступе полетать, ветры погонять, с заморским Паном помиловаться, ежели сдюжит. А не сдюжит, я себе из богатырей возьму да до утра кататься буду. Столько лет уж без меня кудесничают, пора бы и мне показаться. Да только вот, ежели пуста лавка окажется, когда Смерть придёт, мор начнётся. И скотина поляжет, и народ честной и не очень. Вот и не получается у меня отлучиться.

Раздался звон, и девушка вскрикнула. Чашка, что до того застыла в одеревеневших пальцах, выскользнула, забытая, и рассыпалась по полу острыми черепками, а остатки сбитня в неверном свете свечи казались на деревянном полу разлитой кровью. Василиса бросилась собирать и пока собирала – думала, а как вылезла из-под стола, сказала:

– Согласна я, Яга. Страшно мне, сил нету! Да всё равно согласна. Я-то и к Кощею иду, не знаючи, вернусь ли? А и так жить привыкла, что сегодня живая, а завтра снова меня в лес погонят собаками, напорюсь на берлогу аль яму волчью и сгину. Так что пойду к тебе сегодня и лежать буду. А ты уж лети. Ты-то, я вижу, не без дела тут в чаще сиживаешь, дело своё важное делаешь. Вот и я помогу, – и, чуть помолчав, смущённо попросила: – Ты мне только дай платочек с узорами вышитыми, буду его руками под одеялом перебирать, когда совсем боязно станет. Мне в детстве такой купчиха проезжая подарила. Покуда мальчишки не изорвали, теребила его, как совсем худо было, и помогало.

Платочек Яга ей дала. С тесьмой по краю, чтоб пошире да пообъёмней было. И в горницу проводила до самой опочивальни. Когда поднималась, совсем кряхтела, дряхлая – близилась полночь. Как Яга на гулянья полетит, Василиса даже представить не могла, но сердце чуяло, что едва место её займёт – выпрямится старушка, свистнет по-разбойничьи, и от ветра деревья лягут!

– Батюшки-светлы! – охнула царевна, едва дверь в опочивальню отворились. Прижала ладони ко рту, с зажатым в одной платком, и заскулила. – Домовина!

Опочивальня крохотной оказалась, и будто не здесь она, а во сне – свеча в руках перед дверью жёлтым светит, а внутри – серым, тусклым, как в старом зеркале. И пахнет сиренью, да с душком притаившимся.

– Не передумала, девица? – настороженно прошамкала старуха за спиной.

Как же хотелось крикнуть: «Да! Передумала!» – но промолчала Василиса. Сколько при ней слово ей данное нарушали – не сосчитать! И матушка не сечь обещала, и мальчишки соседские клялись, что не укусит, и соседка Прасковья молока дать собиралась, ежели мамка выгонит в ночь опять.

И Иванушка обещал. Что в горе и в радости…

– Не передумала, Яга. Я слово своё держу. И ты, главное, своё держи, а уж я не подведу.

За спиной раздался тихий благодарный вздох, и чем-то лёгоньким погладило по спине, будто не рука уже, а ветка зимняя. Полночь почти наступила.

Оборачиваться Василиса не стала. Сжала платочек в руках, сглотнула и залезла в опочивальню. Пригнулась, чтобы головой не удариться, и принялась укладываться на узкую высокую лавку. Ногами на восток. А как улеглась, поняла, что нос почти касается досок сверху. «Ах вот почему приговаривают-то, что в потолок врос» – зябко пробежалась по краю сознания мысль и истаяла, оставив пустоту ожидания.

Дверь закрылась, серая свеча дрогнула и начала тускнеть. Тоненькое покрывальце никак не грело, и чем дальше, тем холоднее царевне становилось. С улицы выло, стонало, зябко в щели задувало. И царапало по стенам, как когда ветви в терем стучатся, да всё равно жутко.

Едва наступила полночь, потухла свеча. Серый потолок сменился тьмой кромешной, и даже ветер притих снаружи, казалось, испугавшись. Василиса сжала платочек, понимая, что чуть было не дёрнула руку ко рту, чтобы закрыть и не дать вырваться всхлипу. Но не поддалась, запрещая себе шевелиться.

В стену поскреблось. Тихо сначала, будто на пробу. Вроде и ветка опять, да как-то не так оно было – странно, будто по-живому. Зато потом ещё раз, уже настойчивее. И заскулило.

«Волки! – поняла Василиса. – Волки добычу учуяли и домовину когтями дерут, добраться хотят!»

За стеной заскребло сильнее, а потом и с другой стороны. Где-то взвыло, где-то тявкнуло, и снова: ш-ш-ш-ш-шорх, ш-ш-ш-ш-шорх! Скр-р-р-рп! И рядом над ухом прямо, будто дышит зверь, чует, хочет, да добраться не может.

«Ну, хоть не псы», – силясь сделать это потише, вздохнула царевна, чувствуя, как по вискам потекло, а челюсть начало сводить – так сжимала, чтоб не стучать зубами.

Дунул ветер, а вслед за ним завыли серые, зажаловались, морды к небу, как водится, вскинули и на помощь зовут кого-то. А затем стихло всё, будто не было, даже ветер замолк, и лишь сердце живое стучит, о рёбра бьётся, в ушах бухает, просит сжалиться и бежать из домовины Яговской. Да некуда уж бежать, поздно – от ног раздались шаги.

Тихо-тихо: топ, топ. Не то в сапогах кто-то, не то лапой с когтями по дереву. Раз шаг, два шаг, три. А потом назад. И снова всё ближе. Будто бродит кто-то рядом в темноте, ищет.

Сжала Василиса платок так, что аж пальцы занемели, но лежала, крепилась, слёзы глотала, но даже не всхлипнула.

– яга… – едва слышно, как за стенкой шепчут, раздалось рядом. – яга…

И снова шаги.

– яга… ты здесь, яга?

А после тишина кромешная. Да только чувство такое, что кто-то склонился над лицом и глядит перед собой, рассматривает глазами слепыми, будто знает, кто перед ним.

– отзовись, девица. кто ты? как имя твоё?

Не поддалась царевна – закаменела, словно и впрямь околела, и даже дышать боялась, а голос настаивал серым шёпотом:

– отзовись, девица, отзовись красавица. как имя твоё? скажи, а я тебе подарков дам. и злата, и каменьев драгоценных.

И шаги в тишине опять: туда, сюда, туда, сюда.

– а хочешь? жениха найду тебе? доброго, красивого, верного. а, василиса? назови мне своё имя, василиса.

Но сердце девичье держалось, пусть и билось пичужкой в груди.

Шаги ещё походили, побродили, а потом затихли с укором:

– обманула тебя яга, василиса. обманула и сбежала. тебя на своё место подложила. а ты и поверила? слово держишь, глупая. а тебя вокруг пальца обвели и бросили. и теперь ты навсегда здесь останешься в наказание за добросердечие и доверчивость.

Зубы сжались, ногти больно впились в ладони даже через платочек, а рядом увещевало:

– назови мне имя своё, василиса. скажи имя, и отпущу тебя. скажи сейчас или не будет тебе шанса боле.

Чувствуя, что горло свело от ужаса, девушка поняла, что не выдержит, не в силах она. И чтобы не кричать, зажмурилась сильнее и стала пёсьи морды представлять, что снились ей почти каждую ночь с тех пор, как видела она расправу над заговорщиком.

Так-то травили собаками её часто, чтоб не подходила близко к людям добрым, да кусать не позволяли – жалели. А тогда, на сеновале, она пряталась и в щели видела, как рвали живого человека на части. Тогда-то и стали ей псы во снах приходить. И сейчас она погрузилась в привычное видение, представляла, как саму её рвёт, клыками щёлкает, слюной кровавой брызжет. И стало легчать, будто глаз тяжёлый отвёл взгляд, повеселел и усмехается.

– храбрая ты девица, василиса, – прошептал голос. – храбрая и верная. награжу тебя за это.

И вдруг в тишине ледяным по волосам провело что-то. А дальше что было – неведомо уже, потому как царевна задеревенела и пала в небытие.

4. Волшебный клубок

Едва заря затеплилась – дохнуло в лицо ветерком душистым, погладило ароматом печи растопленной, а в уши шепнуло птичьей песенкой ранней. Грудь сама собой воздухом наполнилась, а следом и Мысль проснулась живая.

Василиса охнула, распахнула глаза и резко села. С груди упало одеяло, перина промялась, а спинка кровати заскрипела. Окошко в светлую просторную опочивальню было раскрыто, и за ним золотило нарядные стволы берёз рассветное солнышко.

Царевна огляделась, потирая глаза. Рушнички висят, короба да сундуки богатые стоят, шкура медвежья один накрывает, да видно, что сбросили, будто шубу шили, но отложили работу. Уютно, по-обжитому так.

На подоконник спрыгнула сорока-белобока, одним глазом глянула, вторым на девицу стрельнула, застрекотала-защёлкала и улетела.

– Василиса! – раздалось детское снизу. – Василисушка, спускайся! Сама без тебя самовар не поставлю – силушек не хватает!

Тут-то и поняла царевна, что кончилась ночь, а Яга сдержала слово. Подскочила с кровати, засмеялась, себя ощупывать стала да радоваться, будто даже рожа жабья не противна, а счастье иметь такую. Подняла юбку и бросилась на голос, прочь из опочивальни.

А в светёлке уж пахло хлебом да утром праздничным.

– Яга! Ты вернулась!!! – крикнула она, влетев в комнату.

– Конечно, вернулась! – бросилась ей навстречу чернявая девочка – совсем ещё крошка, годков пять всего. И только прядь седая и выдавала в ней давешнюю подругу. – Куда б я слово своё нарушила? Негоже это – слова попусту ронять, тогда они силу колдовскую теряют. А ты что же? Справилась?

Василиса радостно закивала, будто сама себе не верила:

– Справилась! Боги видят, как трудно было, да не сдалась я! Слово своё сдержала!

И поймала ласковый ответный взгляд:

– Вот потому-то и приветила я тебя. Знала, кого в дом зову, и не ошиблась.

Но тут Яга замерла, вглядываясь в лицо гостьи. Протянула ручки, прося склониться ниже, и зашевелила что-то на голове, неловкими пальчиками натягивая пряди.

– Повезло тебе, – наконец выдохнула она. – Смерть тебя отметила. Такую метку не всяк заслужить может. Большая честь тебе оказана!

Василиса выпрямилась, с недоумением глядя на девочку, а та ткнула в стену, где за завесью зеркало стояло. Подошла к нему царевна, ткань откинула и обомлела. В волосах, с темечка, да как к виску левому поближе, прядь белее снега. Будто чужую заместо своей поставили – так смотрелась она посередь других, русых.

Подошла Яга, подбоченясь, сдула такую же у себя и, по-доброму усмехнувшись, махнула рукой:

– Давай, красавица, работа не ждёт! Сейчас позавтракаем скоренько, и за дела. Поминальная ночь минула, так что время избу к зиме готовить. Поможешь же?

– Конечно!

– Ну вот и славно! Хватай самовар, поставим, перекусим и пойдём на реку за водой. Небо ясное – самое время порядки наводить!

К закату, как закончили с хозяйством, сели за стол вечерять.

– Спасибо тебе, Василиса, – сказала Яга. – За слово верное, за сердце открытое. Ты мне услугу оказала, теперь мой черёд. Завтра утром вставай с рассветом. Я тебе путь укажу, как до Кощея добраться, – и подняла палец. – Но сейчас предупредить хочу: непросто будет. Проклятье снимешь, да цена – супружество твоё. Так что подумай, девица, готова ли? Отказаться от Иванушки своего и заново всё начать.

– Заново? – нахмурилась царевна. – Так ежели без проклятья, может, заново и не придётся? Вдруг я красою буду? Ворочусь к нему, он и влюбится? Как обещал… – сглотнула, вспомнив пир после венчания, когда супруг, дыша хмелем, распекал её за то, что видом своим позорит перед братьями. – Боги же ж не зря ко мне стрелу направили, так и я не отступлюсь. Как велено сделаю. Только проклятье сниму и ворочусь. Негоже мужа обликом гневить, он не виноват, что ему такая досталась…

И понурилась, а женщина напротив вздохнула и махнула рукой:

– Ну, как знаешь. Совет только ещё дам тебе, Василиса, понравилась ты мне.

– Какой?

– Сердце слушай больше. Своё сердце. Через него боги волю свою направляют, – и в сторону добавила: – А не через стрелы… Тоже мне, лучник!

На том и порешили. Разбрелись по опочивальням да и затихли. И спала Василиса спокойно, как дома.

***

Утром дала Яга царевне в дорогу узелок с припасами. Небольшой, зато горячий ещё – с пирогом. Сарафан подранный сменить заставила. Царский подарок в сундук отправился, а вместо него – попроще, зато тёплый и целый, цвета вишни. Полушубок подпоясали, сапожки почистили. Даже волосы короткие расчесали и тщательно под косынку упрятали, чтоб не выбивались. А сверху – пушистый пуховый платок, и никакая стужа не доберётся!

– Ну вот, красавица, – улыбнулась девочка. – Теперь в путь-дорогу готова. Не то что до этого, теперь не пропадёшь!

– А далече идти-то? – спросила Василиса. – Сколько вёрст-то?

Яга усмехнулась и, уперев крохотные ручки в боки, искоса посмотрела снизу вверх и сказала:

– Тыщи полторы3, не меньше! Через горы, чащобы, болота и топи.

– Да это ж я и до лета не дойду! – ахнула царевна. – Да и не то что до лета, а вообще не дойду! Я и представить-то себе такое не представлю, а как оно ножками-то?!

– Ты – дойдёшь, – припечатала Яга. – И в этом я тебе помогу. Ступай за мной.

И поманила прочь от терема в чащу лесную на север.

Шли они недолго: миновали берёзки, прошагали ельник, а как в самую глушь непроглядную зашли, там-то Яга и остановилась. Обернулась и протянула сложенные ладошки с подарком внутри:

– Держи, красавица. Да крепче, не упусти.

В девичьи рябые руки что-то мягко пушисто ткнулось. Из плотно сжатых пальцев мотнулось, будто хвостик мышиный светленький, но, приглядевшись, Василиса поняла, что это нитка простая, что как живая мечется, на волю просится.

– Что это?

– Это клубочек волшебный. Как пустишь его – побежит по своему пути по навьим тропам. Ступай за ним и ничего не бойся. Но только не сходи с тропы, покуда не приведёт тебя! А коли устанешь и перекусить захочешь, скажи: «Клубочек-клубочек, идти нету мочи! Постой, не крутись, чтобы после найтись!»

– И он послушается?

Яга кивнула:

– Послушается, – а после подняла пальчик и наставительно сказала: – И запомни ещё вот что, Василиса. Тропой той провести он тебя всего раз сможет, а после в Навь уйдёт. Но ежели ты передумать решишь и назад воротиться, сделать это нужно до того, как он размотается совсем. Тогда скажи ему: «Клубочек-клубочек, сжалься, дружочек! Ты путь показал, так вернись, где упал!» И тогда он поведёт тебя назад тем же путём.

– А если не передумаю? – спросила царевна, теребя узелок в руках.

– А тут уж всё, красавица. Дальше сама будешь. Не смогу я оттуда тебя увести, нет у меня там силы. Там – чужое царство, не моё.

Обнявшись, они простились, и Василиса, решительно вздохнув, бросила клубок оземь. Тот запрыгал, закатался кругом, а затем как стрельнул концом нити в землю, будто зерно проросшее, и сам подпрыгивая помчался вперёд, а перед ним расступалась тропа чудна́я, будто и нет её, а будто и несколько сразу!

Поняв, что клубочек убегает, Василиса поспешила следом, а как нагнала – обернулась, чтобы махнуть Яге. Да за спиной уж пусто было, и лишь виднелась светлая нить, тянущаяся из колючих зарослей.

Сколько идти, не знала, но шла без устали. Был ли день, была ли ночь – неясно. То лес кругом вставал, то вдруг сразу поле широкое, а после уж не небо над головой, а пещера и стены с каменьями сверкают в полумраке. И если бы не нить светлая под ногами, потерялась бы Василиса.

Как ноги подламываться начали сильней обычного, позвала царевна клубочек стишком, как Яга научила. Тот вернулся, под сапожки подкатился, а затем круг небольшой навертел, а посередь него пенёк вырос, под ним и затих волшебный проводник в ожидании.

Села путница и огляделась. Вокруг туман, над головой ветки серы иглами в разные стороны тычут, и слышится что-то, будто плюхает неподалёку. Да негромко – так, словно пузыри в болоте лопаются.

Достала Василиса пирог и стала обедать. А покуда обедала, туман редел, показывая чёрные голые стволы всё дальше и дальше. И вот уже видно, откуда плюхает, и трясина обманчиво гладью водной испить зовёт. Да всяк знает, что погибель в таких водах таится, и лучше уж жаждою мучиться, чем поддаться и ступить на неверный берег.

И вдруг откуда-то издали – смех девичий. Замерла царевна, насторожилась, а оно опять хохочет. И всё ближе, и всё звонче, и голос уж не один, а много их. Глядь, а из-за деревьев девы простоволосые выглядывают. Распустёхи все, словно кос и не плели никогда да и не знают, что надобно. Пальцами тычут, ухмыляются, перешёптываются.

– Эй, красавица, дай пирожка! – задорно попросила ближняя, а остальные будто эхом: «Дай пирожка!», «Дай пирожка!»…

– Вам Яга вчерась дала уже! – подобравшись, ответила побледневшая Василиса, думая, бежать ли, или уже поздно.

Глянула под ноги, а там клубочек лежит, рядом с кругом, что сам же начертил, чуть покатывается, да спокойно пока. Стало чуть увереннее на душе, и царевна взмахнула кулаком:

– Уходите, окаянные, не пойду я с вами! Я – женщина замужняя уж, неча мне с вами делать!

В ответ раздался дружный смех:

– Да какая ж замужняя, коли в девках всё ходишь?

– Косу остригла, а девья слава всё нетронута!

– Так коли замужняя, что ж ты нас-то видишь? – не унимались мавки, подбираясь всё ближе.

Василиса сжала зубы, но ответила твёрдо:

– И замужняя! Нас с царевичем сам царь-батюшка венчал!

Но безобразницы лишь потешались:

– А колечко твоё где, царевишна? Зажалил подарить царевич твой? Что ж это за муж такой, что до сих пор в девках ходишь? А может, негожа ты ему, вот и бросил тебя?

В носу защипало, и девушка потупилась, до побелевших костяшек сжимая подол сарафана. Мавки, почуяв слабину, застарались пуще прежнего:

– Как есть – негожа! Побрезговал царевич тобою, не люба ты ему такая! Бросил он тебя, как есть бросил!

Царевна не выдержала и подскочила, едва не уронив узелок с припасами.

– А ну прочь, окаянные! Не сёстры вы мне! Не пойду я с вами!

Но почему-то на душе тоскливо стало, что аж выть хочется. Правы они, оттого и больно, что терпеть нет мочи.

И будто поняв, что в душе её происходит, мавки потешаться перестали, погрустнели и голосами стали мыслям её подпевать:

– А с кем же?

– С кем?

– С кем?

– С кем, коли не с нами? С такими же.

И одна, та, что ближе всех была, вышла на крохотную полянку. Стала почти у самого круга и поглядела на Василису так, что аж похолодело внутри всё.

– Сестрица ты наша, – без смеха с сочувствием сказала мавка. – Ты хоть и признать не хочешь, а так и есть. Девица ты незамужняя, женихом брошенная, без стыда опозоренная. Ступай с нами, сестрица. С нами не будет уж боли, а мы тебя и такую приветим. Для нас ты люба такая. А как с нами в ряд станешь, так и проклятье твоё упадёт – будешь девицей-красавицей, жениха любого себе зазовёшь, захоти только. И будет он с тобою навечно.

Примолкла царевна, задумалась. Да и не то чтобы хотела она жениха себе нового, ей и Иванушка по сердцу был, как богами велено. Всё ж царевич, да и лицом красив, в плечах широк, в кулаке обе ладошки её поместятся. Да как проклятье снимется подумалось. Представила себя пригожею, румяною, белокожую. С мавками свободными в хороводе. С косою до пояса, как до свадьбы была, да только распутно распущенной, чтоб всяк любовался. А ведь мавки тоже ж брошенные. Каждая по-своему обижена, и не виноваты они, что теперь нечистью сделались – то всё вина на тех, кто девиц губит без совести, а они-то уж ничего исправить не могут…

– Не пойду, – сказала Василиса, заглядывая в мавкины туманные глаза. – Не пойду я, сестрица. Я-то живая ещё, не съела меня обида. Ещё всё исправить могу и жизнь прожить как надо. Так что пойду дальше по навьим тропам я и сделаю так, как задумала. А за вас помолюсь, чтоб боль унять вашу. Не своей волей вы народ губите, не за свой грех отвечаете. И не мне судить вас, девицы. Так что простите меня, что осерчала сперва. Испугалась я, да зла не держу.

Взгляд напротив смягчился, мавка села наземь, а рядом с ней ещё несколько пристроились.

– Спасибо тебе, сестрица, за слово доброе. Иди себе дорогою своей, и пусть хоть у тебя всё сложится. А чтоб сложилось, мы тебе споём. Как будет грусть одолевать, так вспомни песню нашу. Иди на болото любое да запевай, а мы придём и утешим.

И запели. Звучно, тягуче, переливчато. И вроде тихо, а вроде и внутри колеблется всё, как ежели земля под копытами стада трясётся. Закружились клочья тумана вокруг ветвей, захолодило тёплым ветром по шее, коснулось влажным облаком руки под рукавом, словно погладило, и на глазах капельки – не то туман собрался, не то из души песня что-то острое вынула и на волю выпустила, чтоб утекло восвояси по щекам вниз.

Уходила Василиса с теплом на сердце. Поклонилась, поблагодарила, а как повернулась – поняла, что не страшно, не потянут назад, и оттого опять слёзы капнули. Снимет проклятье, вернётся в терем царский и обязательно сготовит угощений побольше, чтоб в Поминальную ночь к болотам отнести! Знает ведь теперь, как оно. Могла бы рядом стоять, да повезло, дали боги шанс. А такими подарками не бросаются.

– Я обязательно дойду! – поправляя полушубок, сжала зубы путница.

Изо рта вырывались всё более густые клубы пара, а под ногами всё чаще похрустывал лёд. Скоро уже.

– Обязательно дойду! И не струшу! Ни за что! Всё спрошу с Кощея окаянного!

И ногтями в ладони впивалась.

***

Как вечереть стало – не сразу заметила. Так-то тропы навьи все разные были: то день ясный, то темень кромешная, а тут идёшь и почему-то знаешь, что солнце уже коснулось лесной чащи брюхом и скоро будет спать укладываться. И самой тоже зевать хочется, склонить голову к траве, укутаться и неге поддаться.

Думала Василиса уж окликнуть клубочек, глядь – а того совсем мало осталось, с ноготок, и первые петли лохмами распушились, того и гляди на нет сойдут. В груди ёкнуло, прижала она исхудавший узелок к груди, сглотнула, челюсти сжала и всмотрелась в неясный горизонт. А там уж всё виднее встаёт чёрный горный излом, а за ним будто река Смородина пламенем до неба достала и сполохами огненными облака закатные расцветила.

«Если вертаться, то сейчас!» – поняла царевна. Замерла на полшага, поёжилась. Клубочек, словно отозвавшись, покатился тише, будто давал шанс одуматься и повернуть к Яге назад. И может, и хотелось – оробела царевна, видя всё ближе на фоне гор высокие пики замка. Да нельзя останавливаться, иначе весь путь пройден зря.

Зашуршали под ногой мёрзлые травы, покатились мелкие стылые камешки, дохнуло в лицо морозным ветром. Плавно приподнялся клубочек, последнюю петлю наземь положил, вильнул хвостом, будто прощаясь, и растаял в воздухе.

Пришла.

А впереди и впрямь замок высится на фоне гор – чернее чёрного. Вокруг лес голыми ветвями корячится, а над самой высокой башней вороньё кружится. От этого вида даже горы показались синими, спокойными, безопасными по сравнению с Кощеевым домом, а поле, раскинувшееся от ног – пушистым одеялом. Разве что иней на травинках всё смелее оседал, и вдали уж белым всё казалось, подгоняя с мороза куда-нибудь под крышу. А всё равно не хотелось идти – страшно.