Игла в моём сердце

Дарья Фэйр

Игла в моём сердце

Часть первая: Царевна-Жаба

1. Мельница

– Жаба! Жаба!!! – раздалось детское восторженное откуда-то неподалёку.

Василиса, ещё не проснувшись окончательно, по привычке прикрыла лицо локтем, но потом вздохнула глубже, тряхнула головой и вспомнила, что уже взрослая и давно не дома.

Приподнялась, сбрасывая с волос солому и заправляя пряди за уши, натянула сползшую косынку, сощурилась на проём ворот сеновала и увидела веселящихся подле телеги сыновей мельника. Совсем мальчишки ещё. Перед ними квакает, прыгает – они и рады. Сам мельник задремал на облучке, зато жена его – та самая добрая женщина, что вчера ночью не пожалела краюху хлеба и крынку простокваши для припозднившейся путницы, уже бодро вышагивала по двору, развешивая бельё.

«Ох, совсем я заспалась!» – ёкнуло где-то у Василисы, и она подскочила с мягкой соломы, проехала по скользкому боку стога и, как была босиком, припустила к мельничихе. Та уже расправила последнюю рубаху на верёвке и брела по дорожке к реке, где ждала очередная порция стирки.

Догнала почти у воды. Женщина не оборачивалась, напевая что-то под бойкое журчание, поэтому вздрогнула, обнаружив подле себя девушку. Охнула, как обычно бывало, обернувшись, но тут же опомнилась и улыбнулась:

– Доброго утра тебе, гостьюшка. Ты умыться, аль на помощь пришла?

– На помощь, матушка! – заверила её Василиса, судорожно засучивая не очень чистые рукава рубашки. – Вы меня приветили вчера, блудную, ну как я лежать-то буду? Я могу, хорошо умею. Мне стирку даж соседи поручали за плату!

Мельничиха глянула на небо, видимо припоминая вчерашний ливень, и вздохнула:

– Ох, спала бы ты, гостьюшка, ещё часок хоть. Чай, умаялась с дороги-то? Это откель ты к нам шла-то, что сапожки столичные прохудились?

– От столицы и шла, – с ответным вздохом проговорила девушка.

Сделала шажок ближе, затаённо радуясь, что вещи от неё не прячут, взяла одну из пелёнок, устроилась на мостках рядом с хозяйкой и присоединилась к полосканию.

– Три дня шла, матушка, – продолжила она, чувствуя, как руки привычно ломит от ледяной воды. – Думала уж, погибну смертью лютою, да чудом в сумерках наткнулась на вашу мельницу. Видать, боги меня привели.

Мельничиха кивнула:

– Боги всегда лучше знают, как нам быть. И верно тебя направили. Муж-то скуповат у меня, – светло усмехнулась и прибавила: – да добрых людей не бросаем. А что ты добрая, я уж вижу.

Василиса подняла на неё взгляд и сглотнула, а мельничиха поспешила заверить:

– Вижу-вижу! Не запутать меня колдовством, гостьюшка. И через него вижу, – и положила раскрасневшуюся ладонь на покрывшуюся цыпками руку. – Чай, несладко тебе пришлось-то, да? Но я вижу, знаю, что сердце у тебя доброе… – она запнулась, глядя на сжавшуюся от прикосновения девушку, глаза которой стремительно наполнялись влагой, и вздохнула: – Ох ты ж, горюшко, иди уж сюда! – и обняла.

А Василиса, бросив на мостки пелёнку, вздрагивая и скуля, обняла в ответ, впервые за три дня разрешив себе по-настоящему заплакать.

Последствия вчерашнего дождя ещё сказывались широкими, будто озёра, лужами, где вальяжно умостились пучеглазые квакушки. Василиса старалась не смотреть им в глаза. Казалось, будто они насмехались над ней. Квакали протяжно, громко, зазывно, словно намекали, что не деться ей никуда – от себя не сбежишь.

«А вот и денусь!» – думала она, упрямо топая босыми пятками по просохшей земле. Благо, осень ещё не совсем окрасила всё в стылый угрюмый цвет, и по солнышку да быстрым шагом шлось весьма неплохо. Впрочем, сапожки всё равно пока в избе – не наденешь.

Мельничиха шла следом, неся вторую корзину с выстиранным. Хозяин уже очнулся от дрёмы и принялся за дела – пора было везти муку на базар. Сыновья изловили-таки жабу и с интересом разглядывали. Мать прикрикнула, чтоб не нахватали себе бородавок, а Василиса вновь по привычке скукожилась, боясь мазнуть локтем по чужой голой руке, но достаточно скоро опомнилась и опять подошла ближе.

– Что с руками-то у тебя, гостьюшка? – спросила хозяйка, когда солнечный луч удобно полоснул по открывшемуся запястью.

– Что? – взглянула на начавшие кровоточить костяшки Василиса. – Это? Да то привычная я, к холодам всегда трескается, – и отмахнулась: – Зимой заживёт. Чего на мою шкуру жир-то переводить? Я вон намедни полночи серебро чистила мыльной водой, вот, видать, и растрескало пуще обычного…

– Да не про то я, – поджала губы женщина и с сочувствием указала подбородком: – Синяки на запястьях откудова?

Девушка сжалась и натянула рукава, враз утратив весёлость.

– Да ну не хочешь – не отвечай, – сказала мельничиха и погладила её по плечу. – Я, покудова замуж не вышла, тоже всяко бывало. Да с мужем мне повезло, а вот тебе, дай боги, пусть дале повезёт.

На резко вскинутый взгляд женщина не отреагировала – уже отвернулась и пошла в дальний угол двора, оттого Василиса проглотила то, что хотела возразить, и, вздохнув, продолжила работу.

Покончив с бельём, они отправились в дом. Хозяйка всё приговаривала, какую помощницу чудесную ей подослали боги, а гостья, привычно замешивая тесто, думала, как сказать, что собирается уйти? Засиживаться времени не было и, как только починят сапоги, нужно отправляться дальше. Кто знает, сколько ещё придётся брести? А скоро холода наступят, по морозу уже не заночуешь под елью.

Но так и не сказала. Да и разговор сложился лишь вечером. Зато сложился так, что пришлось наконец всё поведать без утайки.

– Ну-у-у, рассказувай, – по-хозяйски важно велел мельник, вытерев усы, когда вся его небольшая семья из жены, двоих сынишек и бабки разделалась с кашей. – Кто ты, Василиса, откудова, и что сталося с… – тут он осёкся, задержав взгляд на лице гостьи.

– Долго сказывать, батюшка, – вздохнула она, но, видя непреклонные взгляды мельницкой родни и воодушевлённые детские, начала: – Иду я, батюшка, от самого стольного града. Три дня шла, по лесам, по весям. Напрямки по большаку погони побоялась…

– Эт кто ж за тобой гнаться-то удумал, а, красавица? – снисходительно усмехнулся мельник под одобрительный взгляд старушки, а жена настороженно выпрямилась. Он, глянув на супругу, тоже нахмурился: – Аль украла чего?

Василиса вздохнула ещё глубже, сжала кулаки и наконец призналась:

– Царевна я, батюшка. Царевна беглая. Жена царевича младшего. Ивана.

Повисло тяжёлое молчание. И если детки поблёскивали любопытством в глазах, то трое старших замерли грозными истуканами, будто решали сейчас – быть ей или не быть.

– Это какая же ты царевна-то, – протянул наконец хозяин, – коли просту работу справно делаешь? Али?.. – и, открыв рот, охнул: – Так энто ты – чуда страшная, что ль?! Царевной-Лягушкой тебя-то кличут?!

– Меня, – покаянно склонила голову Василиса и заправила за ухо бледно-русую прядь, задев ровный, ещё не заживший след от стрелы на скуле.

– Матушка, батюшка, её Баба Яга заколдовала? – спросил младшенький, но те ответить ему не успели, потому что гостья оживилась и заверила:

– Нет! Нет, её мне благодарить надобно, что помогла! Она мне шкурку зачарованную дала, чтобы облик человечий дать на время. Мне ж царь-батюшка на пир с послами явиться велел, чтоб народу заморскому показать, а я-то – как? – осеклась, сглотнув, а после с сожалением прибавила: – А я ж ещё и царевича не приголубила, как жене полагается. Хотела в тот вечер наконец-то… да только… не вышло у меня.

– Сказувай, – велел мельник и откинулся на спинку. – Как есть, да с самого начала всё и сказувай. Мы-то люди добрые и честного гостя не обидим. Так-то дед у меня тоже, – и дёрнул бровями, – юродивый был, а всё ж человек, так что чураться не привыкли мы. Да только вот ты больно много утаиваешь опосля того, как под крышей нашей переночевала да харчи разделила. Так что по-честному всё поведать должна, чтоб мы рассудили сами, что дале с тобой делать.

– Хорошо, – смиряясь, кивнула Василиса.

Вновь поправила волосы, проведя рукой по шероховатым уродливым наростам на серо-зелёной щеке. И начала сказывать.

***

– Матушку мою покойную, говорят, Кощей проклял. Мол-де захотела она против воли богов пойти и чарами отца моего приворожить. Да только вот разве что понести от него и смогла – всё, на что сил хватило. А через положенный срок родилась я. Уже такая.

У нас на селе народ добрый, топить меня не стали, да матери всё равно тяжко пришлось. Ей-то: и вина за колдовство тёмное, и хозяйство тянуть самой, без мужа, и меня… такую растить. Вот и померла матушка, едва мне двенадцать стукнуло, не выдержала позора.

Но боги милостивы оказались: меня, когда из нашего села погнали, деревенский писарь приютил. С соседней деревни, как к стольному граду ближе. Старый он был, почти слепой уже. Пустил в дом, хозяйство вести поручил, а чуть позже и грамоте стал обучать, чтобы я ему в помощь была – глаза-то бельмами заплыли, под конец даже свечу зажжённую различить не мог, я и прятала, чтоб не опрокинул.

Жила я у него семь лет, горя не знала. Что дразнили да сторонились, так то не беда – с детства привыкла. Били редко, еду не отбирали, кто-то даже угощал от сердца – хорошие у нас люди.

– А царевича-то как встретила? – забывшись, спросила мельничиха, но муж даже не шикнул – сам вместе с бабкой кивнул, показывая интерес.

– А царевич меня сам нашёл, – невесело улыбнулась Василиса. – Вы ж-то от столицы не очень далече, чай, слыхали, как царь-батюшка указ издал? Что-де велено сыновьям его срочно жениться. Мол, хоть стреляйте да по стреле невесту и ищите, но чтоб женились до середины осени.

– Уж слыхал! – крякнул мельник. – Царь наш староват уже, и чем дальше, тем указы диковиннее. У нас староста прежний… Ух, учудить мог! – но под испуганным взглядом тёщи опомнился и тут же сделал строгое лицо: – Да только то староста, а царю-батюшке всё ж виднее.

– Виднее, – хором поддержали все присутствующие, а гостья ещё раз, стараясь сделать это как можно тише, вздохнула.

– Когда царь-батюшка издал указ, – продолжила она, – царевичи, как говорят, ещё седмицу милости просили, да потом время вышло, вот и отправились они с луками на крыльцо да стрельнули по сторонам, кто куда дальше.

Старшой попал в крышу боярина царского. Попал-то по черепице, да под крышей в том месте как раз дочка боярская вышивала, вот и взял невесту. Правда, поговаривают, что специально целился, потому как с той девицей давно миловался. Но то их дела – не мои.

Средний тоже целился, хотел в баню женскую выстрелить, чтоб там и выбрать, да на беду ветер подул, и он в купца попал. Да и пристрелил насмерть, а у того тоже дочка на выданье. Пришлось и ему жениться, чтобы вину загладить.

А мой, Иванушка… Он, слыхала я, жениться совсем не хотел. Оттого и пульнул выше крыш, чтоб улетела стрела за стену городскую подальше, где людей нет. Молодой же, горячий, куда ему? Я на год старше его, а у нас на деревне парубки до двадцати холостыми ходят, покуда силу не нагуляют.

– Негоже холостыми ходить, коли в хозяйстве женская рука нужна, – неодобрительно покачала головой старуха. – Чем дольше гуляють, тем больше ветра в голове, правильно царь сыновей женить решил! Вовремя! Сейчас-то октябрь уже на исходе, а положено до конца месяца всех переженить, потому как опосля Поминальной ночи не играют свадеб. Не положено.

Спорить Василиса не стала. Глотнула сбитню, почесала корочку пореза на скуле и продолжила рассказ:

– Меня Иванушка в лесу нашёл. В сумерках уже. Стрела-то далече улетела, в самую чащу! А я тогда за грибами вышла – деда порадовать. Старенький был уже, не вставал совсем, а хотелось ему масляток, – и примолкла, утирая слезу. – Так и не поел. Я… Мне-то волю царскую исполнять надо было, кто ж с царём-то да царевичами спорит? Вот я… – и сглотнула, чувствуя, как дрожит голос: – А когда навестить после свадьбы разрешили, я пришла, а он уже окостенел весь. Не дождался меня.

Всхлипнула, а мельничиха не выдержала и пересела на лавку к ней, чтобы обнять:

– Ну-ну, не плачь, девонька! Марена к каждому в свой час приходит, а богам виднее. Может, то дед твой и подсобил, прежде чем Серой дорогою уйти, а? Богов попросил, чтоб за тобою приглядели, судьбу твою устроили. Такую-то удачу не всякому даруют!.. – но осеклась, будто вдруг поняла, что царевна-то не там, а тут сидит, щёки мокрые утирает.

Василиса нехотя покивала, но внезапно разревелась ещё горше:

– Иванушка меня как увидал, так и подумал, что сами боги ему невесту и подобрали! – сквозь слёзы рассказывала она. – А раз боги, то точно уж красавицу писаную! В груди тесна, в талии узка, на голос певуча, как и положено! – утёрлась, отдышалась и спокойнее продолжила: – А в чащобе темно уж было, лицо у меня в крови опосля стрелы, он лишь стан мой и разглядел, да как начал речи толкать – я и слова против молвить не успела! Всю дружину оповестил, что нашлась ему невеста-краса, братья обзавидуются!.. А потом из чащобы вывел, да поздно уж было…

– Да уж, – вклинился мельник, крякнув, – слово царевича не кисель, так просто с блюда не смоешь.

– То-то и оно, – согласилась царевна. – Раз сказал дружине, что невеста – я, так назад уж и не повернуть. Пришлось вести к отцу и жениться. За руку на венчании держал, а сам, я видала, аж дрожал, как противно было…

И опять слёзы покатились.

– И что же, всё равно женился? Даж тебя не спросив? – заглядывая в лицо, ахнула мельничиха.

– Так куда им деваться от воли царя-батюшки-то? – вместо Василисы ответил хозяин. – Жанилси как миленький, и нам всем по чарке прислал, как водится!

По глазам окружающих гостья видела, что любопытство разыгралось не на шутку, да только как подступиться не знают, поэтому продолжила без понуканий сама:

– Мы свадьбу на следующий день сыграли. Меня ж, как царевич в терем привёл, в бане, почитай, всю ночь парили, отмыть пытались. Думали, мож, перемазалась я, да ежели поскребсти сильнее, то красна девица явится? К полуночи уж перестали. Заплели меня только, серпом махнули, а дале – гадать засели. И мне погадали. Сказали, что нашептал мне баенник супруга царских кровей, который мне лик жабий исправит, я и поверила, что пришёл мой час. Обрадовалась, рубаху ему до рассвета вышивала, пока не глядел никто, чтоб честь по чести хоть так. Бесприданница же я совсем, и не чаяла, что замуж возьмёт кто-то, вот и…

– Занавески положено, рушнич… – начала было перечислять бабка, подпирая голову в цветастом платке, но на неё шикнули, и гостья продолжила:

– Рубашку я утром отправила, да не успели отнести, видать – в другой был Иванушка. Да я и не думала про то уж – чуть не опоздала. Заснула на столе прям, и коли б не девки, что одевать пришли, не явилась бы! А дале думала – обвенчают, так я и похорошею. Да не сработало колдовство. Я вот… – тут она быстро взглянула на притихших детей, но потом нехотя тише призналась: – думала, что как девичества лишусь, так и падёт-то проклятье Кощеево. Да побрезговал царевич. Не случилось.

– А бежала-то почему? – не выдержала мельничиха.

– Испугалась. Не смогла боле… – потупившись, ответила Василиса, глядя на свои сцепленные в замок рябые руки. – Семь ночей опосля венчания я царские задания выполняла. Понравилось царю-батюшке рукоделие моё, вот он и испытывал меня. Я-то – хозяйка умелая, всё могу, да откуда ж ему знать-то про то? Вот и пекла́ ему, серебро чистила, вышивала, ковёр даже выткала. Да медленно всё у меня получалось, как закончу – уж заря на дворе рассветом разливается, пора нести царю готовое, не до замужества мне. А Иванушка всё хмельной приходил, ложился спать, да куда ж я его будить-то буду? Почти и не видались с ним… Я от царя – а он уже с дружиной в чисто поле уехал! А как вечерять садились все вместе, братья его шутки про меня шутить начинали, он чарку за чаркой и пил, кричать начинал.

А на неделю1 царь-батюшка пир устроить решил. Как я ковёр соткала, принесла ему, подарил мне бусы янтарные и сказал, что порадовала я его, и зваться теперь буду не Жабой-Васькой, а ласково, по-царски – Царевной-Лягушкой. И, мол, пришло время меня народу заморскому показать, послам представить. Сказал, что девицу-мастерицу прятать негоже, раз завелась в семье такая…

На чуть просохшем лице девушки промелькнула улыбка, но тут же увяла, и Василиса продолжила:

– Иванушка тогда со мной ехать отказался. Коня оседлал и в поле поехал. А мне велел самой вечером добираться. Вот я и решила, что к Бабе Яге сбегать успею, чтоб помогла. Она у нас в избушке почти под стенами града стоит, аккурат на середине пути к деревне нашей, я засветло обернулась! Пришла к ней – и в ножки. Как мне перед послами-то в таком виде, коли даже братья-царевичи потешаются? И так меня за диковинку в царских палатах все держат, а уж послы-то по всему миру ославят! Мне-то нестрашно, да Иванушка больно кручинится. Как в терем ни вернёмся, всё ругается, ежели сразу в пол с хмеля не падает.

Женщина рядом покачала головой, охнув, но молчала, как и остальные, так что пришлось быстро промочить горло и рассказывать дальше:

– Стребовала с меня Яга подарок царский – бусы. Да я и знала, что возьмёт, у меня ж другого богатства и не было никогда, нечем больше расплачиваться. Решила я, что за такое чудо не прогневается царь-батюшка, что его подарком заплатила, всё ж для него да для царевича старалась. Все ж знают, что не с руки Яге за так помогать, плата нужна. А тут взяла бусы, а мне взамен – шкурку лягушачью заговоренную. Сказала, мол, чтоб на руку браслетом надела, и будет у меня краса до утра. А чтоб насовсем такой остаться, нужно девичества и лишиться, покуда солнце не встанет.

– А царь с царевичем что? – подхватила мельничиха.

– Обрадовались, – невесело ответила Василиса. – Царь-батюшка чуду подивился, а царевич меня увидел, обмер и велел обратно в терем ехать. И со мной вместе поехал.

– И что же? – хлопнула ладошками по щекам женщина, но гостья не спешила отвечать, сжав губы в горькую линию, и натянула рукава пониже, прикрывая чёрные синяки.

– Царевич к тому времени, как я на пиру появилась, уж, наверное, бочонок осушил. А когда до терема нашего доехали, захмелел. Хотел, видать, поскорее женой меня по-настоящему сделать, да перестарался. Ухватил за руки слишком сильно да шкурку-то и сорвал раньше времени. А потом…

Горло перехватило, и девушка замолчала. Мельничиха спохватилась, подлила ей сбитню и заставила сделать несколько глотков.

– Так что потом-то? – уже совсем позабывшись и даже не глядя на мужа, спросила она, когда царевна отдышалась.

– Потом Иванушка увидал меня опять. Свеча-то подле ложа горела, а он… Отшатнулся от меня и боле и пальцем не тронул. Кричал, что я ведьма, обманщица, погубить его хочу. Схватил шкурку… И в печку её! А мне велел убираться с глаз долой, чтоб глаза его меня и не видели!

На вздрагивающие плечи непривычно легли тёплые объятья.

– Ох ты ж горюшко… – проговорила мельничиха, раскачиваясь вместе с ревущей в голос Василисой.

– Дак погоня-то зачем тогда? – не сдался хозяин, дождавшись, когда гостья уймёт рыдания. – Коли сам уходить велел?

– Так я ведь послушалась, – глотая слёзы, но почти ровно ответила девушка, неудобно сгорбившись в руках мельничихи, будто ещё и колени подтянуть хотела на лавку. – Надела сапожки, старый сарафан свой и пошла куда глаза глядят, покуда Иванушка не очнулся с хмеля. А к утру опомнилась, да поздно было. Я ж теперь – жена его, царевна. А коли уйду, так его же за меня царь-батюшка и накажет! Он нам с Иванушкой строго велел богов слушаться. А я, выходит, и против воли богов пошла, и против воли царя. Да только не смогла я вернуться, духу не хватило. Вот и шла три дня.

– Пу-пу-пу… – задумчиво пропыхтел мельник. Схватился за столешницу обеими руками и протарабанил пальцами. – Что ж нам теперь с тобой делать-то, а, царевна? По-хорошему-то негоже бросать тебя. Да по закону весть я отправить обязан, сама ж понимаешь, да?

Василиса кивнула, а объятья на плечах сжались.

– Да боги милостивы, да не бери ты грех на душу! – взмолилась мельничиха, глядя на мужа под согласное кивание старухи. – Аль не видишь, что деется? Что нельзя, не по-людски будет-то?!

– А царя-батюшку обманывать по-людски?! – строго нахмурился он, а Василиса набрала воздуху в грудь побольше и с болью в голосе взмолилась:

– Отпустите меня. Богами молю, отпустите, люди добрые. Дайте уйти с рассветом. А опосля докладывайте царю, как законом велено. Негоже вам из-за меня голову свою подставлять!

– Да куда ж ты пойдёшь-то, горюшко? – воскликнула мельничиха, а царевна, решительно вдохнув, ответила:

– К Кощею пойду. Должок с него стребовать. Он проклятье наложил, он пусть и снимает. Не виноват супруг мой, что ему досталась такая жаболикая. А сгину – так и пусть! Не мила мне больше жизнь такая!

Лучина, прыснув искоркой, последний раз пыхнула и затухла. За окном застучал дождь.

2. Домовина

Сапожки шаркнули и бойко зацокали каблучками по камням.

Оборачиваться не хотелось. Смотреть на лица провожающих было отчего-то больно. Скручивало всё внутри, будто сетовало, мол, не сыскать лучшего места, здесь бы и оставалась! А лицо жабье никому тут и не помеха, не то что в селе родном, где что стар, что млад – все потешалися. Да только Василиса знала, что уже к вечеру здесь будет царская дружина, а значит, бежать ей без оглядки три десятка вёрст, а затем ещё по три раза столько же.

На заре мельничиха повелела из сундука полушубок свой украсть. Тот, что старенький, с заплатой. Рядом же сапожки оставили, которые хозяин починил после ужина, и каравай, завёрнутый в тряпицу, чтоб не зачерствел. А сами, посовещавшись, вышли, дабы «преступлению» не мешать.

Мельник побежал к старосте доложить, мол, царевна беглая у них. Приблудилась вчерась да сразу не сказала, кто такая. А как догадалися, на сеновале её заперли и, едва заря затеплилась, поспешили весть царю через старосту, значит, передать. О том, что в стене сеновала одна из досок давно сгнила и шаталась, уточнять, конечно, не планировали.

Подводить добрых людей Василиса не хотела и скрылась в чаще до того, как первые багряные лучи окрасили верхушки деревьев. Шла бодро, несмотря на рыхлую влажную землю. Изо рта иногда вырывался пар, но полушубок грел хорошо, а к полудню должно было потеплеть. Октябрь выдался на удивление погожим, и если бы не вчерашний ливень, и в сарафане бы не околела.

Сколько ещё идти, царевна не знала, а направление лишь по слухам выбрала. Говорили, что Кощеевы земли далеко на севере, да непонятно, где это – далеко? Сколько дней пути? Три? Или три сотни? Впрочем, отступаться она не собиралась и упрямо шагала, радуясь, что мельник не пожалел крепкой нити, чтобы прошить сапожки заново. Хорошие люди, добрые. Редко таких встретишь, а уж по отношению к юродивым и подавно.

Когда солнце встало в зените, Василиса притормозила у края широкого поля, заросшего бурьяном. Присела на пригорок и достала каравай. Утёрла слезу, обнаружив, что эти добрые люди к нему ещё и солонины завернули богатый кусок, как для себя. И стала обедать.

Птицы привычно окружили, защебетали, засекретничали, бойко прыгая по веткам над головой, а одна синичка спорхнула на плечо, с любопытством глядя на мельниковский гостинец.

– Угощайся, – вздохнула Василиса, протягивая птичке несколько крупных крошек.

К одной пичуге тут же присоединилось несколько сестёр, и от краюхи хлеба в ладони скоро не осталось и следа. Сетовать царевна не стала – чай, тоже голодные. Молча прожевала то, что успела откусить, и засобиралась в путь дальше.

Степь тянулась долго, и лишь к закату впереди замаячил узкий ручей с порожками и заводями.

– Тут и заночую, – решила беглянка, растирая уставшие колени.

Напилась и огляделась, чтобы выбрать место для сна. По привычке головой дёрнула, чтоб косу через плечо перекинуть, да потом опомнилась, ощутив неуютную пустоту. Лишь короткая чёлка опять выбилась из-под косынки, и девушка затолкала её назад, чтобы не мешала. Вздохнула и принялась сноровисто натаскивать себе травы посуше, чтоб не на сырой земле лежать.

В этот раз спалось неплохо. На более-менее сытый желудок да под тёплым полушубком. От привычного детского кошмара проснулась всего раз и быстро заснула опять. Не сравнится с началом пути, когда Василиса сбежала, ещё не зная, что делать и куда идти.

Перед сном вспоминала, как тогда прям посреди ночи бросилась прочь из терема от хмельного мужа и до самой зари шла. С рассветом лишь под ёлку присела да огляделась, понимая, что натворила. А после всё равно дальше отправилась и целый день почти до полуночи брела, куда глаза глядят, всё ещё видя Иванушку как наяву, и как он от неё отпрыгнул. Как смотрел, будто сама виновата, что ему противно. Куда шагала, и не понимала. Пыталась сбежать, да разве сбежишь от самой себя? Вот и не вышло.