Бешвар (Повесть)

Когда нас приставили к награждению, высочайшим указом мне выписали повышение на имя Романова Бешвара Георгиевича. Едва переспорил командира, что я не Бешвар Романов, а Сергей Романов. В связи с этим мое награждение значительно затянулось, пока не переделали документы. Самое неприятное во всей этой ситуации то, что меня же потом за Бешвара и наказали, во-первых, отправили на губу, где я заработал себе насморк, во-вторых, зачеркнули повышение в чине. Так я и остался поручиком, зато с наградной саблей и медалями, которым впоследствии бабушка порадовалась.

Но подробнее о позывном. Я будто вжился в этого Бешвара: кожа моя потемнела под палящим солнцем, лицо осунулось, глаза стали острее и расширеннее, отрасли бакенбарды и усы; характер стал груб и резок, я язвил без надобности, задирался на мелочи, порол правду-матку в лоб и напрашивался на поединки. Меня боялись, связываться не хотели вообще, извинялись даже там, где не были виноваты, почти раболепствовали и преклонялись. Кавказ, где я мог творить что угодно, быть злым, черствым проходимцем, пока судии столичные не видят, страшно распоясал меня. И к этой распоясанности я так привык, так выдрессировал себя быть грубияном, что в самом деле поверил, будто злость – моя натура. Сергей стал для меня чужим человеком, сопливым поэтом, плесневеющим в Петербурге. Прошлое отвращало меня за, как мне думалось в те дни, слабость: мечтательность и наивность души, а я хотел быть сильным. Притом эта агрессивная маска отнимала у меня много сил, каждый вечер я валился на кровать, точно подкошенный.

С возвращением в столицу я мешкал. Нарочно выдумал лечение и нанял доктора, который всюду за мною ходил, советуя воду и расписывая нормы. Всякое мое появление в салонах кавказских пленников соображалось со страхом и сплетнями: то ко мне привязывали беспричинную жестокость, то чрезвычайную пылкость характера. Хотя нельзя сказать, что сплетни эти были неправыми, я любезно подкреплял их новыми жертвами. Унижения, которыми травил бывших сослуживцев или случайных встречных, доставляли мне удовольствие, в них я видел свою силу. Был кровожаден до нового человека, которого мог покусать, а покусать смел большинство, потому что знал, куда метить. Господа питали ко мне самую жгучую неприязнь, но все-таки ничего не могли поделать ни со мною, ни с собою. А вот дамы, напротив, отыскали в моем лице некое геройство, которое их соблазняло. Иногда оставаясь в одиночестве, переставая балагурить, я нередко задумывался: «почему женщинам, даже самым хорошим, не нужны добрые, чувственные, нежно-любящие, верные мужчины, настоящие джентльмены, зачем они всегда выбирают сторону зла и вешаются на проходимцев?». Ответа положенному вопросу не было. Чем чаще я знакомился или меня представляли, тем больше я убеждался, что многие девушки обращают внимание только на тех, кто их ни во что не ставит…

Торгующие на базаре мирные кавказцы принимали меня за своего, диалоги вели на родных языках. Долго я делал вид, что понимаю их, но вскоре нанял себе учителя и усердно принялся за кавказские языки, чтоб соответствовать ожиданиям собеседников. Основы изучил быстро, через считанные дни мог спокойно поддержать легкую беседу. Так я познакомился со всем нерусским населением Кавказа. С турками и грузинами поднимался на Шат. Восхождение свершал трижды, правда, ни разу мне не удалось забраться выше определенной точки. Гога, напарник по восхождению, говорил, что меня не пускает гора, что ей нужно сделать ритуальное подношение. От последнего я отказался и смирился с тем, что высшей точки Шата мне не видать. Когда выпадала возможность ближе пообщаться с армянами и приобщиться к их быту, то всегда выезжал на пикник. Армянская компания была самой спокойной: никто не метал ножами, не стрелял, не желал промчаться наперегонки, мы мирно пили и наслаждались шашлыками, завернутыми в лаваш. Но с армянами мне было скучно. Бесконечный их шум, суета из ничего вызывали у меня только головную боль. Татары же, почитая меня за своего более остальных, доказывая каждому встречному, что я непременно татарин, старались сделать меня чьим-нибудь крестным. С лизгинами и осетинами я выплясывал на чеченской свадьбе, где научился всяким национальным танцам.

Расскажу о последнем подробнее. Торжество, громыхая салютом и стрельбою, проводилось под открытым небом. Со всех сторон лились разноязычные речи, которые, перекрикивая музыку, создавали особый колорит многонациональной общности. Когда на свадьбе собралось по крайней мере пол-Кисловодска, в ход пошла живая лезгинка, темп у которой становился все скорее да скорее. До того я никогда не учился подобным танцам, но на свадьбе плясал на уровне с остальными. Да, сложно поверить тому, что человек, который никогда не учился лезгинке, сможет ее станцевать так же хорошо, как и человек давно ее исполняющий, но я действительно был не хуже, если не сказать лучше. В танце раскрылась одна из граней моей души, все движения шли от сердца, точно они были какой-то частью меня, вложенной при рождении.

Многие джигиты не выдерживали скорости музыки. С каждою новою минутою кружок танцующих убавлялся на одного человека, к концу остались только мы с Маратом. Несмотря на то, что меж нами победила дружба, Марат признал меня лучшим и подарил свой резной ножик, где чеченская гравировка гласила: «слава смельчаку». Тогда же отец Марата представил меня своему другу – аварцу Гаффару, торговцу золотом. На Эльмиру, дочь Гаффара, мне обратили самое пристальное внимание. Мать ее была русской, но хваленого лица ее я так и не увидал – Гаффар не разрешал жене снимать вуали. Братья Эльмиры с виду выглядели больше русскими, чем я, но чувствовалось, что душа у них кавказская. Посовещавшись между собой на своем, братья решили, что меня надо пригласить в гости, высказали задумку отцу, который не стал противиться.

Многие после Гаффара желали познакомиться со мною, звали в гости, и, разумеется, умело обращали внимание на своих дочерей, но не всем это нравилось. Под конец свадьбы кавказские мужчины, заревновавшие своих возлюбленных, создали ополчение против меня, даже бои устроили, начавшиеся невинно, с махания кулаками на спор, закончившиеся саблями. Иногда на меня бросались сразу втроем, чтоб покорить наверняка, но победил всех я. В схватках на меня нападало нешуточное остервенение, точно такое, какое настигало в экспедициях нашей армии. Не контролируя себя, я пускался со всем бешенством на противника, за что турки прозвали меня «Бешвар джанавар» (Бешвар зверь). Зеваки, не зная турецкого, посчитали это моей фамилией и, болея за меня, часто выкрикивали: «вперед, Джанавар!». Бывшие мои сослуживцы вовсе закрывали глаза руками, когда я принимался махать саблей, отговаривали прочих смельчаков драться. Стоило пролиться первой крови, энтузиазм ревнивцев поубавился. Даргинец, которого я глубоко порезал, подошел ко мне на поклон с братьями своей невесты, ведущими под уздцы скакуна.

– Г-н Джанавар, примите от меня извинения, – преклонив колено, произнес даргинец, протягивая свою саблю. – Вижу, что вы сильнее меня и благоговею пред вами. Возьмите саблю моего прадеда – великого воина гор! Примите также коня моего, но прошу, не забирайте Сусанну…

Выслушав даргинца, отдышавшись, я осторожно взял саблю, осмотрел ее, и невольно отвлекся в сторону. Недалеко пребывала исплаканная Сусанна, ее недовольный женихом отец и рыдающая мать, накинувшая черную шаль.

– Всякому вмочь махать саблей да кулаками, но не всякий способен признать за собою поражение и преклонить пред противником колено. Мне дорого получить признание силы от достойнейшего воина. Не возьму ваших даров по той причине, что не заслуживаю их, ибо сам глупо ввязался в развязанную против меня драку, когда мог предотвратить ее разговорами. Да, я был ловчее вас, но это все. За ловкость мне не полагается ни сабля, ни конь, ни возлюбленная. Никогда бы не посмел присвоить себе святыню вашей фамилии и единственного верного вам друга – жеребца. Вдвойне рад за Сусанну, ибо не каждой красавице достается верный муж, как вы, готовый отдать все самое дорогое во имя любви. Да ниспошлет Всевышний каждой семье такую же крепкую и чистую любовь, какая у вас с Сусанной.

Поднявшись, даргинец вперил в меня черные очи. Губы его дрожали, рука продолжала истекать кровью. Протянув даргинцу саблю его деда, я поклонился ему и встал в ожидании. Оборотившись на изумленных братьев и родителей Сусанны, даргинец что-то закричал на своем, и те, повинуясь зову, подняли меня и начали подкидывать, выкрикивая: слава Бешвару Джанавару, сохрани его имя Аллах!

На ночь я уехал на гору Змейка – с нее мне открывался чудный вид. Всякие поселения, озаряемые скудным светом факелов, казались лишь небольшими точками вдалеке. Лошадь моя мирно щипала траву, порою фырча и вздергивая головою от зелени, щекочущей ноздри. Седло, что я подложил себе в качестве подушки, сверкало тонким отблеском звездного неба. Где-то распевались ночные птицы, шелестели кусты и взлетали над полем светлячки, то уклоняясь к земле, то снова над нею взлетая. Недалеко от меня чему-то все время удивлялась кукушка, ее занимало и стрекотание, и шорох лошадиного хвоста, отгоняющего комаров, и я, пытающийся выискать ее среди блестящих листьев кустарника.

– Кукушка-кукушка, скажи-ка, сколько мне жить? – вопросил я, приподнимаясь на траве; птица замолчала.

«Ни разу еще не ответила, сколько бы ни спрашивал», – подумал я, укладываясь назад на седло. – «Какое величественное звездное небо, какая же сила кроется в его непостижимой вышине, в ярких мерцаниях. Кого же напомнила мне Эльмира? Девушка прекрасна, тонка и нежна, как белая лилия… Нина! Вот кого я в ней узнал!.. Все те же томные глаза, гордый стан, темные брови и волнистые волосы. Правда, у Нины умиротворенный характер, Эльмира же подвижна и бойка. В Нине заметно отражение этого непостижимого неба, синева которого напоминает злополучный платок с лилиями, в Эльмире нельзя уловить того же». Думая об Антонине, как и во все предыдущие ночи, я заснул. Сновидение повторяло то, что случилось меж мною и Ниной в Твери – как я искал деньги, затем как проснулся, как обнаружил записку, потом как мчался на скакуне и упал. Обычно я просыпался на этом моменте, но на Змейке видел продолжение – Нина вышла из экипажа, подскочил и доктор…

Яркие лучи солнца пробудили меня ласково, ниспадая сквозь пушистые облака на лицо. Стоило открыть очи, заметил, что подле меня сидит небывалых размеров орел и внимательно наблюдает за тем, как я сплю. Приподнявшись, я потер чело и замер.

– Здравствуй, – произнес я, чему орел удивился и, взмахнув крылами, воспарил в небеса.

Пока вольная птица кружилась надо мною, раздаваясь типичным выкриком, я наблюдал, закинув руки за голову: «как жаль, что я не орел! Вот бы и мне вознестись над этими полями, над горами и холмами, подняться к небесам и поглядеть, как внизу, среди людей, где нет мне места, идет шумная жизнь… жалел бы я о том, что покинул землю, паря в бескрайных просторах бирюзовой вышины? Должно быть, нет, я и теперь ни о чем не жалею, ни на что не надеюсь, мне лишь хочется возвышенного блаженства, чтобы душа моя растворилась в вольном кавказском воздухе и обрела долгожданный покой».

Когда вернулся в город и гулял с доктором по бюветам, принимая из мерного стакана воды, русские меня сторонились, обзывали головорезом, отчего-то полагая, что по-русски я не говорю от слова совсем. Кавказцы же в почтении кланялись мне и произносили вслед какие-то восторженные слова; всех языков я, конечно, понимать не мог. Многие обсуждали вчерашний поступок мой, когда я отказался брать с поверженного дань и невесту. Армяне вовсе переиначили все на свой лад, приписав, что мне также был предложен откуп золотом и дворец, так что скоро по городу загуляла целая басня о моем величественном благородстве. Братья Эльмиры, пришедшие за мною в дом на дворе Гоги, где я остановился в Кисловодске, еще долго хохотали над армянами, сочинившими целую легенду о Бешваре Джанаваре.

В гостях у Гаффара я пробыл весь день. В доме аварского семейства были, кажется, все мыслимые и немыслимые родственники, которых только можно было насобирать – человек сто, в чьих именах я запутался. Для них я был кабардинец, уж не знаю, из чего они вывели сие умозаключение, но переубеждать их было бесполезно. Также они не верили, что я не Бешвар Джанавар, а Сергей Георгиевич – смеялись долго и упорно, до слез и колик. Причем, даже поглядев на мой давний автопортрет, сделанный до Кавказа, аварцы заключили, что я и Сергей вообще не похожи, что видят, дескать, они перед собою сухого, воинственного горца, а на рисунке изображен милый юнец двадцати лет, не видавший никаких горестей жизни. По общему убеждению выглядел я на двадцать восемь-девять лет, и все в это охотно верили.

Пока женщины готовили стол, мужчины развлекались метанием ножей. Меткость у меня отличная, так что несколько раз сряду я попадал по мишени точно, сбивая предыдущий нож. Старший брат Эльмиры был покорен моим метанием и решил проверить, хорошо ли я стреляю. По окончанию демонстрации он назвал меня своим кунаком и позвал на охоту, на которую мы отправились тотчас почти всею мужской гурьбой.

Старший брат Эльмиры следовал всегда за мною и, стоило мне подстрелить животное, он раздавался таким восторженным криком, что после мы еще долго бродили в поисках новой добычи. Ничего не предвещало беды, но скоро средь охоты с нами случилась напасть. Когда я спешился, чтобы поправить распустившееся стремя, то значительно отстал от своей группы, а ждать меня никто не стал, каждому за счастье было потягаться со мною в ловкости и скорости. Сев обратно в седло, я поскакал дальше. Все было смирно, на мгновение даже испугался возникшему молчанию, слышалось только отдаленное журчание нагорного ручья и нерешительные переклички птиц. Едва я отыскал своих напарников, заметил перед ними отряд черкесов, один из которых был слишком знаком мне – его я ранил в голову, когда участвовал в экспедиции с русским войском. Голова черкеса была наполовину обмотана черной повязкой, скрывая отсутствие левого глаза. Напряжение гудело в воздухе. Увидав меня, черкес с повязкой прошипел мое имя, что многих заставило встрепенуться. Средний брат Эльмиры схватился за ножны и задумал оголить оружие, но я остановил его движением. Блеснув своею саблей в воздухе, я кинул ее на камни. Хоть и нерешительно, но группа моих аварцев повторила то же действие.

– Знаю, ты понимаешь меня, владеешь русским. Мы не желаем драться, к тому же мы безоружны, сам видишь. Тебя ранил на службе, теперь я не воюю. Ты, конечно, можешь отомстить мне – убить, не принуждаю тебя к жалости, да и не к чему. Твоего гнева заслужил, только не тронь моих парней. Это все, о чем прошу.

– Сам дэржать ружьэ, Бэщвар, – прошипел черкес с повязкой.

Тогда я скинул с себя огнестрельное, что аварцы послушно повторили за мной. Путники черкеса рассмеялись, заговорили, что я, мол, шибко доверчивый, но горец с повязкой осек их взмахом руки и оценивающе поглядел на меня.

– Очэнь хорощий, что встрэтил тэбя, – вновь вступил черкес, выдвигаясь ко мне вперед. – Иди здэсь.

Тогда я тоже дал слабого шенкеля и поравнялся с горцем в повязке. Показав мне кожаный мешочек, черкес выждал, когда я потяну руку. «Неужели теперь нещадно нападет, зарежет?» – мужался я.

– Забрать! – процедил горец с повязкой.

– Что здесь? – взяв мешочек, вопросил я и, развязав шнурок, увидал на дне свой золотой крест, потерянный во время вторжения в аул.

– Твоя, Бэщвар?

– Мой крест, да.

– Нэ тэряй, Бэщвар. Плохо, – прибавил черкес и, обменявшись со мною парой точных взглядов, стеганув коня, увел своих спутников в лес.

Мы остались недвижимы. Ветер обдул мне лицо и разворошил волосы. Я снова поглядел внутрь мешочка: крест блестел, рубины переливались. Невольно вспомнил, как жестоко вторгался в аулы и рубил все, что вижу, как вернулся однажды весь красный: руки и лицо мое были в крови. «Я, в сравнении с этим черкесом, – безжалостен и кровожаден… бешеный варвар, зверь Бешвар Джанавар», – нахмурился я, сжав в кулаке мешочек. Подле моего коня преданно пребывал старший брат Эльмиры, протягивая ко мне ружье и саблю.

– Поедем, – строго приказал я, забрав оружие и, взмахнув плетью, повел коня назад в сторону двора.

«Не достоин их благоволения, их уважения и дружбы», – постоянно размышлял я, следуя за средним братом Эльмиры. – «Черкесы такие же горцы, как и мои аварцы, как осетины и лезгины, с которыми я еще вчера гулял на свадьбе. Резал черкесов нещадно, а мне за это орден дали… как противно, как цинично и ничтожно все это, как омерзительна война. Он помиловал меня и, спрашивается, за что? За то, что оставил ему правый глаз? Этот человек намного благороднее меня, вот он и есть орел подобный тому, которого я наблюдал утром, а что до меня, то я какой-то жалкий попугай, с несбыточной мечтою вознестись над землей… Господи, какой ужас я творил в экспедиции!».

По приезду аварцы устроили мне развлечения с музыкой, заставив сестер (с Эльмирой) танцевать. Быстро я забыл о встрече с черкесом, но не оттого, что малодушен и бессовестен, а от того, что желал скорее отделаться от гадкой боли, внезапно возникшей в моей груди со своими кровавыми картинками баталий.

Пока шли последние приготовления к застолью, мы со старшим братом Эльмиры отошли за саклю курить; я угостил его самокрученными папиросами. Их аварец нашел на удивление легкими и быстро истребил. Я же стоял за глиняной саклей у крыльца, потягивал сигарету медленно и глядел на горные вершины и степи. Виды завораживали меня, я все время возвращался к гордому орлу, виданному ранним утром, и представлял, как перевоплотившись, срываюсь с обрыва, воздух меня подхватывает, и я вздымаюсь ввысь. «Как бы хотел здесь жить!» – сознавал я. – «И как бы хотел созерцать эту красоту каждое мгновение».

– Бешвар Джанавар?.. – окликнул меня глухой женский голос; я нехотя обернулся и увидал Эльмиру. – Вы покорили моего отца. Сегодня меня будут сватать вам. Желала сказать, то есть попросить, чтоб вы прямо сейчас уехали, пока не стало поздно. Потом вы не сможете отказаться от меня, а я…

– И не думал отказываться от такой красавицы, – с уверенностью произнес я, но девушка дрогнула.

– Вам нужно уехать! Не могу за вас замуж… пожалуйста! – взмолила она.

Всегда считал себя красавцем, так что ее нежелание идти за меня вогнало в ступор все мое существо. Я развел руками.

– Почему?

– Ради Аллаха, Бешвар Джанавар!.. – не успела договорить Эльмира, как меня окликнул старший ее брат, зазывая к трапезе.

Как дорогому гостю мне зарезали барана и запекли его на углях, помимо него на стол были положены хычины, аварские хинкалы с соусом из сметаны и помидор, чуду, ботишал, а на десерт давали попробовать бахух (халву). Пока лились разговоры и в кой раз обсасывалась встреча с черкесом, я думал об Эльмире, о ее просьбе. Сначала злился на нее, затем угомонился и рассудил, что не из неприязни ко мне она просила скорее уехать, а потому, что есть у нее кто-то, кого она любит. Не прошло и двух часов беспечного застолья, как мне высказали предложение, от которого я не смел отказаться. Гаффар говорил прямо, что был бы несказанно рад выдать свою дочь за меня – достойного воина, которого боятся даже дикие черкесы. После предложения Гаффар не раз рассказывал историю, что у каких-то его знакомых зарезали сбежавшего жениха. Несмотря на то, что я уяснил для себе толстый намек тотчас, еще несколько назойливых раз мне приходилось переслушивать историю с обезглавливанием.

Назад в город меня отправили с ковром из комнаты Эльмиры в знак того, что я теперь жених. Но до дома я не доехал, затаился недалеко от аварского аула. Когда в окнах погас последний свет, я прокрался ближе и всмотрелся, в какой из комнат может жить Эльмира. К счастью, окна ее обнаружил сразу – девушка пребывала перед зеркалом, расчесывала свои богатые черные локоны. На столе горела одна единственная маленькая свеча, иногда колыхаясь от дыхания Эльмиры. Невольно я засмотрелся, грация и тонкость движений заворожили меня, в голове проскочила шальная мысль: «может, и славно, что будет она моей женой? Ее ухажер, если таковой имеется, до сих пор не сделал ей предложение, следовательно, несерьезен в намерениях. Я собой недурен, значит, полюбит она меня быстро». Но все же, отогнав от себя шаловливые мысли, я затеял проверку: постучав по стеклу, сиганул за угол. «Стала бы она открывать, если б у нее не было поклонника? Вряд ли!» – прищурился я, вслушиваясь в звуки ночи. Скоро рычажок щелкнул, едва скрипнули стекла, и окно растворилось.

– Кавха, это ты?.. – осторожно произнесла девица.

Не дождавшись ответа, Эльмира заторопилась к главной двери. Стоило девушке выйти на крыльцо, я схватил ее сзади и, зажав рот ладонью, потащил в сторону. Аварка боролась со мной, кусалась и пиналась. Я едва ее удержал и сам чуть не вскрикнул от боли – Эльмира прокусила мне ладонь до крови.

– Да угомонись же ты! Послушай! – прошипел я. – С добрыми намерениями пришел!

В страхе девица замерла, но притом тяжело задышала. Я подумал, что пережал ее и решил, что нужно отпустить. Стоило мне сделать этот роковой шаг, как Эльмира вздумала визжать. Тогда я вновь поймал ее и уволок в сторону конюшни.

– Что ты вредная-то такая? – произнес я, все сильнее прижимая к себе строптивое тело. – Думал тебе помочь, а ты орешь как резаная, еще и кусаешься! Хоть я и не Кавха, но могу сделать тебя счастливой!

Обнаружив у меня нож, девица резанула им по руке, которой я сдерживал ее рот, и, высвободившись, угрожающе встала напротив.

– Говори, Бешвар, зачем пришел! – визгливо приказала она, в защиту выставляя нож. – Иначе… иначе зарежу!

Слова эти меня рассмешили: я чувствовал ее слабость и понимал, как мала она в сравнении со мной. Но мала не просто потому, что хрупка, а потому, что в ней не было никакой силы духа. Мой дух ее заметно давил. Случайная улыбка пробежала по моим устам. Заметив ее, Эльмира ступила назад и заметно струхнула. Тонкая рука ее ослабла и уже не старалась держать нож уверенно. Схватив запястье Эльмире, я отобрал у нее орудие.

– Я боюсь тебя, – пикнула Эльмира и, быстро глянув сначала на мою прокушенную и порезанную руку с ножом, затем на ту, которая сжимала ее запястье, вздрогнула. – Аллах всемогущий! За что ты так, Бешвар? Пожалуйста, не надо этого!

Последняя фраза подняла мне волосы на голове. Я испугался реакции Эльмиры и отпустил ее.

– Не за тем пришел, – склонив голову и замотав ею, сказал я. – Неужели ты могла подумать, что способен?..

– Ты злой. Я бы не удивилась, – опасливо прошептала она. – Тебе нравится убивать, Бешвар. Я заметила это еще на свадьбе. Все заметили. Ты плохой человек.

– Твои родственники воевали на нашей стороне. Они тоже убийцы, получается?

– Это другое. Ты не понимаешь.

– Ах, ну конечно! Все хорошие, только я один плохой на всей земле! Ладно, пусть так. Думай, как хочешь, – усмехнулся я, но Эльмира не приняла это упреком, она только больше испугалась, потому что каждому моему слову придавала подтекст. – Короче, выслушай. Я пришел затем, чтоб предложить тебе помощь. Согласишься? Или удавиться лучше, чем принять помощь от, как ты сказала, убийцы?

– Не говорила, что ты убийца. Сказала, что тебе нравится.

– Не раздражай меня. Я задал вопрос.

– Какую помощь?

– Украсть тебя для Кавхи. Участь у тебя незавидная, но выбрать придется: вечный позор или жизнь с убийцей?

– Ты как шайтан вкрадываешься в душу, и предлагаешь сделку, которая выгодна будет только тебе.

– Я договорюсь с Кавхой, только укажи дорогу. Ночью, ровно в два, мы выкрадем тебя. Тем же утром приеду как бы обсудить с Гаффаром свадьбу: скажу, что начал созывать родственников. С моим визитом обнаружится, что тебя нет, свадьба наша будет расторгнута. После я незамедлительно, оскорбленный, уеду с Кавказа. Согласна?

Долго Эльмира выдерживала молчанье и смотрела на кровь, которая капала с моей руки и разбивалась об пол. Я был озарен светом месяца, поэтому всякую перемену в душе моей, отражающуюся на лице или в сиянье глаз, можно было видеть свободно. Эльмира поняла, что я не враг.

– Возьму нож? – сипло спросила она.

– Ну бери, – улыбнулся я.

Аккуратно перехватив рукоять, Эльмира резанула им подол длинного ночного платья и вычленила узкий кусок. Отдав нож, она взяла мою руку и заботливо обмотала рану тряпицей.

– Кавха – сын турка Абдулы Султанбека. Абдула опасен, решает здесь все. Никто не остается без его внимания, без его надзора. Я многого не знаю и, возможно, могу что-то путать, но слышала, что он поставляет оружие черкесам и сдает точки укрытия русской армии, крадет женщин, девочек и продает их в рабство, убивает неугодных и даже детей, если ребенок из семьи его неприятелей. Отец мой не уважает Султанбека. Кроме того, с его родом у нас идет вражда с начала времен. Дорогу до их дома не могу подсказать, не знаю, где Кавха живет, ведь я никогда не покидаю дом. Если ты не передумал всунуться в змеиную яму, Бешвар, то ладно, я согласна на твое предложение и выйду завтра ночью ровно в два.