Бешвар (Повесть)

– Господа, совесть имейте. Два часа ночи, – вышла к нам г-жа Пожарская. – Спать, пожалуйста. На вас уже жалуются. Говорят, шумите.

На этом пришлось расходиться. Наши с Антониной комнаты были напротив. Прощаясь в коридоре, мы обнялись, простояв так, прижавшись друг к другу, довольно долго. От Антонины пахло сладко – лилиями, да и она сама как будто была этим цветком. Лишь едва прижимая Нину к себе, я боялся, что ненароком покалечу ее хрупкость и нежность. Она была столь изящна, что любое неверное движение, казалось, могло повредить ее хрустальному телу, расписанному бирюзовыми арабесками вен. Плечики ее аккуратно умещались в моей ладони. Она была высшим творением Бога, я не мог ею налюбоваться.

Уснуть так и не смог, все переживал насчет мадригала в альбоме. В конце концов довел себя до того, что решил не являться на завтраки, утром отослав хозяйке записку с прошением о продлении комнаты, сбежал на рыбалку. Пока сидел с удочкой, вокруг меня шумели сухие камыши и прощающиеся с бабьим летом птицы. Наслаждаясь ласковыми дуновениями ветра, я вспоминал искусное лицо Нины, но чем больше думал о ней, тем сильнее страшился возвращаться. На ужин не явился; ушел на прогулку, по дороге найдя чайную, где скушал кофе и персиковый пирог. Ночевать, конечно, вернулся к Пожарским, хотя до последнего оттягивал этот момент, даже закат проводил до полного его исчезновения. Прокравшись в гостиницу, как вор, а затем и к себе в комнату, я вслушался в звуки пространства: было смирно. Небо обсыпало звездами и, глядя на них, я вновь задумывался о возлюбленной – тончайший месяц напоминал мне бровки Нины, а тишина ночи ее кротость и непоколебимое спокойствие. Вызвав слугу, я спросил об Антонине и ее старом муже, он мне ответил, что те отбыли сразу после завтрака. «Уехала… ну и славно!» – еще больше загрустил я, просив себе чая в кулуар, где сидел вчера. Затушив все свечи, кроме одной, я придвинул кресло ближе к окну. «Лучше бы задушил ее своею любовью, чем так глупо поступил… И зачем, спрашивается, убежал от нее?» – думал я. Кулуар, казалось, еще хранил лилиевый запах Антонины. Недолго аромат этот был неуловим, лишь едва щекотал мне сердце, но в некий момент усилился и, подкравшись сзади, тоненькими пальчиками закрыл мне глаза.

– Нина! – воскликнул я, подпрыгнув с места.

– Тш-ш! – улыбнулась она, шикнув мне; я бросился ее обнимать.

– Господи, что творится? Так рад вам, Нина, будто не видел вас два столетия, а между тем мы знакомы-то с вами один только вечер и не виделись лишь день! Как вы, милая? Признаться, я такой глупый: сбежал утром, потому что думал, что вас разозлит мой мадригал! И вообще, я думал, что вы уехали навсегда!.. О, как рад вам! Сидел тут, укорял себя, что просто так вас отпустил! А вы не уехали, вы вернулись!

– Как вы милы, Женечка, как открыты, чисты и прямолинейны! Вы настоящий ребенок, все мне с участием рассказали! – улыбаясь на меня и обнимая, произносила барышня. – Как же могу злиться на вас за вашу симпатию? На такое светлое чувство не обижаются, его ценят!

– Бог со мной! Рассказывайте, Нина, где вы были! Хочу знать все! – радовался я, отводя нас на диван.

Пока волновался, задыхался от счастья видеть, прикасаться к барышне, глядеть на нее, она с девственной стыдливостью бегала по лицу моему очами, изредка заглядывая прямо в глаза. Антонина рассказала, как ездила с мужем за подарками для его сына и ее маменьки, как все время думала обо мне и скучала. Стоило барышне договорить, в отражении стеклянных дверей показался огонек, который хоть и с раскачкою, хоть и с шарканьем, но медленно и верно приближался к нам. Подскочив, Нина скользнула за книжный шкаф, а я торопливо уселся на прежнее место у окна и взял остывший чай. Покряхтев для привлечения внимания, шаркнув ногою, престарелый муж Нины все-таки обратился ко мне.

– Поручик! – процедил Федор Федорович. – Где моя жена?!

– Разве вы с женой приехали? – как бы удивился я, оборачиваясь.

– А тебя не научили вставать, когда со старшими говоришь?! – вновь зашипел старик; я поднялся и, отставив кружку, заложил руки за спину. – Где Антонина?!

– Ах, правнучка ваша!.. Откуда мне-то знать?

– Правнучка?! – брызнул слюной старик. – Наглец!

– Простите? – издевался я.

– Ты сказал: правнучка! – зверел Федор Федорович.

– Внучка, я сказал! – наигранно выдвинул я.

Нина чуть не выдала себя, некстати хихикнув, но глухой старик не услышал и дернулся к ее комнате. Не отперев дверь супруги, Федор Федорович злобно зыркнул на меня своими острыми глазенками и зашаркал к лестнице, там и вниз. Выведя Нину из-за угла, я отвел ее в свой нумер, который делился на три части: гостиную, спальню и кабинет. Гостиная была первой, в ней находились четыре кресла, круглый стол, разные шкафчики, натюрморты и букет сухостоя. Поначалу Антонина стеснялась быть у меня, но вскоре, убедившись в моем благонравном настрое, расслабилась. Муж ее нас больше не беспокоил, мы проговорили всю ночь. Так я узнал подробности брака Нины со стариком. «Нас три сестры, первые вышли замуж неудачно – муж старшей вдребезги проигрался, муж средней, Наденьки, запил. Еще у нас умер отец, долго мы жили на его состояние, но однажды все закончилось… Федор Федорович был другом моего отца и часто помогал деньгами. Мне пришлось выйти за него, иначе мы бы по миру пошли», – рассказывала Нина. В остальном я не слушал свою барышню, а любовался ею. «Если она что-нибудь теперь у меня спросит, ведь не отвечу ни на один вопрос. Словно пьянею, глядя на нее», – все время проулыбался я. Но и она, когда наступала моя очередь говорить, моргала осоловелыми глазками бездумно, любуясь то моими руками, то волосами, по-прежнему избегая прямого взгляда. Я только тогда получал ее взор, когда нагибался и нарочно подлавливал. Что-то особенное было в нашей чувственной игре. Безмолвные уговоры, ласка без прикосновения будоражили душу, как самые горячие поцелуи.

В пять утра было положено расходиться. Поднявшись с дивана, Нина заспешила к выходу. «Отдать или не отдать?» – на секунду задумавшись, я глядел то на барышню, то на платок с лилиями, который она оставила. Не успел решиться, как Антонина принялась со мною прощаться, обняв напоследок. Только она ушла, я взял в руки платок и, прижав его к носу, развалился на кресле. «Может, она нарочно оставила?» – лукаво прищурился я, вдыхая аромат лилий, но тотчас услышал стук в дверь. – «Нет, не нарочно».

– Забыла свой платок, Женя. Простите, что потревожила вас снова. Вы наверно подумаете, что я специально… – лепетала она.

– Ничего такого не подумаю, – накрывая барышню платком с лилиями, прервал я. – Сладких снов, милая Нина.

Здесь мы снова обнялись и долго еще не желали выпускать друг друга. Я прижимался к голове ее носом и дышал, хоть и тайком, но как в последний раз. Антонина уперлась в грудь мою щекой, слушала сердцебиение. Иногда ее маленький кулачек сжимал мою рубашку, а порой расслаблялся и теплился на груди. Жар от Нины шел, как от печки.

– Как от вас вкусно пахнет, Женечка, будто персиковым пирогом. Когда была маленькой, моя няня пекла мне его. Вы как связующий элемент между настоящим и моим счастливым беззаботным детством.

– Более того, завтра приглашаю вас в чайную, пойдем есть персиковые пироги. Вы их попробуете и скажете мне, такие же они, как в вашем детстве, или нет, – предложил я, заметив на милом лице тень печали. – …мужа вашего возьмем с собой!

– Балагурите? Ну а если без шуток, в Торжок приезжает давний знакомый Федора Федоровича, бывший сановник. Мне придется делать визит.

– Значит, до вечера, – грустно вздохнул я, легко сжав плечи Нины.

Когда барышня ушла, я еще долго стоял напротив ее двери и глядел куда-то вперед себя: «чего же добиваюсь, у нее есть муж, а я лишь случайный знакомый… или рискнуть, постучаться? Хотя зачем?» – крутилось в голове. Тогда казалось, что Нина тоже прислушивается и ждет, что зачем-нибудь постучусь. Но я все-таки не стал этого делать. Войдя к себе, устало пал на кровать и глянул в окно: рассвет начинался, горизонт светлел бледной желтизной.

Выйдя на завтрак, а он происходил на веранде, где стоял длинный овальный стол, я поздоровался с присутствующими. Почти никто не отозвался на мой возглас, только Нина и негодующий на общество сановник, он же друг Федора Федоровича. Я так зарделся, так потерялся от неуважения к своей персоне, что сделался оловянным: руки и ноги мне свело, я не мог сделать ни одного плавного движения. Назло своей чванливой физиономии еще и скатерть зацепил, когда отодвигал стул. Скатерть эта потянула на себя блюда, чуть не опрокинула самовар и прыснула солянкой в одного господина. Федор Федорович, напротив которого я сел, побагровел от моей неуклюжести и думал ковырнуть меня острым словечком. Заметив злость супруга, Антонина поднялась и, поцеловав его плешивую голову, заботливо накрыла плечи пледом, который вот-вот грозился сползти со спинки стула.

– Мест полно, сядьте в другой край, – шепнула мне на ухо г-жа Пожарская, притом сжимая мне руку.

Но тут вошла толпа всевозможных полицейских чинов и стремительно направилась ко мне.

– О, пришли твоего любовника в каталажку забирать! – прошипел Федор Федорович Нине.

– Сергей Георгиевич? – строго вопросила центральная фигура.

– Да, – ответил я, нелепо поднявшись.

– Романов? – вновь повторил тот с напором.

– Правильно, Романов Сергей Георгиевич, – утвердил я, начиная трусить.

Но тут строгая фигура, а то был сам городничий Руссы, как по заказу начала рыдать и повалилась передо мною на колена.

– Прошу, князь батюшка, не велите казнить! Я их туда поставил, оборванцев этих!

– Не понимаю? – опешил я. – Встаньте же, наконец!

– Оборванцев этих! – подавилась фигура, махнув рукою в толпу, откуда показались знакомые головы воротничков, некогда не пустивших меня в лечебницу Руссы. – Князь батюшка, уволены они!

Не сдержавшись, я прыснул смехом. Все решительно недоумевали, особенно г-жа Пожарская, та только крестилась и нашептывала молитвы.

– Да полно вам! Не увольняйте своих оборванцев! – смеялся я.

– Как же не увольнять, если они вас не пустили! – удивился городничий, вопросительно поглядев на своих подчиненных.

– Вот так! Правильно сделали, что не пустили меня. Видите ли, не успел приехать в Торжок, на меня уже повесили клеймо любовника. А представьте, что было бы, если б вы пустили меня в парк к юным барышням, их молодым мамашам и тетушкам, ведь мне пришлось бы жениться на всей Старой Руссе, Бог ее сохрани, – веселился я. – Ступайте, а оборванцев верните и наградите чем-нибудь, вот вам мой царский указ!

– Князь батюшка! – кинулся целовать мои руки городничий.

– Полно, ступайте, – забавлялся я. – Но впредь пускай ваши оборванцы вежливее разговаривают!

– Сделаем, князь батюшка! – залебезил городничий, кланяясь мне в ноги, и повел толпу из столовой.

Усевшись назад, я взял себе булку и, разломав ее, съел кусок. Смех буквально распирал меня, но я держался, давясь кушаньем. Г-жа Пожарская, уместившись подле меня, долго что-то придумывала, но после выдала:

– Любят нас Романовы! Одни котлеты прославляют, другие пирожки уминают! Вы попробуйте еще с вишневым вареньем, князь батюшка.

– Благодарю, возьму после, – улыбался я.

– Так вы Романов? Доброго дня, ваше высочество! – проявились те, кто не приветствовали ранее.

– Романов, позвольте? А я думаю-с, кого же вы мне напоминаете! А вот кого! – озарился сановник. – Мы с Федором Федоровичем собираемся ко мне, а я хорошо когда-то знал Романовых… поедете с нами?

– Меня уже нарекли любовником. Следовательно, дочь вашу уведу, жену, сестру, племянницу. Для вашего же блага не поеду, милостивый государь, – язвил я.

– Да на здоровье, уводите! Никак не могу отделаться от этого семейства! – прыснул сановник и не сейчас начал рассказывать какую-то нелепицу про свою жену, что она неаккуратна и глупа, стараясь тем самым как бы отговорить меня забирать ее у него.

После завтрака вернулся к себе, засел в кабинете и, достав листы бумаги, начал рисовать, выводя на них нерешительный профиль Нины. Не видя ее лишь пять минут, я ужасно тосковал, мне хотелось к ней вновь, ловить нежный невинный взгляд, вдыхать ее аромат. Сердце зудело, я весь издергался и исчесался, пока Нина нежданно не постучала.

– Женя, вчера вы звали меня на пироги… – смутилась барышня, увидав мой огненный взгляд. – Ваше предложение еще в силе? Остаюсь на весь день здесь, Федор Федорович положил ехать без меня.

– Я быстро! – вскрикнул я, метнувшись за сюртуком.

Реакция у меня была предикая, потом вспоминая ее, я стыдился. Сначала мы с барышней просто бродили по улицам. Затем зашли в чайную, где Антонина попробовала персиковый пирог и заключила, что он хоть и вкусный, но не такой, как у няни. Потом участвовали в уличных танцах, а вечером побывали в ресторации, где я спустил много денег, потому что кроме еды заказывал еще и музыкантов. Когда завечерело, мы ходили провожать закат на набережную с высокой сухою травой. Покуда мы внимали тишине и слушали запахи осени, наблюдали плеск рыбы в воде, яркое оранжевое солнце ласкало наши лица. Антонина сидела на скамье, склонив головку на мое плечо. Я гладил ее ручку, целовал пальчики с тоненькими белесыми ноготочками.

– Вы взаправду Романов, Женечка? – как-то спросила Нина, подняв на меня взор.

– Нет, конечно, – усмехнулся я. – Точнее, я не тот Романов, что наш Государь. Прадедушка моей бабушки был немец Романн. Когда переселился в Россию и принял православие, стал Романов. Вот так.

– Да, в вас есть что-то немецкое, но как будто и восточное тоже.

– Кавказское; у меня отец грузин, – вздохнул я.

– Вы грустите, почему?

– Потому что, Нина, до сих пор не знаю, какой я национальности. Нельзя сказать, что русский, хотя дед мой был самый настоящий наш, степной. Так же нельзя сказать, что я немец, хотя европейское влияние в какой-то степени сказалось на мне: во-первых, как уже говорил, повлияли корни, во-вторых, взращенный на Европах, я забыл, чтó есть Россия. Меня от нее так отучали, что долгое время слепо верил в свою европеечность. Нельзя же и сказать, что я грузин, хотя отец мой был самый грузинский грузин из всех грузин на планете. В Грузии я никогда не был, грузинского не знаю, отца потерял, когда был ребенком, то есть, получается, что из грузинского во мне только кровь, но и та не совсем грузинская. Видите, милая, какая каша? В России не дорос, в Европах не прирос, в Грузии не вырос. Я чужд решительно всем и всему, как пальма, вырванная в песках, брошенная в землю соснового бора. Это меня угнетает.

Нина ничего не ответила, любовалась мною, гладила волосы, мизинчиком дотрагиваясь до уха. Она не могла понять сказанного, но сожалела. Притянув к себе, она быстро поцеловала меня и отпрянула, отвернувшись. Не мешкая, я развернул ее и тоже поцеловал. В жизни моей не так много моментов, которые можно припомнить с замиранием сердца. Но наш первый поцелуй был одним из таких, которые составляют самые ценные находки в сундуке с сокровищами.

– Я вас люблю, Нина. Знаю, не должен этого говорить спустя столь немногие дни знакомства. Вас, должно быть, отпугнуло мое признание, и вы подумали, что человек я несерьезный? Право, мне бы очень не хотелось, чтобы вы сложили обо мне эдакое мнение. Обычно я держусь и в чувствах, и в словах, но теперь не могу.

– Совсем так не подумала, – улыбнулась она, на лице ее обыкновенно проступили ямочки; я зацеловал лицо ее сумасшедше, с чрезмерной горячностью. – Я тоже вас люблю, Женечка. И это так прекрасно! Никогда бы не подумала, что любовь вправду может разлить зарево света в душе. Раньше слышала только нехорошее, страшные истории разочарований. Вы подарили мне надежду. И вы так добры, так чисты, Женя. Моя речь так нескладна, Господи? Совсем не умею сказать так же хорошо, как вы.

Умилившись, я еще раз поцеловал Нину и обнял ее.

– Все равно, главное, вас понимаю, – отвечал я.

– Как вы хороши, чувствуете ли это? Вы благодушны, как ангел или древний монастырский старец, которому можно поверить любую тайну. Странный комплимент, понимаю, но такое всеобъятное тепло, как в вас, я встречаю впервые. Вы ассоциируетесь у меня с церковью.

Я промолчал и сильнее сжал барышню в объятиях. Скоро стемнело, солнце скрылось за горизонт. Явился прохладный ветер. Накрыв Антонину сюртуком, я приобнял ее. Так мы и прошагали до Пожарских, не страшась, что нас может заметить вернувшийся Федор Федорович. Расставшись во все том же коридоре, мы договорились встретиться на чай. Пока я дожидался самовара, Нина, что-то взяв из комнаты, ушла вниз. Когда вернулась, то сообщила, что Федор Федорович простыл, и что она уложила его спать. Еще долго мы сидели, как и в первый день знакомства, за чаем. Все так же брынчали на гитаре, читали стихи. Опять Пожарская нас согнала, и снова мы сели в моем нумере. Чем дольше общался с Ниной, тем сильнее она мне нравилась, но чем сильнее я влюблялся в нее, и надвигалась ночь, тем скорее рассеивалось мое и без того небрежное внимание, тем ниже я опускался от поэтических чувств.

Луч рассветного солнца, блеснувший в очи красным пламенем, заставил пробудиться. Хрупкое плечо Антонины алело зарей и ровно подымалось то вверх, то вниз. Сначала я поцеловал ее тонкую руку, украшенную родинками, затем провел по ней пальцами, не подразумевая разбудить, но Нина без того не спала. Поворотившись ко мне, она боязливо поглядела и кивнула, как бы спрашивая, зачем я смотрю.

– Уедем, Нина? – предложил я, лобзая ее пальцы.

– Как же?.. – удивилась она.

– Просто! Собирайся, поедем до Твери.

– Ты хочешь?..

– Да, хочу. Ты не должна жить с этим стариком. Никакое богатство не стоит мучений, которые ты на себя взвалила, нет таких денег, из-за которых стоит ухаживать за человеком, изливающим не слова благодарности, а нескончаемые упреки. Нет таких злат, ради которых стоит жертвовать собой. Надо жить согласно с душой, а не с деньгами, – поднялся я, накидывая вещи в чемодан.

Сперва Антонина, натянув на себя одеяло, наблюдала за мною, приподнявшись на кровати. Лицо барышни было сонным, волосы растрепанными, но вместе с тем она выглядела вдвое краше, чем с бесконечными завитками сложной прически. Замечая, что я решителен и не отступаю, она смущенно накинула на себя мой халат, собрала свое раскиданное платье и ушла собираться. На сборы мы потратили немного времени, уже вскоре мчались до Твери. Пока во мне бесновались пылкие чувства, пока я улыбался и любовался всему сущему, Антонина пребывала подавленной и смутной. Тогда не желал думать, что она боится, не уверенна, что в голове ее могут возникнуть самые опасные мысли. Наслушавшись и насмотревшись предательства, она ждала от меня подвоха и усиленно выглядывала во мне любое изменение настроения.

Остановились мы в одной из самых дорогих Тверских гостиниц, на нее ушли оставшиеся деньги, что не могло меня не расстроить. Перед тем, как лечь спать, я обшарил панталоны, потряс сапогами, нашел в конце концов только десять рублей. «Еще в сюртуке вшита заначка на рукаве, две тысячи, но этого нам не хватит на двоих на долгое время», – омрачился я, поглядев через щелку на свою барышню. – «И зачем увез ее, ведь у меня нет средств на двоих. Десять рублей уйдут завтра же, а две тысячи заготовлены на самый крайний случай, их нельзя просто так вспарывать». Стоило лечь к возлюбленной, она одарила меня поцелуями. Глаза ее постоянно бегали по моему лицу.

– Отчего ты грустен? – опасливо спросила она.

– Нет, ничего, – всего лишь ответил я, вздохнув горько и улыбнувшись неказисто.

Объятия мои стали холодны, взор больше не смотрел прямо, но не потому, что я вдруг разлюбил Антонину, а оттого, что мне было стыдно перед нею: «украл, то есть пообещал беззаботное будущее, а сам даже не знаю, на какие шиши ее кормить завтра!» – думал я. Слова мои и настроенье Нина истолковала прямо наоборот, ей увиделось, что я ее не люблю, что использовал и готов бросить. Пока засыпали, она лежала ко мне спиною. Знал, что она плачет, но делал вид, будто не замечаю.

Резко проснувшись, я подскочил на кровати, скинул одеяло – Антонины не было. Тогда бросился в следующую комнату, служившую как бы будуаром – там тоже никого и ничего. Когда принялся собираться в погоню, судорожно носясь с вещами, то заметил, что на столике у окна лежит Нинин платок с лилиями, а сверху него записка, развернув которую, я прочел:

«Никогда еще не была так счастлива, как с вами, Женя, но я решила, что не имею права ломать вашу жизнь. Я уже сломала свою, выйдя замуж за старика, купившись на деньги, но и жизнь этого старика тоже сломала: сначала тем, что не любила его, даже как отца или дедушку, а затем побегом с вами. Федор Федорович немощен, ему восемьдесят пять лет, он не может даже передвигаться на большие расстояния сам, ему нужна моя помощь всюду. Сбежав с вами, я начала ломать еще и вашу жизнь. Знаю, пока вы влюблены в меня, но ваша влюбленность уже начала проходить… Не подумайте, Женечка, вас не осуждаю ни за что. Напротив, я счастлива, что вы любили меня хотя бы один день, что я впервые полюбила и именно вас.

Вы должны быть свободны, Женя, я не хочу вас сковывать и обременять заботой о моем благополучии.

Я вас люблю.

Навеки ваша Нина».

Вылетев из гостиницы, я помчался в преследование. В Твери сказали, что моя Антонина, она же дама в синем платье, уехала в Торжок, уже там меня отправили в Вышний Волочек, откуда я помчался в Руссу, прибыв туда на полумертвых, запыхавшихся лошадях к единственной станции. Свидетелей, видавших даму в синем, я отыскал сразу, они мне объяснили, что «барышня с дедушкой» держат курс до Петербурга. Долго я бегал от одного ямщика до другого, требуя лошадей, но все отвечали, что лошади загнаны. Когда отчаяние мое достигло дна, нашелся-таки добрый человек. «Кому там конь был нужен-то, а?» – спрашивая, восклицал любезный. Только я вскочил на лошадь, этот купец прибавил, что ехать надо по окружной, что барышня в синем отбыла недавно, что успею нагнать. Сперва жеребец брыкался, не слушался меня, но вскоре сдался и перестал противиться, мчал во всю прыть послушно. Спустя значительное время погони показалось два экипажа – первый ехал мне на встречу, по левой стороне, второй двигался по правой, был Антонины и ее престарелого мужа. К тому времени мой конь уже хрипел, пот его и пена брызгали мне на лицо. Неожиданно изнеможенное животное издало резкий хрип. Лошадь повалилась головою вперед, а я, знатно вылетев из седла, покатился по ямам, кочкам и камням. Меня швырнуло до приближающейся кареты прямо в ноги встречных лошадей.

Очнулся в госпитале спустя два дня. Подле меня сидел доктор: седоватый, умного вида мужчина в простых овальных очках. Недалеко от него я заметил свои вещи, то есть чемодан, оставленный у того доброго купца, который подал лошадь. Попытавшись окликнуть врача, я издал хрип.

– Ну слава Всевышнему! Доброго здоровьичка! – просмеялся доктор, намереваясь напоить меня водою.

– Д-дай-те мне, я с-сам! – едва произнес я, дернув руку к стакану, но ощутил, что привязан к кровати.

Не сейчас члены затряслись конвульсивно, меня начло колотить в разные стороны и буквально приподымать. Доктор засуетился, позвал медбратов, которые налегли на меня, чтоб сдержать порывы рук, ног и туловища. Влив мне в уста жгучую гадость, растекшуюся по губам и закравшуюся в нос, врач взял в руки тетрадь и начал, пристально глядя на меня, что-то записывать.

– Вы припадочный? – спросил доктор.

– Не-нет, – произнес я, заикаясь.

– Куда же вы мчались, несчастный? Чуть насмерть не убились. Вы помните что-нибудь? – вновь поинтересовался врач, и тогда я начал, хоть и запинаясь, рассказывать ему, что помню. – Тоже интересно. Память отличная, не отшибло при падении. Удивлен, как вы вообще выжили! Вас так перевернуло, так пронесло, что любой другой человек умер бы.

– Ч-ч-то со мной, д-док-ктор?

– Вы про заикание? Ну теперь это, возможно, с вами навсегда. Но заикаться – еще цветочки, главное, чтоб вы сами пошли. Вам колено ушибло, голову разбило. Наткнулись вы прямо на камень. Отвязать вас не могу пока, с вами каждые полчаса происходят судороги. Поэтому и спросил, была ли у вас падучая прежде? Если вы вдруг стесняетесь сказать, то спешу растолковать, что никуда дальше стен этих болячки ваши не пойдут. Очень бы рекомендовал вам признаться.

И я вновь заверил, что у меня никогда не было припадков.

– Дамочка в синем, которая с дедом со своим ехала в ту же сторону, куда вас несло, аж выскочила из экипажа, спросила, живы ли вы? Я сказал, что насчет вас не знаю, но лошадь точно померла. Мамзель вскричала, как ошпаренная, бросилась к вам, начала трепыхать! Странная, право слова! Делает же Бог таких участливых дамочек, – вставил доктор. – Забыл представиться, я Чурсов (с ударением на вторую гласную), по совместительству ваш лечащий врач. Кстати, заметили ли вы, что мы нашли ваши вещи?