Жнецы Страданий

Коротким взмахом руки Нэд отпустил креффов. Первым, не спеша, направился прочь Донатос. Он уже занёс руку, чтобы взяться за дверную ручку, когда в спину раздалось:

– Ответь-ка мне, голубь сизокрылый: отчего это почти у стен Цитадели погост поднялся, а? Поведай дуре старой: чему ты своих щеглов учишь, если покойники чуть не белым днём по дороге разгуливают? Ты им науку-то в головы вкладываешь или только кнутовища о спины ломаешь?

Колдун напрягся и сквозь зубы ответил:

– Учу я их всему, что знаю. А что иные из них многое мимо ушей пропускают, так то от лени.

– И всё-таки пойдём, расскажешь, как ты им выучку даёшь, друг мой ситный.

– Пойдём, – зло буркнул Донатос.

– Ничего не забыл? – спросила холодно Бьерга.

– Я прошу указать на мои ошибки, наставница, – сказал крефф таким голосом, словно обережница взяла его за горло.

Оттеснив замершего в дверях мужчину, колдунья первая вышла в коридор.

Глава 4

Говорят старики: день долог, да век короток. Что за нелепица? Прежде не понимала Лесана этой мудрости, хотя и повторяла её к случаю, как все.

Уразуметь же истину привычных слов ей довелось в Цитадели. Дни тут тянулись долго-долго: каждый казался не короче целой седмицы, а оглянуться не успела – больше года прошло.

Осень. Нет, она ещё не наступила, но уже чувствовалась в воздухе последнего летнего месяца. Ещё чуть-чуть, и потянутся клиньями в далёкие тёплые края утки и гуси. Хорошо им, свободным, летят, куда вздумается! И впереди их снова ждёт лето. А тут небо вот-вот отяжелеет от туч, осыплется дождями, и на смену месяцу плодо́внику[39] заступит урожа́йник[40]. Славное это время! Сытное, весёлое. В деревнях играют свадьбы, устраивают гулянья.

Лесана прикрыла глаза.

Нет, плакать не хотелось. Она уже и разучилась, и устала лить слёзы от тоски. Теперь лишь стискивало сердце всякий раз, когда в голову закрадывались мысли о доме. А ещё давно поняла Лесана, что нет толку скорбеть по живым, да и вообще нет толку скорбеть. Пора перестать плыть щепочкой по течению, гадая, куда вынесет. Никуда уже не вынесет. Тут её дом. Какой ни есть – сырой, холодный, неприветливый, суровый, – но надёжный, неприступный и хранящий от зла. И иного в четыре года ближних не появится. Значит, надо привыкать. Но получаться начало только-только.

– Одевайся.

Крефф вошёл без стука.

– Так я ж одета. – Лесана оторвалась от пергамента, над которым не то спала, не то мечтала, не то предавалась воспоминаниям, и удивлённо посмотрела на наставника.

– В это одевайся.

Клесх бросил на лавку стопу одёжи.

Ученица проследила удивлённым взором и нерешительно прикоснулась к хрустящей неношеной ткани.

Чёрное.

Девушка вскинула глаза на наставника.

– Я ратоборец?

За год, проведённый в Цитадели, она по-разному представляла себе этот миг. Миг, когда ей наконец-то скажут о сути её дара и о том, кем ей суждено стать. Но чтобы вот так, обыденно? Просто «одевайся» и всё?

– Какого цвета эта одежда? – спросил обережник.

– Чёрного, – растерянно ответила девушка.

– Я так плохо учил тебя, что ты не знаешь, в чём ходят выученики-вои?

Послушница вспыхнула и виновато склонила голову.

– Знаю, крефф.

– Тогда зачем ты задаёшь глупые вопросы?

У Лесаны заполыхали уши. Вот почему у неё язык быстрее ума? Почему постоянно сначала скажет, потом подумает? Ведь Клесх никогда не упускает случая ткнуть её носом в малейший промах. Хорошо ещё, если рядом нет случайных послухов, ибо наставник Лесаны в выражениях обычно не стесняется, и над растяпой смеются потом в несколько голосов. В такие мгновения ей всегда хотелось провалиться сквозь землю. А наставник нарочно не по разу припоминал затем её оплошность, чтобы все услышали да тоже при малейшем случае поддевали.

Доброе слово и кошке приятно. Но Клесх не знал добрых слов и всегда бил по больному, а Лесана, глотая злые слёзы, из кожи вон лезла, чтобы заслужить от него даже не одобрение, а просто молчаливое равнодушие.

Впусте!

Однажды на одном из уроков грамоты, когда все, заикаясь и задыхаясь, читали, Клесх, слушая разноголосый гул, вдруг обратился из всех выучей именно к Лесане:

– Иди сюда.

Она подошла, предчувствуя беду, и не ошиблась.

Крефф лениво ткнул пальцем в пергамент и велел:

– Читай. Громко.

– Бе..ре..мен..ность у жен..щин лег..че все..го до..сти..га..ет..ся на че..тыр..над..ца..тый день с на..ча..ла ре..гул[41].

От усилия и нежелания ударить в грязь лицом у Лесаны на лбу высыпал пот. Она, по чести сказать, даже не поняла, что именно прочла.

– Повтори.

Лесана пошевелила губами, проговорила слова ещё раз про себя и залилась жаркой краской стыда. Однако неподчинение приказу креффа наказывается. Поэтому девушка едва слышно произнесла:

– Беременность у женщин легче всего достигается на четырнадцатый день с начала регул.

И уронила взгляд под ноги. В читальне, как назло, были одни парни. Они, конечно, не стали ржать при наставнике, но как только он уйдёт, вдоволь нагогочутся.

– Какой день у тебя? – спокойно поинтересовался Клесх.

Лесана вскинула на него расширившиеся от унижения и гнева глаза, мысленно произвела подсчёт и прошептала:

– Десятый.

– Нет. Одиннадцатый. Я знаю про твои краски лучше тебя? Или ты мне врёшь, когда они заканчиваются? Или по-прежнему туго считаешь?

На ресницах девушки дрожали слёзы.

– Первое: счётом заниматься каждый день. Ещё раз ошибёшься – будешь наказана. Второе: за регулами следи внимательнее. Третье.

Он взял со стола её доску и кусочек угля, быстро начертал что-то на гладкой поверхности, а пока писал, говорил:

– Сегодня сосчитаешь, сколько дур в Цитадели, если три дуры в ученицах у Майрико, одна у меня, две у Русты и по одной у Лашты и Озбры. После этого посчитаешь, насколько дур меньше, чем парней. Для этого вычтешь число дур из числа парней.

Губы несчастной послушницы дрожали.

– Поняла? Вечером придёшь с ответом. Ошибёшься – будешь седмицу убирать нужник. Ступай.

Надо ли говорить, что нужник Лесана чистила две седмицы, а парни с тех пор и в глаза, и за глаза называли её не иначе, как счетоводом дур.

Вот только жизнь её так ничему и не научила: она то и дело попадала впросак. Вот как сегодня.

– Я ратоборец? – повторила Лесана, глядя на наставника снизу вверх, и в глазах её застыл ужас.

– Да, Лесана. Будь ты сообразительнее, давно бы поняла, – ответил крефф. – Переодевайся.

Она потянулась к жёсткой, ещё не пахнущей её телом одежде.

– Потом пойдёшь в южное крыло, в покойчики для обозников.

Девушка опять вскинула глаза на наставника.

– Убирать?

Он направился прочь, но всё же у двери, не оборачиваясь, ответил:

– К тебе мать приехала.

И вышел.

Лесана так и осталась сидеть с лежащей на коленях чёрной рубахой. Мама.

Послушница лихорадочно сдёргивала с себя ученическое платье и облачалась в новую одёжу. Мама!

Кинулась к сундуку, достала оттуда гребешок, торопливо причесалась. Хотя чего уж там чесать? И тут запоздалая мысль прострелила до пяток: как она выйдет к матери без косы и в мужских портах? А если Мирута тоже приехал?

Горячий стыд затопил сердце Лесаны. Как долго она ждала! В её первое ученическое лето мать не приехала: стояла самая страда[42], потом началась распутица[43]. А зимой простой люд без острой нужды в разъезды не пускался: морозы крепкие, да и ходящие звереют от голода. А нынче вот вырвалась! И Лесана помчалась прочь из комнатушки, ставшей вдруг тесной.

Мама!

Девушка летела, не разбирая дороги.

– Ишь ты!

Она наткнулась на Фебра, как на каменную стену.

– Куда несёшься, соплюха? Да тебе одёжу новую выдали? Нешто всех дур пересчитала?

– Ко мне мама приехала! – пропела Лесана, повиснув на шее у парня.

Никогда бы такого не сделала. Фебр был из старших учеников Клесха и очень похожий на наставника. К тому же он до сих пор помнил, как она год назад обещала взгреть его за насмешку над Айлишей. Но нынче… Нынче мир был прекрасен! А молодой вой так опешил от неожиданного порыва девушки, что не нашёлся с ответом. Она же отпустила его и полетела дальше.

Лесана ворвалась в покойчик для постояльцев, сияя, как серебряная куна.

– Мама! – Она порывисто сгребла в объятия ахнувшую родительницу.

– Дитятко! – только и смогла вымолвить старшая Острикова. – Да что же это?

Мать растерянно разглядывала дочь, не узнавая, не понимая. Короткие волосы делали девушку похожей на парня. Мягкого тела как не бывало. Грудь и ту не видать. И личико-то совсем худое, едва не с кулачок. А уж вытянулась-то как, на голову выше стала. Да ещё и одета в мужское!

Женщина уткнулась в плечо столь изменившегося дитя и заплакала.

Лесана смотрела на трясущиеся плечи матери, на сползшее с её головы покрывало, на непривычно густую седину в волосах, гладила подрагивающий затылок и повторяла:

– Ну что ты, что ты.

А сама пыталась посмотреть на себя глазами матери и ужасалась. В Цитадели не было зеркал, поэтому Лесана могла лишь догадываться, как сильно переменилась за минувший год. Впрочем, матери с лихвой хватило бы портов и отрезанных кос. Дочери-то до этих перемен давно уже не было никакого дела. Перед кем стесняться? Перед такими же выучами? Была нужда! Да и уставали послушники смертельно. Сил хватало только помыться и добрести до лавки. Тут уж не до суетных мыслей, не до сокрушений.

Наука Лесане давалась с трудом. С чтением-то девушкам помогал Тамир, оказавшийся терпеливым наставником, но со счётом не мог помочь даже он. Айлиша всё схватывала на лету, а вот Лесане сложение и вычитание давались с трудом. Она шевелила губами, перебирала пальцы и палочки, лежащие на столе, но вдруго́рядь[44] путалась и ошибалась, отчего чувствовала себя безнадёжно глупой.

Друзья утешали её, всячески старались помочь, да только их забота вызывала у Лесаны лишь невыразимую досаду. Стыдно сказать, но иногда девушку брало настоящее зло, что у этих двоих есть… они сами. Она-то одна была. «Любимица» креффа. А потом становилось стыдно. Потому что однажды Тамир сцепился с Фебром, когда тот обозвал Лесану счетоводом дур.

Нашёл против кого выступить! Но ежели Тамир гневался, разум ему, по всему видно, отказывал. Влетело тогда всем. Клесх собственноручно высек Фебра за то, что тот связался с молодшим. А как Донатос наказал Тамира, ни Лесана, ни Айлиша так и не узнали. Но ночами парень трудно кашлял и дышал сипло.

Айлиша, всхлипывая, лечила его, когда он засыпал, а Лесана чувствовала себя последней дрянью, потому что ничем не могла помочь.

Через седмицу после той стычки девушку неожиданно поманил к себе Клесх. Обычно ничем хорошим подобное не заканчивалось, и Лесана шла к нему, как на заклание.

– Запомни, цветочек нежный, – привычно негромким и пустым голосом сказал наставник, – за себя надо заступаться самой. Ещё хоть раз узнаю, что из-за тебя парни бока друг другу мяли, голой к столбу привяжу посередь двора. Чтобы видели, за какую красу ненаглядную ратятся. Всё поняла?

– Всё.

Лесана с ненавистью смотрела в пол и кусала губы.

– И ещё запомни. Когда говорю с тобой, в глаза гляди.

Девушка вскинула голову.

– Вот так.

Как она ненавидела его в тот миг! Будь в руках нож, вонзила бы по рукоять! И тут же ужаснулась, поняв, что наставник прочёл эти злые мысли в её взгляде.

Клесх усмехнулся. Это было страшно, когда он усмехался. Изуродованная щека дёргалась, и казалось, будто крефф скалится, как хищный зверь.

– Доченька?

– А? – Лесана очнулась, поняв, что, обнимая мать, унеслась мыслями далеко-далеко.

– Что ж одёжа-то у тебя такая чёрная? – гнусавым от слёз голосом спросила родительница.

– Это ратоборцы в такой ходят, – пробормотала девушка, потупившись от стыда.

– Ратоборцы? – охнула мать, прижав руки к щекам. – Охотники на ходящих? Дитятко, да какой из тебя вой? Ты ж крысу видишь – без памяти падаешь! Тебя с нечистью биться наставляют? Да пропадёшь ведь!

И она снова залилась слезами, затряслась.

– Что ты, – неловко проговорила дочь, – нас же учат тут. Не пропаду. Мама, а как там… как там Мирута?

Старшая Острикова вскинула на дочь виноватые глаза.

– Мирута-то? – переспросила она, словно вдруг стала туга на ухо. – Мирута… А ты, дитятко, плюнь на него, дурака этого. Он…

– Мама!

Девушка вскочила со скамьи, губы задрожали.

Мать горько вздохнула.

– Женился Мирута. По осени ещё. Жена вон родила недавно.

Лесана тяжело опустилась обратно на лавку. По осени…

Она зачем-то лихорадочно вспоминала, чем занималась по осени сама. Тамир тогда расхворался, и Айлиша тайком варила ему отвары, лечила. Парня трясло от лихоманки[45], но он упрямо заставлял девушек твердить уроки. Лесана читала ему по слогам ученический свиток, а юноша, заходясь кашлем, поправлял её едва слышным голосом.

За узким окошком и в трубе очага свистел ветер. Было холодно. Дров выучам выдавали вдоволь, и горели они жарко, да не могли обогреть комнатушку. Каменные стены бесследно поглощали тепло. В окна и под дверь дуло нещадно. Ветреная выдалась осень.

Айлиша за столом твердила названия трав. Лучинка чадила, слабый её огонёк бросал неверные тени на тонкое лицо будущей целительницы.

Скучала ли тогда Лесана по Мируте? Стыдно сказать – не вспоминала даже. Слишком далеко в прошлом он остался со своими привычными побасёнками и заботами. Слишком далеко стоял тот забор, у которого они целовались зимой, и куст калины, который прятал их от сторонних глаз.

Но сейчас отчего-то так больно пронзила сердце эта его не измена даже, а непамятливость. У него-то ничего нежданно-негаданно в жизни не переменилось! Как же смог влюблённый жених так быстро забыть ту, которую собирался сватать?

Мать, увидев, как погасли глаза дочери, поторопилась достать из заплечного мешка гостинцы, чтобы хоть как-то скрасить горечь известий.

– Дитятко, ехать-то как долго к вам. И гостинчиком домашним тебя не порадовать. Хотела пирогов напечь, так за шесть-то дней всё бы перепортились. Хранители пресветлые, одни глаза остались! Что ж за наука тут у вас? Вот я тебе мёду привезла. Вот сухариков, как ты любишь, с солью калёной. Вот ягодок сушёных: тут малинка, тут черника. Ой, урожай какой в этом году в лесу! Страсть! Необеримый! От дому едва отойдёшь, а кузов уже полнёхонек. Я-то их сушу, а Жменина молодуха догадала в меду топить. Уж мы наделали! Я вот и тебе привезла. Ешь! Не видишь, небось, тут ничего!

Мать хлопотала, раскладывая на столе нехитрые лакомства, а Лесана отрешённо смотрела на домашние горшки, которые помнила ещё с детства. Как нелепо выглядели они здесь – под этим кровом, в этих стенах! И как жалко было мать, которая тащила на себе всю эту снедь. Надрывалась, лучшие куски выбирала, а до этого по кочкам лазала, кормила комаров и слепней, чтобы дочку побаловать. А дочка – коровища, только подъест всё в охотку. Помощи же от неё родителям никакой. Стыд один.

И так горько стало Лесане от осознания того, сколь многое в её жизни стало неправильно, иначе, чем у людей заведено. И непонятны будут ни матери, ни отцу её хлопоты: счёт, чтение, изучение трав, зубрёжка – пока ещё без смысла и понимания – простых наговоров, позволяющих искать воду, останавливать кровь или нашёптывать на замкнутый обережный круг.

Лесана представила, как возвращается в родную деревню, где девки в рубахах вышитых, с косами до колен, про пироги да парней на вечёрках щебечут. А она о чём с ними речь поведёт? О том, как оборотневу кровь от упыриной отличить? Или как краски подсчитывать, чтобы ребёнка прижить или не прижить?

Мать рассказывала о родне: кто как живёт, кто женился, кого засватали, в чьей семье прибавилось ребятишек, кого Хранители прибрали на вовсе. Дочь слушала и не слышала. Видела только одно: как сильно постарела родимая, как поседела. Глядела на растрескавшиеся руки, на измятую в пути, но самую лучшую из имеющейся одёжу, на усталые глаза. Натерпелась-то, поди, за эти шесть дней. Очей, небось, не смыкала. Толку-то, что при обозе ратоборец едет. Лесана хорошо помнила, каково это – в первый раз в жизни под открытым небом ночь коротать. А уж матери-то каково было в её годы? Да ведь и обратный путь ещё.

Глухие рыдания стиснули горло. Нет. Нельзя плакать.

– Мама! – прервала она поток рассказов и обняла гостью, продолжающую что-то говорить. – Мама, вы, главное, помните, как я всех вас люблю! Я выучусь, вы ни в чём нужды знать не будете! А Мирута… Да плевать на него. Я себе лучше найду. Ты только не бойся ничего! Поняла? Я выучусь! Четыре года всего осталось! И вернусь. Мы с вами так заживём, что Мирута этот все локти сгрызёт. Ты не горюй только. У нас хорошо тут всё. И кормят на зависть. А отощала оттого, что нам не только ум трудят, но и тело. Я сейчас быстрее любого парня и по силе никому не уступлю.

Лесана говорила, захлёбываясь словами, стискивая мать в объятиях, а та глотала беззвучные слёзы и украдкой смахивала их с лица. Хранители пресветлые, нашла чем хвалиться: сильнее и быстрее парня! Да провались она пропадом, Цитадель эта!

– Дитятко, мне уж ехать надо. Обоз-то сегодня назад поворачивает. Не ночуем мы. Обережник немалую плату берёт, ещё на сутки его нанимать никаких денег не хватит. Сейчас вон Вортило прикупит оберегов у тутошних, и поедем мы.

У Лесаны жалко вытянулось лицо. Она была уверена, что мать хотя бы переночует в Цитадели.

Наскоро расцеловавшись, они отправились к воротам. Старшая Острикова по пути всё пыталась показать, будто совсем успокоилась, задавала какие-то вопросы, да только все невпопад, а глаза её влажно блестели. Друг от друга мать и дочь отвлекла чужая беда.

– Да где же видано такое? – причитал рядом незнакомый голос. – В третий раз приезжаю! Не острог[46] же здесь! С сыном не увидеться.

Лесана обернулась. Невысокая сухонькая женщина в годах вытирала глаза уголком платка. Рядом с просительницей стоял совершенно равнодушный к её горю Донатос.

– Всё с твоим увальнем в порядке. Жив. Известили бы, коль помер. Нет его в Цитадели нынче. Выученики сиднем не сидят. Они в четырёх стенах редко бывают. Езжай. Нечего тут рыдать. Не схоронили ещё никого.

И, отвернувшись от безутешной женщины, крефф ушёл.

Лесана смотрела на всхлипывающую и угадывала что-то смутно знакомое в её чертах: россыпь веснушек, тёмные глаза.

– Вы к Тамиру приехали? – вдруг догадалась послушница.

Женщина встрепенулась:

– К нему!

– Всё хорошо у сына вашего. А хотите, я ему весточку передам?

Обрадованная мать часто-часто закивала, протягивая девушке суму с гостинцами.

– Не хворает он? Ему студиться нельзя, с детства лихоманками мается. Я там поддёвку[47] вязаную положила…

Она собиралась ещё что-то сказать, но в этот миг раздалось резкое:

– Но-о-о… Родимыя-а-а!

И две женщины, объединённые Цитаделью, как общим горем, заспешили к повозкам. Обоз медленно, словно нехотя, тронулся. Лесана стояла в воротах, не в силах отвести взгляд от сжавшейся в уголке телеги фигуры в нарядной свитке.

Мимо процокала лошадь. Выученица вскинула голову. Молодой ратоборец с рассечённой бровью на миг придержал коня.

– Сопли подбери, не то поскользнёмся, – посоветовал он и добавил, смягчившись: – Довезу. Не впервой.

– Мира в пути.

– Мира.

Но Лесана ещё долго смотрела в спины уезжающим.

Когда же она, прижимая к груди Тамировы гостинцы, развернулась, то едва не ткнулась носом в Донатоса. Крефф молча протянул руку, отобрал суму, набитую заботливыми материнскими руками, и сказал:

– Сбрехнёшь, что бабу эту видела, друг твой ситный до зимы кровью харкать будет. Всё поняла?

Девушка судорожно кивнула.

Она боялась Донатоса. Лютая жестокость исходила от него. Тёмная, страшная. Перед Клесхом Лесана всего лишь робела, зная его едкий нрав, безжалостность и страсть к насмешкам. Робела, но не трепетала от ужаса. Ведь её крефф, в отличие от колдуна, никогда не забавлялся чужим страхом.

Послушница кинулась прочь. Испуганная, растерянная, разбитая пережитым расставанием и страдающая от того, что вынуждена зачем-то держать от Тамира в тайне приезд его матери.

– Что, птичка, обратно в клетку летишь?

Да что ж такое? Караулил он её, что ли?

Фебр отлепился от стены.

– Чего тебе? – хмуро спросила Лесана.

В груди пекло от горечи, смешанной со злобой.

Парень подошёл ближе и мягко провёл рукой по вороту её чёрной рубахи.

– А ты уже не первогодок… – В его словах звучало непонятное то ли предвкушение, то ли обещание. – Испытание-то прошла?

– Какое ещё испытание? – захлопала глазами послушница.

Не проходила она никаких испытаний. Просто утром явился Клесх, протянул новое облачение, и всё.

Стоящий напротив парень ухмыльнулся.

– Ладно, не говори. Плевать мне на испытания твои, ну-ка…

Он дёрнул завязки холщового воротника.

Лесана вспыхнула и отпрыгнула от собеседника, как от осиного гнезда.

– Сдурел, что ли? – прошипела она, сжимая кулаки. – Сам говорил, что нет тут парней и девок. Чего ещё удумал?

Фебр усмехнулся:

– А как парень парню хочу рубаху сорвать.

Лесана в ответ недобро оскалилась:

– Руки поломать не боишься?

Этот Встрешник только ухмыльнулся.

Он был старше. Сильнее. Но в росте они почти сравнялись. Однако Лесана забыла обо всём: о его превосходстве над собой, о том, что дерётся он гораздо лучше, чем она. Ничего у неё не осталось, кроме девичьей гордости! Косу отмахнули, нарядили в порты, гоняют, как лошадь в бороне. Но лапать себя и с грязью смешивать… «Не дам!»

И такая кипучая злоба поднялась в душе, что девушка удивилась. Злиться оказалось легко и приятно. По телу побежали быстрые токи, кровь заволновалась, рванулась, обжигая жилы.

Фебр шагнул вперёд, собираясь взять противницу за горло, но та не отпрянула, а резко подалась навстречу, перехватывая его руки.

Что было после, Лесана запомнила смутно. Вроде бы она вцепилась в крепкого парня, навалилась со всей яростью, а потом они покатились по каменному двору. От удара девушка оглохла и ослепла, но то было к лучшему: не почувствовала боли. Затем всё куда-то исчезло, и некая необоримая сила поволокла разъярённую послушницу прочь от обидчика.

– Охолонись[48].

Её встряхнули и поставили на ноги. Лесана с трудом опамятовалась. Мутная пелена медленно сползала с глаз. Вокруг столпились выучи, с удивлением глядящие на разбуянившуюся девку. Та огляделась и, наконец, поняла, что за сила стащила её с противника.

Клесх.

Фебр же остался лежать ничком посреди мощёного двора. Из ушей у него текла кровь.

– Первое: своё испытание ты прошла, – сообщил крефф. – Второе: за драку седмицу будешь драить нужники. Тебе всё одно не привыкать. Ночевать на эти дни в каземат. На хлеб и воду. Чтобы навек запомнила: насмерть ратятся только с ходящими, а не с теми, с кем делят кров и стол. Третье…

Он развернул выученицу к себе.

– Пошла вон с глаз моих.

Но Лесана вырвалась. И, хотя подбородок жалко трясся, спросила звенящим от ярости голосом:

– А ему что?

Клесх вскинул брови.

– Он первый бросился! А я и отмахнуться не смей, коли он жрёт со мной в одной трапезной?! И мне, значит, нужники драить, а ему? Припарки на уши?

Крефф спокойно сообщил:

– А вот это я решу сам.

– Нет!

Клесх уже развернулся, чтобы уйти, но, услышав это короткое яростное «нет», остановился.

– Он тоже виноват! Значит, пусть драит нужники вместе со мной!

Наставник не стал утруждаться объяснениями, даже не оглянулся, только кивнул двум стоящим рядом послушникам из старших:

– Выпороть.

Лесана не сразу сообразила, что эти слова относятся к ней.

Две пары сильных рук подхватили ослушницу и поволокли к столбам, врытым вдоль крепостных стен. А потом лягающуюся и орущую девку привязали к одному из них и высекли так, что драить нужники она смогла ещё очень не скоро.

* * *

В тесной землянке было сыро и темно. Чадящая лучинка освещала убогое убранство: несколько лавок и очаг, у которого на потрёпанной шкуре играли дети. Трое малышей возились с лыковыми куклами, негромко разговаривая на разные голоса.

Возле тускло горящего светца сучила пряжу молодая женщина. У неё было бледное осунувшееся лицо и длинные, убранные в две косы волосы.

Хлопнула дверь. От сквозняка стукнулись друг о дружку подвешенные к матице[49] обереги. Старые, деревянные, они давно утратили охранительную силу, и оставили их только как память. Память о защите, о спокойной сытой жизни. Пряха вскинула голову. Во взгляде тёмных глаз застыл испуг.

В землянку спустился мужчина. Он был невысок, но широкоплеч, а одет так же бедно, почти нище.