Жнецы Страданий

– Собирайтесь, – сказал он.

Обитательница убогого жилища поднялась с лавки, уронив веретено, и посмотрела на мужчину с жалобной обречённостью.

– Опять?

– Надо. Детей одевай.

Женщина снова села и закрыла ладонями лицо. Голос её из-под пальцев звучал глухо:

– Да когда же это всё закончится, Сдевой? Когда? Ребятишки вон совсем от голода прозрачные.

– Прозрачные – не мёртвые, – жёстко обрубил вошедший. – Собирайтесь. Оборотни окрест[50] шалят. Дичь распугали всю. Голодно тут скоро будет. И опасно.

Женщина торопливо зашарила руками под лавкой, достала берестяной короб.

Мужчина тем временем поднял с полу меньшого мальчика и подхватил тяжёлый короб за лямку.

– А Дивен где? – спросила женщина, снимая длинной палкой обереги с матицы.

– Дивен следующим днём нас нагонит. Беги, посестру[51] торопи.

Женщина сняла обереги и вдруг обернулась к мужчине.

– Сдевой, устала я, сил нет. Ребятишек от голода шатает уже, да и болеют они постоянно. Далеко ли уйдут? Дивен говорил: выкарабкаемся. А ты посмотри.

Она с болью показала на склонившихся над куклами детей. Те и впрямь были слишком бледны и малы для своего возраста.

– У молодшей вон веснушки аж чёрные.

– Дивен сказал: выкарабкаемся. Значит, выкарабкаемся. А ты терпи. Доля такая. Иной нет.

Женщина вдруг заплакала, уткнувшись лицом в смятый угол платка, накинутого на голову.

Сдевой притянул её к себе.

– Не плачь.

Следом за матерью заревели и дети. Через несколько мгновений в землянке стоял дружный вой. Сдевой вздохнул, но в этом вздохе не было досады, только безграничная усталость и беспомощность.

– Надо идти, – повторил он. – Надо. Опасно тут. Ступай, торопи посестру. Пусть тоже собираются. Ива.

Она вскинулась, когда он позвал её по имени, подняла заплаканные глаза.

– Я люблю тебя. Но от оборотней надо уходить.

Ива кивнула. Она знала, что он прав.

Глава 5

Как ни казалась мрачна Цитадель, но всё же была в ней одна башня, где тяжесть стен не так давила на плечи. В солнечные дни блазнилось даже, что среди зябкой сырости нет-нет, а пробивается сюда жаркое лето. Эту башню называли так же просто, как и иные в Цитадели: башня целителей. Здесь обучались те, кто постигал тайны ле́карства.

Впервые оказавшись тут, Айлиша аж пошатнулась: померещилось на миг, будто очутилась она посреди поля. Как же одуряюще здесь пахло травами! Словно на покосе или во время скирдования.

Прикрыв глаза, девушка вдыхала воздух, напоённый ароматами летнего луга. Казалось, будто вот-вот раздадутся рядом весёлые голоса, смех и крики подруг. Сладкие грёзы развеял сердитый окрик Майрико:

– Ну чего встала, как просватанная? Я за тебя, что ли, сушенину перебирать буду?

Ох. Сколько Айлиша на сию пору этой сушенины, а ещё подорожника, мать-и-мачехи, пустырника и чистотела перебрала – не сосчитать.

Однако юная целительница не роптала. Ей, скромной деревенской травнице, наука была в радость, потому и давалась легко. Где ещё она узнала бы столько лекарских тайн? Ей по сей день с замиранием сердца вспоминался миг, когда в доме старосты крефф признала в ней дар. Сколько ночей до этого Айлиша лежала без сна, мечтая, чтобы её умение лечить скотину не оказалось пустым наитием, как у обычных знахарок! Как хотела она попасть в Цитадель! Сколько вечеров, отказавшись от посиделок с подругами, провела возле старой Орсаны, перенимая от неё вежество[52]. А нынче смешно вспомнить те уроки, которые некогда казались откровением. Теперь-то Айлиша умела столько, сколько Орсане и не снилось.

Ради этих знаний выученица Майрико готова была терпеть и разлуку с домом, и суровость своего креффа, и строгое послушание – всё готова была терпеть! Лишь бы раскрыть тайны трав, лишь бы постичь глубину своего дара, лишь бы лечить людей.

Раньше у Айлиши был брат. Старший. Единственный. Девятнадцать было Любу, когда три зимы назад вернулся он с последней охоты с безобразной рваной раной на руке. Подравший его волк так и скрылся в чаще со сломанным ножом в боку.

Люб умирал долго. Орсана говорила: не волк парня укусил, а оборотень. Но то была глупость, ибо ходящие в ночи боятся дневного света. Однако против страшной раны не помогали ни отвары, ни настои, ни заговоры. Айлиша сидела возле брата и гладила его по горячему потному лбу. Лишь в эти мгновения становилось ему будто бы легче, взгляд яснел. Но старания её пропали впусте. В жилу парень не пошёл.

Отец, отчаявшись, заколол телёнка. Горячей чистой кровью животного кропили захворавшего и дом, прося Хранителей отвести злой недуг. Однако то ли Хранители не услышали мольбу, то ли телёнок показался им слишком тощим, но Люб умер. Лицом он был чёрен, а изувеченная рука смердела так, как не смердят трое суток пролежавшие на жаре мертвецы.

Упокоевал брата Айлиши старый колдун. Вкладывал в искусанные посиневшие уста ясеневый оберег, подвязывал подбородок тряпицей, творил заклинания. Айлиша смотрела на это и об одном только думала: умей она лечить, знай, что нужно делать, Люб не умер бы. А ещё поняла тогда с ужасом: сколько вот таких Любов хоронят из году в год по другим деревням и весям, сколько жён, матерей и дочерей заходятся от горьких слёз. И помочь им некому. Стало в тот миг девочке горько-горько, и такой гнев разгорелся в груди, что она сама себе удивилась.

Оттого теперь в Цитадели Айлиша упрямо училась грамоте, письму и счёту. Оттого вставала затемно раньше друзей и читала старые свитки, царапала писа́лом[53] по бересте мудрёные названия незнакомых трав, которые не могла затвердить с первого раза. А потом носила эти записки в холщовом мешочке и, едва выдавалась свободной хоть четверть оборота[54], перечитывала их, шевеля губами.

Всё это не тяготило будущую лекарку. Ей было интересно учиться. Иным, чтобы запомнить заговор, несколько оборотов требовалось, а ей – только раз услышать. И сборы делала она быстрее прочих, без подсказок, не ошибаясь и не путаясь.

За это Майрико выделяла ученицу из прочих: раньше всех дала Айлише одеяние целителя и уже стала брать с собой на лекарскую делянку, разбитую у подножья башни. Ох и отличалась эта делянка от той, что обихаживала старая Орсана! Ни одного оберега не нашла здесь Айлиша. Ни одна привеска не раскачивалась на ветках, отгоняя зло. Даже пчёлы не залетали сюда! Однако травы росли на диво густо, а цвели буйно, дурманя терпким ароматом. Как же так-то?

Наставница на это ответила:

– Всё в своё время узнаешь. Знания ещё четыре года перенимать. Ты покуда и сотой доли не ведаешь.

Послушница в душе только ахнула: стало быть, наука её вся впереди? И сердце сладко затрепетало от предвкушения. До глубокой осени будущая целительница пропадала то на делянке, то в лесу близ Цитадели. Иногда ей казалось, будто сами травы узнают её, льнут к рукам, ласкаясь. Ни колючий шиповник, ни злая крапива, ни острый осот не чинили ей боли, не оставляли ни царапин, ни волдырей, ни порезов.

В первую зиму своего послушания Айлиша училась делать настойки и целебные взвары. Сколько раз тогда к ней приходили измученный перхотой Тамир или Лесана с безобразными кровоподтёками на теле – не счесть. И хотя Майрико строго-настрого запрещала выученикам лекарствовать, Айлиша на свой страх выносила под рубахой то кувшинец со снадобьем, то травки для отваров или припарок. И поймана ни разу не была.

А ещё… Ещё крефф учила послушницу готовить мази и притирки, от которых волосы становились нежнее шёлка, а тело белее ландыша. Умоешь лицо особым настоем – кожа делается гладкой, чистой, едва не сияет.

Словно в подтверждение этих дум, луч скупого осеннего солнца упал на руку замечтавшейся над охапкой сушёных трав юной целительницы. И в этот миг она впервые заметила, как изменились её руки: пропали мозоли и трещинки, не стало с детства привычных и будто въевшихся в кожу цыпок, а прежде грубые от деревенской работы длани сделались мягкими, нежными, словно никогда не знали тяжкого труда, не держали ни рубеля, ни серпа, ни вил. Как эта рука отличается от руки Лесаны! У той костяшки пальцев вечно сбиты, а кожа от запястий до плеч черна от синяков. Иной раз синяки темнеют даже на скулах. Про Тамира и вовсе говорить боязно.

Кидая вороватые взгляды на переодевающегося парня, Айлиша частенько видела на его спине следы кнута. Но он не жаловался и никогда не просил облегчить боль.

А сколько раз лекарка слышала, как Лесана украдкой всхлипывала по ночам, пряча лицо в тощем сеннике? Отчего она плакала? Айлиша стеснялась спрашивать. Раз не рассказывает, значит, не хочет. Как тут подступишься? Оно ведь и так понятно: нелегко ей одной среди парней. Да и Клесх зол в учении: у него всякая вина виновата, спуску не даёт. Оттого ли стала подруга молчаливой и угрюмой, а взгляд её временами был такой колючий?

От этих мыслей больно ёкнуло сердце. Позабыв про травы, целительница уставилась в пустоту. Как же до сего дня не замечала, глупая, сколь сильно её жизнь отличается от жизни друзей?! Ведь наставница ни разу не то что не ударила, но и слова худого не сказала!

Айлиша закрыла лицо ладонями и замерла. Ей вдруг сделалось невыносимо стыдно перед Тамиром и Лесаной. Вроде бы и нет её вины в происходящем. Но сердце не обманешь. Вины хоть и нет, но ведь и заслуги тоже. А ну попади она на обучение к такому, как Клесх? Смогла бы молча терпеть?

Девушка выглянула в узкое оконце, надеясь, что солнечное тепло разгонит мрачные мысли. Увы. Вместо этого она увидела, как во дворе к столбу для наказаний привязывают одетого в серое платье нескладного парня. Из колдунов. Знать, или Лашта, или Донатос лютуют. Сейчас пороть будут, как пару седмиц назад Лесану.

Целительница по сию пору помнила безжалостный свист кнута, извивающееся полунагое тело и вспухающие борозды на белой спине. А ночью, сдерживая слёзы, юная лекарка выхаживала подругу. К целителям идти Клесх Лесане запретил. Сказал: так лучше запомнится. Куда уж лучше?! Она в голос бы кричала, не догадайся Тамир ей в зубы сложенную вчетверо холстину сунуть. Да и ту едва не прогрызла.

Как кляла Айлиша жестокосердного креффа, который запретил даром снять боль! Но всё равно не удержалась: легко, не касаясь изувеченной кожи, провела руками, рассылая по телу несчастной подруги не целительство даже, а сон. А потом они с Тамиром всю ночь, не смыкая глаз, меняли на воспалённой спине Лесаны холстины с отварами.

Так почему же всё это забывалось, едва Айлиша оказывалась в башне среди трав и настоек? От этих мыслей стало муторно. Даже горечь во рту разлилась, будто полыни съела. Лекарка встрепенулась. Разогнать чёрную тоску можно лишь работой. И снова её руки проворно запорхали над ворохом трав, раскладывая их по холщовым мешочкам. Скорей бы всё доделать, вернуться в родную каморку и нынче же спросить друзей: отчего те никогда не рассказывают, как идёт их учёба, а только слушают её болтовню?

Вот и всё. Можно уходить. Айлиша смахнула со стола сор и заторопилась вон из башни. Сегодня тут, вопреки обыкновению, задерживаться не хотелось. Хлопнула за спиной тяжёлая дверь. Послушница направилась прочь, подгоняемая поселившимися в голове беспокойными мыслями.

После яркой солнечной кладовой на узкой лестнице оказалось неожиданно темно. Девушка осторожно спускалась, нащупывая ногой каждую следующую ступеньку: мало ли кто чего по дурости оставить мог. В прошлый раз недотёпа какой-то ушат забыл… Эх и летела тогда она! Хорошо, ещё каким-то чудом зацепилась за факельное кольцо в стене. А ушат ещё долго громыхал, покуда не разбился где-то в самом низу.

Пока целительница вспоминала злосчастный ушат и ждала, когда глаза наконец-то обвыкнутся в темноте, её выставленная вперёд ладонь наткнулась на неожиданную преграду. Девушка пискнула, едва не потеряв равновесие, но тут же две сильных руки стиснули её стан и удержали на месте.

– Спасибо, что в глаз не ткнула, – отозвалась темнота мужским голосом, и у Айлиши обмерло сердце.

Ихтор. Обезображенный целитель, который расспрашивал их с Лесаной по приезде в Цитадель. Век бы его не видать! И ведь почти не встречались все эти месяцы. А тут на тебе, угораздило!

– Ой! – Девушка испуганно отдёрнула руку. – Прости…

Но мужчина, вопреки чаяниям, её не отпустил.

– Прощаю. – Он усмехнулся. – Что ж светец-то не взяла?

– Забыла, – прошептала послушница.

Она и вправду постоянно забывала светец. Ленилась разжигать его, а потом нести с собой. Факелы в башне летом не жгли. А узких оконец на лестнице было всего два: одно на самом верху, другое внизу.

– Дрожишь-то чего? – поинтересовался обережник.

Выученицу бросило в жар. Её глаза, наконец, свыклись с темнотой, которая сделалась теперь всего лишь серым полумраком. А в этом полумраке обезображенное лицо собеседника казалось уродливой личиной.

– Замёрзла. – Девушка уставилась под ноги, про себя моля Хранителей, чтобы этот Встрешник её, наконец, отпустил.

Куда там! Крефф схватил послушницу за подбородок, вынуждая смотреть на себя.

– Кровь первая упала у тебя? – спросил он, сверля девушку пронзительным взглядом единственного глаза.

Айлиша порадовалась, что полумрак скрывает её запылавшие щёки. Мужчина стоял лишь на пару ступенек ниже, в росте они сейчас были равны, и его обезображенное лицо оказалось так близко, что хотелось зажмуриться от отвращения.

Сердце бешено колотилось в груди! Почему он её не отпускает?

Целитель смотрел задумчиво и не спешил убирать руку от лица юной лекарки. Та шумно сглотнула, надеясь, что крефф не заметит её смятения. Ихтор же размышлял о чём-то своём. Он задумчиво провёл по нижней губе девушки большим пальцем и спросил:

– Что молчишь? Боишься меня, что ли?

От его спокойного, ровного голоса, а самое главное, от страха перед прямым вопросом, на который следовало дать ответ, у Айлиши подкосились ноги.

– Не было у меня ещё красок, – выдохнула она. – И не боюсь я, просто… Просто спешу. Крефф ждёт.

Её брови изломились, а в носу защипало, потому что к горлу подступили слёзы. Сейчас уличит во лжи и прикажет выпороть.

Однако Ихтор улыбнулся грустно, но вместе с тем насмешливо и сказал негромко:

– Ну, беги, раз ждёт. Только под ноги гляди.

Пользуясь дозволением, Айлиша припустила вниз.

Хвати у перепуганной, взволнованной девушки умишка оглянуться назад – даже в полумраке она увидела бы, с какой затаённой нежностью смотрит ей вслед крефф. Как проводит пальцем теперь уже по своим губам, словно завершает поцелуй, который между ним и юной послушницей так и не случился.

Айлиша с грохотом захлопнула за собой дверь в каморку и без сил привалилась спиной к створке. Уняв бешено колотящееся сердце, она упала на колени рядом с сундуком, рывком подняла тяжёлую крышку. Весь нехитрый скарб полетел на пол. Утирочная холстина, как назло, лежала в самом низу! Айлиша схватила её и побежала в мыльню. Там долго с остервенением тёрлась лыковым мочалом, пытаясь отскоблить с нежной кожи невидимую, но столь остро осязаемую грязь, оставшуюся от прикосновений одноглазого мучителя. Тело уже горело, но сколько ни переводи на него мыльного корня да горячей воды, всё одно казалось липким, измаранным. Стоя в клубах пара, девушка не заметила, как в мыльню заглянула Нурлиса.

– Ты чего это, дурища, удумала: посередь дня в лоханке плескаться? – сварливая бабка глядела сурово.

– Запачкалась, – неловко прикрываясь растрёпанным лыком, прошептала лекарка.

– Кто ж тебя запачкал-то? – пробубнила старуха и, не обращая внимания на купальщицу, принялась наводить в мыльне порядок: выстраивать в стопки лохани, возить мокрой тряпкой по осклизлым полкам.

– Никто, – пробормотала девушка.

– Мне-то не ври. По глазам вижу, что обидели. А ну, говори, кто облапил, не то Майрико приведу, чтобы видела, как ты от урока отлыниваешь.

– Урок я весь справила. Зови, ежели хочешь, – с тихим упрямством ответила Айлиша и отвернулась от назойливой карги.

– Ссильничали? – Старая ведьма развернула её к себе и быстро предположила: – Али дитё прижила?

– Ты что мелешь-то? Хранителей побойся! Никто меня не сильничал! – вырвалась девушка. – Просто про женское спросил.

– Кто спросил? – Послушница спиной чувствовала пристальный взгляд жадной до сплетен бабки.

– Крефф. Ихтор.

Нурлиса тут же напустилась на выученицу:

– Дура, как есть дура! Гляньте-ка, крефф ей, козе безрогой, не угодил! Спросил не о том! Мыться она полезла…

– А нечего спрашивать! У меня свой крефф есть. А этот вообще… Старый и страшный!

– Ну прости, краса ненаглядная, молодые да ладные перевелись! – ехидно подбоченилась бабка и тут же махнула на девушку тряпкой: – А ну, ступай отсель! Не́ча воду лить! Развела лужи. И сама уж вся опухла. Жабры, того гляди, вырастут или икру метать начнёшь. Иди подобру.

Сказав так, старуха с удвоенной яростью загромыхала лоханками.

Пришлось Айлише торопливо покидать мыльню и хорониться в ученическом покойчике, куда Нурлиса попасть не могла. Ну как объяснишь желчной бабке, что не нужно ни молодого, ни ладного? Что сердце занято тем, кто уже давно поселился в беспокойных снах и кто кажется лучшим на свете! Вот только признаться в этом не то что ворчливой старушонке страшно, но и себе самой.

Раздирая кудрявые волосы щербатым гребнем, девушка думала, что за минувший год так и не обвыклась в Цитадели. Всё пыталась понять: отчего? А потом догадалась: то от страха. Она боялась всего: креффов, старших выучеников, незаслуженного наказания и… Уж и сама не знала, чего именно. Но страх постоянно был рядом.

Да ведь и жили в крепости хуже, чем зверьё дикое в чаще дремучей: без песен, без праздников. Все здесь были словно голые: все на виду, все при деле. Некогда было выученикам шкодить или миловаться: ходили, как тени, глаз не поднимали, каждый в своей скорлупе, каждый со своим грузом на душе. И никто не помогал тот груз облегчить.

И даже на заветной делянке, где так любила бывать юная целительница, не рос цветок какой пустой. А ежели и пробивался, так его сразу выдёргивали за бесполезностью. Ни разу за минувший год не взяла Айлиша в руки веретено или прялку, не склонилась над ткацким станом, не вязала, не вышивала, не плела кос, не вздевала на шею бус, не гуляла в лесу. Весна поменялась с летом, лето – с осенью, осень – с зимой, зима снова с весной. Теперь вот заканчивалось второе лето девушки из рода Меденичей в Цитадели. Но она только и заметила, что целый год её жизни прошёл стороной.

Ни денёчка не было, чтобы она не училась, усердно склоняясь над свитком или перебирая травы, твердя заговоры или собирая настойки. И друзья её так же всяк своё послушание несли. Прежде пышущая женской статью Лесана сделалась похожей на тощего парня: вытянулась в росте, а жилы на некогда мягком теле теперь переплетались, как ремни. Даже постоянно краснеющий Тамир рдел теперь всё реже, стал не так многословен и любопытен, а иной раз нет-нет да отпускал крепкое словцо из тех, от которых прежде едва без памяти не падал.

Айлиша замерла с гребнем в руке и уставилась в пустоту. Почему же она лишь нынче заметила, как изменились её друзья, как начали превращаться в тех, о ком говорил крефф Нэд? И правда ведь: пройдут ещё год-два, и не станет девок Айлиши и Лесаны, не станет парня Тамира. Вместо них на свет появятся обережники. Неужто их глаза будут такими же пустыми, как у креффа Клесха? Неужто сами они сделаются такими же злыми, как крефф Донатос, и такими же равнодушными, как крефф Майрико? Неужто, неужто, неужто?!

Да и возможна ли для них иная судьба, если всё, от чего сердце с душой радуются, в Цитадели под запретом? Что плохого будет, если на велик день становления зимы[55] послушникам разрешат построить крепость и зашвырять друг дружку снежками? Как осквернится дар девок, если им дозволят носить косы или хоть изредка надевать расшитые рубахи? Разве правильно это, когда мужик девку о тайном спрашивает? И почто тут порют так, что на всю жизнь спины в отметинах остаются?

И в тот же миг подлая мыслишка червяком зашевелилась в голове Айлиши: «Хвала Хранителям, что на целителя выпало учиться, что не заставляют от рассвета до заката через брёвна да камни скакать, прыгать, драться и мечом размахивать. Что не рассказывают изо дня в день про мертвяков да иных ходящих!» Но стоило этой мысли промелькнуть в её голове, как сердце затопил жгучий стыд. Нашла чему радоваться – тому, что друзьям гаже!

Только ведь не выбирала себе Айлиша дар к лекарскому делу! Так уж вышло. Да ещё теплилась в её душе надежда, что и у Тамира такой же. Ведь по сей день не вручили ему цветной одёжи. Так и ходит как первогодок. Может, сегодня крефф сжалится и скажет, наконец, парню, к чему у него дар?

Всякое случалось. В первый год уроки у всех зачастую общие. Иной раз Майрико хвалила Тамира, когда он быстро запоминал наговоры или варил мази. Хвалили и Лесану. А вот Айлишу другие креффы только ругали. На уроках у Донатоса она до жути обмирала, слушая про упырей или оборотней. На уроках креффа Клесха вовсе едва управлялась: хоть на ногу быстра и телом вынослива, а с палкой или мечом деревянным – смех один: то сама себе в лоб заедет, то споткнётся на ровном месте. За тревожными, путаными мыслями Айлиша не заметила, как за окном начали сгущаться сумерки. Она зажгла лучину.

Ночь.

Лишь сейчас послушница малость попривыкла, что в Цитадели с наступлением темноты не обязательно закрывать ставни. Это тебе не в родной деревне, где и на дверях, и на окнах засовы железные. Ночь страшна. Ночь разлучает. Ночь приносит отчаянье.

Юная целительница закрыла глаза и тихо-тихо, словно боясь нарушить величественное молчание древней крепости, запела песню, которую часто пела с другими девушками, когда садились чесать кудель или прясть:

Лес шумит вековой за околицей села.Ой, прядись, моя нить, поровней, поровней.Я тебя, милый друг, всё из леса ждала.А моё веретено только кружится быстрей.Вот и вечер уже, солнце скрылось за горой.Ой, прядись, моя нить, поровней, поровней.Лишь тревога на сердце, потеряла я покой.А моё веретено только кружится быстрей.Ночь пришла на порог. Да от друга нет вестей.Ой, прядись, моя нить, поровней, поровней.Ночь любимого взяла. Мне не быть уже твоей.А моё веретено только кружится быстрей.Жаль, что ночью за порог не ступить, не шагнуть.Как мне жить без тебя? Оборвётся моя нить.Только ночь попросить о тебе хотя б шепнуть.Да моё веретено сломано – не починить.[56]

И грезилось девушке, будто мелькает в её руках веретено, в печи потрескивают поленья, а отец с братом при свете лучины сучат пеньковые верёвки.

Глава 6

Тамир поднимался из подвалов Цитадели на верхние ярусы. Голова гудела, а в виски билось глухое и гулкое: «Тук. Тук! ТУК!» Боль пульсировала, давила на глаза, отзывалась в затылке. И так было всякий раз. После каждого урока. Словно колдовство тянуло из парня жизненную силу, даря взамен головокружение да тошноту.

Остались позади обороты учения, принёсшие, помимо нынешних страданий, знания о том, как упокоить вставшего младенца.

Впереди ждала встреча с креффом Лесаны, где Тамиру предстояло заняться метанием ножа в цель. А потом урок с наставницей Айлиши, грозившейся сегодня спросить, какой отвар из волчьих ягод пригоден для лекарских целей, а какой только для отравы.

Интересно: Айлиша знает, что лекари не только исцелять могут, но и жизнь отнимать? Эта мысль, невпопад пришедшая в больную голову, ужаснула. Тамир не мог представить любимую творящей чёрное колдовство.

Любимая… Слово-то какое тёплое! Родное! Произносишь его про себя – и будто руки материнские обнимают. А в плечах сразу такая сила угадывается, словно можешь небо с землёй сравнять, лишь бы та, что заставляет сладко замирать сердце, оставалась рядом. Только как побороть удушающую робость? Как сказать самой красивой на свете девушке, что давно её любишь? Едва увидел в первый раз её, такую застенчивую, робкую, с тенью от опущенных ресниц на щеках, так и потерял покой. И лишь она, её улыбка, её голос заставляют стиснуть зубы, не давать воли постыдному страху перед Цитаделью, перед ходящими, перед наставником, помогают терпеть и отыскивать в душе такие силы, о каких и не подозревал никогда грузный рохля, заласканный маменькин сынок.

Как Тамиру хотелось побыть с Айлишей наедине! Не здесь, не среди этого нагромождения камней, а где-то там, где тихо, спокойно и не надо опасаться появления креффов или старших выучей. Хоть на один оборот вырваться из заточения стен, что держат крепче, чем острог. Сколько раз Тамир пытался найти по углам вытоптанного двора хоть малый цветок, хоть куриную слепоту, хоть сурепку, хоть чистотел, чтобы порадовать любимую. Впусте.