Жнецы Страданий

Вот уже щёлкнули кнуты, головная телега медленно тронулась. Но тут на площадь въехал крефф.

Парень не первый раз видел наставника Цитадели, но сызнова удивился тому, какой тот оказался неживой. Лицо застывшее, а глаза… Эх, и злые они были! Шумная площадь стихла. Колдун обвёл тяжёлым взглядом смолкших людей, ни слова не обронил и направился в дом посадника.

– Принесли его псы! Не мог позже приехать! – выругался хозяин обоза и скрепя сердце велел распрягать лошадей. Всё одно, покуда крефф в городе, уезжать строго-настрого воспрещается.

Весь день недобрым словом поминали купцы и горожане сына лавочника, Жупана, что сдуру утонул, доставив соотчичам немало хлопот. Когда солнышко на весну поворотило, поленился этот пустоголовый дойти до мостков, что соединяли два берега текущей через город речушки. Попёрся по льду. А тот возьми да проломись под дураком. Только шапка мелькнула.

Пришлось звать колдуна из сторожевой тройки, чтобы тот своими камланиями поднял утопленника со дна.

Ох и матерились тогда мужики, кроша рыхлый лёд топорами да пешнями. Никому не хотелось лезть в студёную воду, вылавливать стерву. Но понимали: ничего нет страшнее непогребённого по обряду тела. Получишь через три дня вставшего мертвяка. Будет бродить, поживы искать. Потому зло работали елаширцы, матерились, но дело делали. Деваться-то некуда.

Хвала Хранителям! Вытащили! Наузник отшептал со всем тщанием. Тем всё будто и закончилось.

И вот, значит, явился крефф за Жупаном. А Жупан утоп. И схоронен уже несколько месяцев как. Спит себе, клятый, с миром. Чтоб ему провалиться.

Только пекарь Строк с женой радовались приезду колдуна: как-никак подарил им малую отсрочку, задержал сына дома. Лишь парню было маетно. Он так долго ждал. А теперь что? Опять сидеть. Пока ещё крефф всех поглядит. Эх!

Смотрины обережниковы тянулись день за днём, и, казалось, не будет им конца. На исходе седмицы собрали, наконец, всю Тамирову улицу на небольшом пятачке перед домом посадника. Крефф равнодушно осматривал стоящих перед ним людей, скользя взором колючих глаз с одного лица на другое. Тамир нетерпеливо переминался. Скорей бы уж закончилось всё, да ехать. Но колдун вдруг впился в него взглядом и кивнул:

– Этот.

У матери подломились ноги. Отец и тот покачнулся, раздирая ворот рубахи. Хлюд скороговоркой пробормотал благодарственную здравицу, а крефф, которого он называл Донатосом, велел через пол-оборота[28] быть готовым выехать.

Дорожную суму собирать не пришлось. Она и без того залежалась за столько-то дней.

И с родителями попрощаться, как обычай велит, Тамир не успел, и понять толком, куда его судьба повернула, не успел. Только глядь – уже за воротами Елашира очутился.

Словно оцепенел парень. В голове не осталось мыслей, только пустота. Не мог рассудок воспринять такое откровение: он, Тамир, сын пекаря Строка, единственный поздний ребёнок своих родителей, толстый, хворый, нескладный, постоянно мучающийся одышкой, и вдруг осенённый? Быть того не может!

Но даже своим окаменевшим сознанием парень понимал: креффы не ошибаются. Никогда. И если его выбрали, то впереди – обучение в Цитадели. Но как же тогда Старград и Радим? А мать с отцом как?! Вся их отрада на старости лет – сын. И вдруг разлучиться на пять вёсен! Да переживут ли? Одно дело – знать, что единственное дитя в тепле и сытости, а другое – что в Цитадели не пойми на кого обучается.

Вот тогда набрался Тамир смелости спросить у молчаливого спутника, кем суждено ему стать. Донатос посмотрел на него равнодушно и ответил:

– Первый год никем. А дальше поглядим.

Эти слова успокоили парня. Чего, правда, всполошился? Небось, отправят к целителям учиться припарки ставить да зелья варить. Почему к ним? Да потому, что, прямо скажем, ратоборец или колдун из дородного неповоротливого Тамира получится ходящим на смех. Так думал юный путешественник. А покамест лежала перед ним дорога. И дорога та тянулась через лес.

Ни разу не был юный хлебопёк в такой глухой чащобе. Не доводилось. Оттого казалось, будто каждая веточка норовит зацепить одежду, а каждая кочка – выбить неуклюжего наездника из седла. Но лишь когда остановились на ночёвку, а Донатос начертил обережный круг, Тамиру стало по-настоящему страшно.

Крефф спокойно спал, а его найдёныш лежал и, обмирая, слушал, как в чаще воет невидимая тварь, как шуршит валежник под чьими-то то ли ногами, то ли лапами. Глядел, как в нескольких шагах от стоянки горят голодом зелёные глаза. А ещё казалось, будто кто-то зовёт Тамира. Тоненько, ласково, напевно.

Он ёжился, крепко зажмуривался, надеясь уснуть, но с закрытыми глазами делалось ещё страшнее. Чудилось: тянутся из тьмы жадные руки ходящих. Воздуха не хватало. Ужас стискивал горло. Тамир шумно, прерывисто дышал. Тело его сотрясала дрожь. Донатос тут же поднялся, подошёл к подопечному, вполсилы пнул его ногой в зад и прошипел:

– Заткнись, покуда не удавил! Никто тебя не тронет! А спать не дашь, сам за круг вышвырну!

После этого колдун вернулся на свой войлок и сразу уснул.

Тамир так и не сомкнул глаз, примеривался к боли, оставленной сапогом креффа, да держался за оберег под рубахой. А наутро, покидая место стоянки, юноша заметил недалеко от обережной черты растерзанного зайца.

Да, тяжело далась дорога. Жгла сердце тоска, разъедали душу сомнения и страхи. Потому встреча с улыбчивой, тёплой и такой обыкновенной Лесаной стала для измученного опасениями и недосыпом парня настоящей отрадой. А уж знакомство с застенчивой, тоненькой, словно камышинка, Айлишей и вовсе окрылило отчаявшегося было Тамира. Отчего-то вдруг пригрезилось, как они вместе будут учиться на лекарей.

* * *

Высокие, обитые железом ворота были черны от старости. Но дерево не рассохлось, а наоборот, словно окаменело. Такие не вдруг выломаешь, их и отворить-то недюжинная сила потребуется.

Путникам открыли после третьего удара. Два крепких парня в такой же серой, как у Донатоса, одёже с усилием разводили тяжёлые створки. Тамир заметил, как колдун презрительно дёрнул уголком рта и сказал одному из привратников:

– Что, Велеш, покуда меня не было, небось, ничего тяжелее… не поднимал?

У Тамира заполыхали уши. Он и подумать не мог, что мужчина, крефф, может вымолвить такую срамоту при трёх девках!

Клесх только хмыкнул. А привратник на бранное слово ответил учтиво:

– С возвращением, наставник.

Путники неспешно въехали во двор Цитадели.

Лесана разинула рот. Ей, выросшей в глухой лесной деревушке, было непонятно: как можно возвести такие стены? Это ж какую силищу надо иметь, чтобы на самую верхотуру затаскивать огромные булыжники? Сколько камня нужно и где его взять? Откуда было знать девчонке, что в окрестном лесу есть каменоломня, в которой частенько ломали спины наказанные за проступки выучи.

Потому пока её изумляло всё. И высокие башни, и каменный колодец посреди двора, и булыжная мостовая, и даже мощные столбы, врытые вдоль стен. Правда, вновь прибывшие так и не поняли, зачем они нужны.

А ещё по стенам здесь полз серый лишайник, какой водится в лесу, там, где торчат из земли каменные лбы слоистых валунов. Удивительно, но в Цитадели не было зелени. Ни травинки, ни вьюнка.

Здесь всё дышало холодом, и каждый негромкий шаг отвечал ступающему гулким эхом. Этот надёжный оплот не разрушить. Эти высокие стены не одолеть. Эти огромные ворота в одиночку не отворить. Здесь можно не бояться ходящих, не бояться ночи.

Вот Лесана глупая, что не хотела сюда ехать! И путница радостно улыбалась, озираясь вокруг. Однако тяжёлый взгляд Клесха несколько охладил её восторженный пыл.

Соскользнув со своей кобылки, девушка ступила на мощёный двор. Казалось, вот она, сказка! Вот оно, чудо! Даже сердце зашлось!

Но вдруг быстрые тени замелькали над головой, и ржавый клёкот эхом полетел над Цитаделью. Лесана в ужасе распахнула глаза, и в них отразились парящие кругами чёрные птицы. Вороны. Предвестники смерти. Падальщики. Их хриплый грай упал с неба, рассыпавшись эхом. Откуда здесь эти мерзкие птицы? И почему их никто не прогонит? Холодный пот заструился меж лопаток. Все знают: где кружит ворон, там ходит смерть.

Словно издалека девушка услышала скрежет задвигаемого засова. И сердце больно кольнуло горькое предчувствие. Будто захлопнувшиеся ворота навсегда отрезали трёх новых насельников Цитадели от радости жизни.

Там, за стенами, осталась весна с её талой водой, первой зеленью, пробивающейся из разопревшей земли, и будто подкрашенным лазурью синим небом. А тут, во дворе, вдруг повеяло тоскливой осенью. Серая мостовая. Серые, покрытые седым мхом стены. Серые крыши. Серые башни. Да и пахло тут сыростью, стынью и осязаемым отчаяньем, которое словно свило гнёзда в древних камнях.

Один из воронов слетел вниз, сел на крышу колодца и уставился на Лесану блестящими чёрными глазами. Девушка попятилась, привычно стискивая ладонью оберег, подаренный женихом. Неужели ворон, которого ещё называют вестником ходящих, почуял в ней скорую жертву?

– А ну кыш! – крикнула Айлиша и замахнулась на птицу.

Ворон лениво снялся с места, но улетел недалеко, опустился на один из столбов, откуда громко и пронзительно каркнул несколько раз, словно насмехаясь над слабой попыткой его напугать.

– Откуда они здесь? – помертвевшим голосом спросила Лесана.

– Чего ты испугалась? – потрепал её по плечу Тамир. – Подумаешь, птица.

Но, несмотря на эти слова, он и сам был бледен.

– Хватит языками чесать, – прервал разговор подошедший Клесх.

Позади креффа стоял высокий светловолосый и светлоглазый юноша, облачённый в чёрную рубаху и чёрные же порты.

– Фебр, выдашь им одёжу, отведёшь к хрычовке нашей, потом в мыльню, затем к целителям, оттуда в трапезную, а как поедят, проводишь в крыло для первогодок и поселишь. Быстро давай. Мы и так последние приехали.

Парень коротко кивнул и поманил новоприбывших следом. Торопливо все трое двинулись за ним. Нырнули в тень высокой арки, миновали несколько каменных переходов и по длинным коридорам, освещённым лишь яркими полосками света, падающими в узкие окна, поспешили вглубь Цитадели.

Коридор круто спускался вниз. Скоро оконца заменили чадящие факелы. Айлиша прислушивалась к эху шагов и шёпотом недоумевала на ухо Лесане:

– В мыльню-то я ещё понимаю, а что за хрычовка и зачем к ней идти?

– Косы стричь, – не поворачивая головы, сухо просветил их провожатый.

– Как стричь? Мы же девки! – Будущая целительница замерла как вкопанная.

– Вы теперь не девки, а послушницы Цитадели. Нет тут ни девок, ни парней, лишь будущие обережники. И волосы им только помеха, – остановился старший ученик.

– Это что ж, нам в портах ходить и мыться вместе с вами? – помертвела Лесана.

– В портах, само собой. А мыться… Ну, ежели только захочешь, чтобы спинку потёрли. А так – отдельные мыльни. – Парень хохотнул и уже строже добавил: – Пошевеливайтесь давайте, а то в первый же день накажут. Быстро поймёте, как сопли жевать.

И они снова устремились куда-то вниз.

Скоро коридор вывел их к невысокой двери с железным кольцом. Фебр привычным движением потянул на себя тяжёлую створку и втолкнул спутников в каморку с пышущей печью. После промозглых коридоров Цитадели здесь показалось почти жарко.

Пока девушки недоумевающе оглядывались, из тёмного кута послышался скрипучий голос:

– Никак креффы новеньких привезли. Ну, чего замерли? Идите сюда. Стоят, зенки вылупили…

Согбенная худая старуха приблизилась к перепуганным девкам, пристально оглядывая каждую слезящимися выцветшими глазами.

– Чего трясётесь? Меня, что ль, старую испужались? Хороши, ничего не скажешь. При виде беззубой карги едва не визжат. Ладно, садитесь. – Она кивнула на низенькую скамеечку. – Кто первый?

Айлиша, ближе всех стоявшая к бабке, всхлипнула и сделала робкий шажок назад.

– Цыц, курица! – Хрычовка толкнула юную целительницу на скамейку и в один миг отмахнула ей косы огромными ножнями.

Несчастная медленно подняла ладони к ставшей неожиданно лёгкой голове, запустила пальцы в короткие волосы. Тяжёлые слёзы поползли по её щекам. Ещё несколько взмахов ножней, и Айлиша стала похожа на своего креффа.

– Не дамся! – сжала кулаки Лесана.

Тут же крепкие руки стиснули сзади её плечи. Фебр не собирался уговаривать. Уже через миг девушка сидела на скамеечке. Снова защёлкали ножни, и тяжёлая русая коса, которую украдкой так любил целовать и гладить Мирута, упала на грязный пол.

– Да не дрыгайся ты, куропатка буйная, не то в плешинах вся будешь, – приговаривала старуха. – Чем коротше, тем лучше – в глаза патлы не будут лезть.

Лесана обмерла. Она и помыслить прежде не могла, чтобы окоротить косу хоть на вершок! Фебр ослабил хватку. Плечи у девушки ныли от его пальцев. Карга пошаркала за голиком[29], смела в огромный совок девичью красу и повернулась к Тамиру.

– Ну тебя-то, толстомясый, держать не придётся? Аль тоже реветь начнёшь? – едко поинтересовалась она.

Парень вздохнул и покорно опустился на низкую скамеечку. Старуха остригла его ещё короче, чем девушек, а закончив, бросила волосы в печь. Туда же полетели и кузовки со скарбом, привезённые из дома.

– Пожитки ни к чему вам больше, – ответила старуха на обиженные возгласы. – Цитадель накормит, напоит, оденет, обует и спать уложит. На ваш век хватит. Нурлиса пожила, Нурлиса знает. Всё, пшли вон отсюда! Ну? Чего рты раззявили? Надоели, сил нет. – И старуха вытолкала полуживых от унижения девушек за дверь. Парни вышли следом.

– Мне нравится. Ты на одуванчик похожа, – прошептал захлёбывающейся от рыданий Айлише Тамир.

Он-то по своим волосам не особенно убивался.

– А я на кого похожа? На сову лупастую? – всхлипнула Лесана.

– Ну, на какую сову, скорей на совёнка, – улыбнулся юноша.

– Вы нынче на мертвяков похожими станете, если не поторопитесь! – ткнув утешителя под рёбра, прикрикнул ненавистный Фебр.

И опять они зашагали по бесконечным коридорам.

Скоро обоняние уловило запах воды, а потом и тело ощутило подступающую удушливую влажность.

В узкой одевальне стояли длинные лавки, в стены были вбиты деревянные колышки. Видать, для одёжи.

Фебр подтолкнул оробевших девок, из тяжёлого ларя у входа выудил три холщовых мешка и сунул их подопечным.

– Там мыльный корень, мочало, холстина, одёжа. Помоетесь, переоденетесь и выходите.

– А зачем пожитки наши отобрали? – робко спросил Тамир, припоминая, что на дне его сумы ещё оставались чёрствые пряники.

– Кто вас знает, чего вы припёрли? Нажрётесь ещё пирогов каких тухлых, лечи вас потом. А одёжа тут у всех одинаковая, – скупо пояснил старший выученик и указал парню пальцем на левую дверь. – Тебе туда. Или с девками плескаться собрался?

Тамир мучительно покраснел, прижал к груди выданный мешок и пошёл, куда указали. А его спутницы принялись торопливо раздеваться.

Мыльня оказалась огромной. Царство воды и эха. Никакого сходства с привычной для девушек баней. Осклизлые скамьи, огромные бадьи с холодной и горячей водой. Вдоль каменных стен громоздились лохани и черпаки, а над всем этим плыл сизый пар.

– У меня в коробе зеркальце было, – намыливая голову, сетовала Лесана.

– А у меня мёд, – всхлипнула Айлиша, с ужасом понимая, что оборвалась последняя ниточка, связывавшая её с домом.

– Долго вы ещё? – В клубящийся паром зал сунулся Фебр.

Ответом бесстыднику стали дружный визг и полетевшие в него мочалки.

– Будет орать-то. Бегом одеваться, – словно не замечая распаренных нагих тел, ровно сказал парень и прикрыл дверь.

Девушки опрометью бросились исполнять приказание. Кое-как промокнули воду жёсткими утирками, еле натянули на влажное тело порты да рубахи из небелёного льна и кинулись в коридор. Уши пылали, глаза жгли злые слёзы. Лесана так вообще хотела подойти и выбить наглецу зубы.

– Срам-то какой! – тихонько простонала Айлиша. – Как в глаза-то теперь ему смотреть, клятому!

Как, как… Взгреть бы охальника!

Покуда девушки маялись стыдом, а Тамир в недоумении косился на их пунцовые лица, невозмутимый Фебр ровным и скорым шагом вёл новичков дальше.

И снова полутёмные сырые коридоры. Снова гулкое эхо, высокие своды и сжимающая сердце тоска. Когда уже стало казаться, что так и придётся остаться в подземелье навсегда, загремел засов, заскрипели петли и все четверо очутились во дворе.

Здесь, оказывается, сияло солнце. Яркий свет ослепил, заставил зажмуриться. Казалось, лучи вот-вот выжгут очи бесстыдницам, осмелившимся облачиться в мужское, уподобиться парням! Отринет Хранительница от них женскую благодать, усохнут, как деревья бесплодные.

– Это с непривычки так слепит, потом притерпитесь, – подбодрил спутников провожатый. – Давайте, разлепляйте зенки. Нам ещё к лекарям.

Дорогу к целителям девушки не запомнили. Так и шли взглядами в мостовую. Но вот снова скрипнула дверь, снова потянулись коридоры. Только здесь отовсюду пахло травами. Троицу снова разделили. Тамира увела с собой статная девушка, одетая в такое же платье, что и Фебр, только коричневого цвета. А Лесану и Айлишу провожатый втолкнул в просторную светлую комнату, где за столом сидели и скрипели по пергаменту гусиными перьями двое мужчин. Оба они выглядели явно старше привёзшего Лесану Клесха. Один оказался рыжим, а у второго волосы были цвет в цвет с крыльями тех воронов, что кружили над Цитаделью.

– Как зовут? – оторвался от своего занятия тёмный, поднимая голову.

Девушки онемели. Одной половины лица у мужчины не было. Рыхлые борозды давно зажившей страшной раны тянулись от правой скулы до виска, будто огромная кошка провезла когтями, выдирая глаз, распахивая кожу.

– Коли налюбовалась, ещё раз спрашиваю: как зовут? – указал он пальцем на Лесану.

– Лесана, – едва слышно прошептала та.

– Как? Громче говори. Или голос пропал?

– Лесана! – сорвалась на крик девушка.

– Из какого рода и сколько вёсен?

– Из Острикова рода, семнадцать вёсен мне.

– Чёрной лихорадкой болела?

– Нет.

– Девица ещё?

Она вспыхнула.

– Ну брось, Ихтор, она ж деревенская. Там с этим строго: блуд на деревне не спрятать, – мягко сказал рыжий.

– Блуд, Руста, где хочешь можно спрятать. Как моя бабка говорила: кого надо, того и на печке отлюбят.

– Когда краски[30] у тебя? На убывающую луну или на растущую? – внезапно спросил Руста.

«Хранители пресветлые, да что ж это такое? За что? О таком же только с матушкой в тёмном углу шёпотом говорить можно! Мужчинам о женском знать не положено», – пронеслось в голове у Лесаны, а непослушные губы промолвили:

– На растущую.

– Болят?

– Нет, только за пару дней поясница ноет. – Лесана с ненавистью посмотрела на своего мучителя.

– Будешь о днях своих говорить креффу. Как только спину заломит и поймёшь, что вот-вот краски начнутся, тут же ему скажешь. Поняла меня? – В переносицу уткнулся тяжёлый взгляд одноглазого.

Сил хватило только кивнуть.

Ихтор повернулся к Айлише.

– Ну а ты кто у нас такая?

– Айлиша, из Меденечей, шестнадцать вёсен мне и… – девушка судорожно вздохнула: – у меня ни разу ещё кровь не падала.

От лекарей девушки вышли растоптанные, хотя, казалось, куда уж больше? К ним тут же бросился Тамир:

– Вы что такие?

Лесана вымученно улыбнулась.

– Ничего.

– Хворь какую нашли? – не унимался юноша.

– Нет, Тамир, у нас всё в порядке, а с рукой у тебя что? – кинув взгляд на его замотанную в чистую тряпицу правую руку, спросила Айлиша.

– А… это. Сломал в детстве, вот велели каждый день на припарки ходить, – как-то виновато отозвался парень.

– Как же ты тесто-то месил? – охнула будущая целительница.

– Ну, ежели не трудить, вообще бы негодящая осталась, – криво усмехнулся Тамир, пожалевший, что проговорился о детском недуге.

– Хватит лясы точить. Бегом в трапезную! – Фебр, как всегда, не дремал и снова погнал троицу через двор куда-то к дальней башне.

Они торопились, как могли, но когда лёгкий ветер донёс запахи еды, припустили гораздо веселее. После первых тревог и волнений есть хотелось так, что аж живот подводило.

Внутри башни новичков перво-наперво встретила просторная комната с рукомойниками.

– Рожи с цапалками умойте, и за столы пойдём. – Фебр кивнул на рукомойники.

Его подопечные наскоро поплескались, а пока вытирали мокрые лица и руки, парень нравоучительно сказал:

– Учтите: не знаю, как там у вас, а в Цитадели чистоту блюдут строго. Перед трапезой руки и морды мыть обязательно. Одёжу стирать каждую седмицу. Не дай Хранители, кто из наставников учует, что от вас воняет, или ворот грязный заметит. Сапоги тоже держать в чистоте. У девок ещё подмывальня есть, потом покажу. Там же, в подмывальне, и холстины найдёте. Ну, на краски ваши.

Лесана и Айлиша снова сделались густо бордовыми.

– Ладно, хватит уже столбами стоять. Есть идём.

Парень толкнул широкую дверь, и перед его оробевшими спутниками раскинулась просторная трапезная с рядами столов. За одним из этих столов, наверное, самым длинным, сидели юноши и девушки, одетые в такой же грубый лён, что и прибывшая троица.

– Садитесь, – кивнул Фебр на свободные места, а сам ушёл за соседний стол к своим товарищам в чёрных облачениях.

Лесана огляделась. В трапезной собралось много народу. Стол, за которым сидели новички, действительно был самым большим. Диво дивное, но все ученики цитадели – и парни, и девки – оказались одеты и обуты одинаково. Только цвет различался: у новеньких платье было из небелёного грубого льна, а у тех, кто постарше, или чёрное, как у Фебра, или коричневое, или тёмно-серое. Интересно: отчего так?

А ещё Лесана отметила, что все выучи и впрямь пострижены коротко-коротко. От этого стало чуть легче на душе: не одним срамиться.

Девушка продолжила озираться, ища взглядом креффов. Не могут же выученики одни сидеть? Возле самого окна стоял пустующий стол, на котором ждали едоков ложки, миски и хлеб. Сразу стало ясно, что это и есть место наставников. Так и оказалось.

Дверь снова открылась, в зал вошли обережники. Их было около дюжины. Лесана не успела точно разглядеть, да и побоялась, как бы не наказали за дерзость: чай, обережники не коровы, по головам их считать. Впереди шёл осанистый мужчина. Высокий, седовласый, широкоплечий, прямой. Сколько ему вёсен, Лесана не взялась бы сказать. Может, сорок, а может, и шестьдесят. У него было чистое, лишённое морщин лицо и колючие тёмные глаза. И веяло от этого человека такой властностью, что хотелось вжать голову в плечи, а лучше закопаться в стог сена и не высовывать носа.

При появлении наставников старшие выучи повскакали с мест и застыли, ожидая разрешения сесть. Новички неуклюже, вразнобой последовали их примеру.

Окинув трапезную пронзительным взглядом, вошедший мужчина дал знак садиться.

Снова загрохотали отодвигаемые лавки, засновали между столов служки с исходящими паром горшками. К стопке мисок со всех сторон потянулись руки. Однако над головами собравшихся разнёсся глубокий сильный голос. Разговоры и гул сразу стихли.

– Прежде чем вы приметесь за еду, я, глава Цитадели крефф Нэд, растолкую новым послушникам наши порядки. Запомните: среди вас больше нет детей из богатых и бедных семей, нет городских и деревенских, нет девок и парней. – Глава обвёл учеников тяжёлым взглядом. – Все вы теперь послушники. Отныне Цитадель – ваш дом. Креффы – ваши отцы и матери. Остальные выученики – ваши соотчичи.

После этих слов новички начали недоумённо переглядываться. Страшно становилось даже подумать о таком! Ведь не извергли их из рода, не изгнали насовсем, лишь отпустили на обучение! Как же так можно, чтобы чужие люди считались ближе отца, матери, родовичей? Да и мыслимое ли дело не делить их на юношей и дев?! Однако нарастающий гул разбился о резкое:

– В Цитадели нет праздности и безделья. Вас привезли сюда вразумляться наукам. Быть послушником – значит оставаться в послушании у старших все пять вёсен и зим, которые вы будете в этих стенах. Только тот, кто от первого до последнего дня проявит усердие, будет потом опоясан. Иные, если Хранители дадут, позднее сядут на креффат. Но о том пока не то что говорить, думать рано. И помните: опоясаны будут не все. Слабых духом Цитадель отринет. Ибо вестимо: кто не в силах защитить самого себя, тот не в силах сберечь других. А вы должны стать спасением людей от ходящих в ночи. Вот почему всяк, кто попустится страхом и жалостью к себе, не выживет.

Под сводами залы пронёсся ропот. Однако Нэд легонько ударил ладонью по столу и в воцарившейся тишине так же спокойно, как прежде, продолжил:

– Если кто-то от слов моих струсил и задумал бежать, так я никого не держу. Ворота Цитадели открыты целый день, а ночью для тех, кого заход солнца застал в пути, не запирается калитка в стене. Только помните. – Он обвёл всех тяжёлым взглядом. – Едва вы отойдёте от стен, обереги и колдовство, которые защищают крепость, вам больше не заступники. Беглеца сожрёт первый же ходящий. А через несколько седмиц на воротах поселения позорника будет начертан особый знак, по которому всякий обережник узнает, что тут родился трус, предавший своих соотчичей и род. И более ни один осенённый не станет помогать жителям места, породившего беглеца.