Жнецы Страданий

– Привал? – спросила она и лишь тогда с ужасом увидела, что солнце клонится к верхушкам деревьев.

Скоро ночь, а вокруг непролазная чаща: ни заи́мки[24], ни избёнки, ни землянки с защитными резами[25]!

От страха свело живот.

Обережник тем временем неторопливо спешился и шагнул в сторону раскинувшегося у дороги березняка. Девушка последовала его примеру. Схватив лошадку под уздцы, поспешила следом.

Ей было страшно. Хотелось стать маленькой-маленькой, забиться под кочку и затаиться до утра, обмирая от ужаса. Ночь! И нет крова, который даст приют.

Тем временем крефф невозмутимо снимал с коня поклажу: расстилал на земле кожаный покров и толстый войлок, готовился развести костёр. Они что же, заночуют под открытым небом?

– Господин, – тряским[26] от почтения и страха голосом осмелилась спросить спутница, – мы разве не будем искать, где спрятаться?

Он покачал головой, не считая нужным отвечать.

У Лесаны засосало под ложечкой. Она была испугана, чувствовала себя глупой и жалкой. Пока обережник обустраивал стоянку, девушка непослушными от волнения руками готовила себе ложе. Сумерки наползали медленно, но уже казалось, будто чаща наполнилась звуками дикой жизни: где-то стонало, рычало и ухало.

– Господин…

Он прервал её:

– Если тебе дали в дорогу еды, доставай и ешь. Если надо в кусты, иди, но быстро.

Лесана покраснела, однако поспешила прислушаться к этому более чем мудрому совету. Когда же она вернулась к костру, её спутник отдыхал, вытянувшись на войлоке.

Впервые Лесана подумала, что ему, должно быть, мало радости скитаться от деревни к деревне. Нешто это жизнь – трястись день и ночь в седле, объезжая отдалённые поселения, ночуя каждый раз в незнакомом месте? Она не представляла себе такого бытья и потому пожалела своего молчаливого спутника.

Открывая берестяной кузовок с лепёшками, девушка задумалась: а был ли у креффа дом? Жена, мать, дети? Казался он совсем одиноким. Лесана поднялась на ноги и подошла к обережнику.

– Угощайся.

Он по-прежнему молча сел, взял две лепёшки, кусок мяса и неторопливо принялся есть.

Сотрапезница исподволь наблюдала. Она не видывала ещё подобных людей – молчаливых и с таким остановившимся взглядом, по которому не поймёшь, о чём человек думает. Девушке захотелось подружиться с креффом. Ну неразговорчивый, и что? Из дядьки её тоже трёх слов за седмицу не вытянешь, но ведь человек он хороший. Просто неболтливый. Так, может, и этот тоже? Ведь за что бы ему её не любить? Верно, не за что.

– Когда мы приедем в Цитадель? – тихо спросила Лесана.

– Через шесть дней, – последовал равнодушный ответ.

Шесть дней! Так далеко!

– Ты наелся?

– Да. Пора спать.

Подзабытый ужас вновь скрутился в животе тугим узлом. Лесана огляделась, с опозданием понимая: сумерки сгущаются.

– Господин, как…

Он поднялся. Не обращая внимания на жалкий лепет, достал из-за пояса нож с длинным острым клинком и порезал ладонь.

Девушка ахнула, торопливо закрыв рот руками. Крефф что-то беззвучно зашептал, обходя место привала по кругу и кропя землю. Когда обережник приблизился к благоговейно застывшей спутнице, той показалось, что он хочет порезать и её. Лесана сжалась на земле, однако выставила перед собой дрожащую ладонь с розовыми следами загрубелых мозолей. Но крефф резать длань не стал, наклонился к подопечной, обмакнул палец в кровь и начертал под зажмуренными глазами две резы.

– Сейчас высохнут, и можешь спать.

Девушка кивнула, не спрашивая. И так всё поняла. Обережник творил охранное заклинание, чтобы к их маленькой ночёвке не вышли обитатели ночи. Но всё-таки Лесане стоило огромных трудов сдержаться и не извергнуть из себя недавнюю трапезу.

– Господин, разве они не придут на запах крови? – несмело поинтересовалась спутница.

Хотелось услышать живую речь, чтобы удостовериться: с ней рядом по-прежнему человек, а не клятый Встрешник, который будет пострашнее ходящих в ночи.

– Пусть приходят, – ответил равнодушно крефф, перетягивая ладонь чистой тряпицей. – Нас защитит дар.

Собеседница успокоилась. Голос мужчины был невозмутим. Похоже, посланник Цитадели не злился на любопытство и неловкость. Да и остатки здравомыслия подсказывали девушке: обережник знает, что делает. Как-то же он добрался до Невежи целым и невредимым. Однако спать ночью под открытым небом всё одно было страшно. Порядком перетрусившая Лесана легла, с головой спрятавшись под накидкой, и смежила веки.

Вот пройдёт пять вёсен, и вернётся она в родную деревню. Вернётся осенённой, которой нипочём волколаки, упыри и кровососы. Как будут завидовать ей! Как начнут уважать! Была всего-то Лесанка, дочка гончара, почти голытьба, а станет… Кем она станет? Лучше, конечно, целительницей. Вот Мирута будет гордиться!

Но тут ушатом студёной воды обрушилось запоздалое понимание: пять вёсен. Пять! И несчастная, наконец, осознала: не будет гордиться ею Мирута. Потому что не проходит завидный жених бобылём такой срок. Глупая! Нешто станет красивый парень год за годом ждать возвращения девки, которую успел несколько раз поцеловать?

Нет! Он не такой! Конечно, станет! Лесана крепче стиснула деревянный оберег, подаренный суженым. Дождётся обязательно. Но горячие слёзы текли и текли по лицу. Девушка смахивала их, размазывала ладонями, безжалостно давила рыдания.

Уставшая от тягостных дум, плача и долгой езды верхом, она провалилась в сон, даже забыв испугаться сгустившейся вокруг темноты.

Проснулась же оттого, что стало холодно. Сквозь сон подумала: опять одеяло на пол сползло. Но горячую кожу обжёг холодный ветерок. Тогда-то девушка и вспомнила, где она и с кем, с ужасом вскинула голову и… обомлела.

Хранители пресветлые! Что это? Лесана стояла на рубеже света и тьмы, протягивая руки в сумрак леса, откуда глядели на неё горящие зеленью голодные глаза.

* * *

Человек замер возле дерева, которого не достигал слабый свет догоревшего костра. Высокий мужчина смотрел пристально и манил жертву к себе.

Словно зачарованная, Лесана сделала шаг вперёд, но замерла, встретив невидимую преграду. Что-то мешало идти дальше. А зелёные, словно болотные огоньки, глаза мерцали, притягивали…

Лишь тут девушка вспомнила: кровь! Заговорённая руда обережника – вот что не пускает её за очерченный круг. Оборотень это знал. Но ему нужна была еда, и он искал способ заполучить её. А жертва не могла противиться зовущему взору, обволакивающему, притягательному, обещающему. Поэтому она наклонилась и торопливо процарапала ногтями землю, прихваченную последним весенним морозцем. Преграда, отделявшая людей от обитателя ночи, рухнула.

Лесана шагнула из безопасного круга в темноту, потянулась к мужчине. О, как ей хотелось коснуться его! Прижаться всем телом, вдохнуть запах, почувствовать тепло, исходящее от кожи. Как долго она его ждала! Именно его! Зачем нужен Мирута, когда напротив стоит ходящий в ночи?! Рядом с ним можно не бояться темноты, он не даст в обиду. Мысли путались в голове, рассудок туманился, влечение становилось всё сильнее. Ходящий плотоядно улыбнулся, однако вместо того, чтобы приблизиться, поманил жертву, бесшумно отступая в чащу.

Сердце девушки наполнилось ликованием. Вдруг стало легко и спокойно. Она идёт одна по чёрному лесу и ничего не боится, а впереди, в непроглядной тьме крадётся её спутник, в каждом движении которого угадывается хищная звериная повадка. И он ведёт её… ведёт… ведёт…

Она не понимала, как долго они шли и как скоро остановились. Мужчина наконец шагнул к Лесане, притянул к себе. Она прильнула к широкой груди, ощутила острый запах зверя, почувствовала на бёдрах сильные руки. Сладкое томление разлилось по телу. Дыхание ходящего обжигало кожу. Думать ни о чём не хотелось, да и не было сил.

И вдруг чудовище оттолкнуло сомлевшую жертву, выгнулось и взревело от боли. Чары рассеялись. Девушка отпрянула, задыхаясь от удушливой вони псины и пота.

В темноте сверкнуло мертвенное голубое сияние, а оборотень, рыча и воя, покатился по земле, объятый призрачным свечением. С ужасом Лесана узрела на человеческих плечах страшную звериную голову. Тварь упала на четвереньки, неестественно выгнула хребет. Затрещала рвущаяся одежда, обнажая не человеческую кожу, а мокрую звериную шкуру.

Через несколько мгновений на поляне стоял огромный волк. Ощеренная морда, влажные клыки. Сейчас бросится! Но голубое сияние колышущимся маревом обволокло хищника, поднимая дыбом жёсткую шерсть вдоль хребта, пробегая по ней ослепительными синими искрами. Ходящий снова взревел, хотел ринуться вперёд, но словно налетел на невидимую стену, опрокинулся на спину и по-щенячьи жалобно заскулил от боли и ужаса. Всякая тварь хочет жить! А оборотень уже понял, что жизнь его подходит к концу.

Крефф замер напротив. В его взгляде не было гнева. Но и снисхождения тоже. Там зияла всё та же мёртвая пустошь, только отсветы призрачного сияния таяли в глубине зрачков. Мерцающий свет тянулся от его ладоней к корёжившемуся на земле волколаку, который перед смертью пытался принять людской облик, пытался, но, сдерживаемый даром, не мог. Резкий взмах рук, и сопротивляющееся чудовище поволокло к ратоборцу, словно стянутое невидимым арканом. Блеснул клинок. Человек принял огромного волка на нож. Яростный рык смолк, сменившись булькающим хрипом.

Лесана осела на землю, трясясь всем телом. Никогда она не видела нежить. И уж тем паче так близко. С ужасом девушка поняла, что чёрный лес плывёт у неё перед глазами. Дышать стало нечем, горло перекрыл жёсткий ком, по телу высыпал холодный пот, нутро скрутило, а съеденное накануне опасно всколыхнулось в животе, но наружу, к счастью, не исторглось.

Однако уже через миг задыхающуюся, дрожащую от слабости и пережитого страха девушку безжалостно встряхнули. Стальные пальцы сомкнулись на её плече, и крефф потащил подопечную прочь из чащи, к безопасной поляне.

Костёр вспыхнул, словно в него плеснули масла. Мужчина наклонился к бессильно упавшей на войлок спутнице, вздёрнул её за подбородок и вгляделся в лицо.

– Сказал же, не стирать кровь.

– Я…

– Сказал?

– Да… – прошептала Лесана. – Но я не стирала…

Она осеклась, вспомнив, как плакала, укрывшись накидкой, и как смахивала слёзы руками.

Больше ни о чём вспомнить не успела, потому что две тяжёлые оплеухи оглушили до звона в ушах.

Никогда прежде Лесану не били. В далёком детстве, случалось, перепадало от матери, да и то для острастки больше. Потому до сего дня она не испытывала боли от настоящих побоев. Той, от которой немеет тело, а в сердце поселяется страх.

Дыхание перехватило.

– У волколаков сейчас гон. Он бы тебя и жрать не стал. Ссильничал бы, а мной попытался закусить, – донёсся издалека спокойный голос обережника. – Ты едва не накликала беду на нас обоих. Это непозволительно. Ехать ещё долго. Если такое повторится, отвезу обратно в Невежь, и будем считать, что твои соотчичи отказали креффу.

У Лесаны похолодело сердце:

– Нет! Нет! Я больше никогда…

– Молчать.

Холодные серые глаза смотрели по-прежнему без гнева. Но отчего-то девушка почувствовала себя ничтожной и жалкой.

– Прости, господин, прости меня! – взмолилась она.

Увы, мольба осталась без ответа. Мужчина молча размотал тряпицу на ладони, сковырнул остриём ножа корку запёкшейся крови и снова, роняя заговорённую руду, замкнул круг, который разорвала его спутница. Это всё из-за неё. Дура!

Однако Лесана заметила, что крефф даже не поморщился, когда вновь терзал свою рану. Он словно не испытывал боли.

Обережник опять начертал на лице девушки резы. С трудом она сглотнула рвущиеся из груди рыдания и попросила:

– Позволь, перевяжу.

Мужчина протянул ладонь. Лесана осторожно смыла с неё кровь, поливая из фляги, про себя обратив внимание на то, какая у креффа жёсткая, исчерченная шрамами рука. Перевязав рану, девушка вернулась на своё неудобное ложе. Лицо болело. Небось, синяки останутся. Снова захотелось расплакаться.

Слёзы задрожали в глазах, но она вспомнила, что на щеках по-прежнему подсыхают кровяные резы. Пришлось запрокинуть голову и долго усердно моргать, прогоняя желание разрыдаться от боли, запоздалого испуга, обиды на себя и на жизнь, которая так предательски разлучила со всем дорогим и привычным.

Заснула Лесана только под утро.

* * *

Второй и третий день протекли бестревожно. Разве что вместо домашних лепёшек и вяленого мяса питались теперь путники дичиной, которую добывал обережник. Увы, зайцы, растрясшие за зиму жирок, были костлявыми, а мясо их – сухим и жилистым. Но привередничать не приходилось.

За это время крефф перекинулся со своей подопечной едва ли парой слов.

Молчаливое путешествие оказалось нарушено на утро четвёртого дня, когда голый лес сменился полями, раскинувшимися по обе стороны от широкой, плавно несущей свои воды реки.

Путники обогнули невысокий холм, поросший соснами, и выехали на тракт, к которому стягивались сразу несколько дорог. По одной из них тоже трусили две лошадки.

К удивлению Лесаны, её спутник натянул поводья, ожидая приближения незнакомцев.

Когда мужчины подъехали ближе, девушка поняла: оставшийся путь до Цитадели они с креффом проделают не одни.

– Мира в пути, Клесх, – поприветствовал обережника худощавый, жилистый и тоже коротко стриженный мужчина, сидящий на гнедом коне.

Так Лесана узнала имя своего молчаливого спутника.

– Мира в пути, Донатос, – эхом отозвался он.

Обережник кивнул и направил своего жеребца вперёд по дороге. Взгляд колючих глаз упал на Лесану, и она молчаливо охнула. Это был колдун, приезжавший в Невежь, когда пропала Зорянка! По коже побежали мурашки. Он почти не изменился, разве только складки в уголках тонких, плотно сжатых губ пролегли глубже, да в волосах и щетине добавилось седины.

На вид Донатосу можно было дать вёсен сорок. Он годился ей в отцы. Да и не только ей, но и своему спутнику. Девушка перевела взгляд на подопечного колдуна: в седле колыхался тучный рыхлый парень, ненамного старше самой Лесаны. «Кровь с молоком» про такого молвить – что тощим обозвать. На переносице и пухлых щеках рассыпались яркие веснушки, а тёмные глаза смотрели с благожелательным любопытством. И веяло от него добротой, уверенностью и теплом. Что ему делать в Цитадели, среди таких, как Клесх и Донатос?

Юноша тем временем направил своего конька к кобылке Лесаны и сказал:

– Мира в пути.

– Мира, – ответила девушка и смешалась.

– Ты не выглядишь радостной, – справедливо заметил толстяк и добавил: – Меня Тамиром зовут.

– Меня Лесаной.

Они помолчали, глядя в спины своим спутникам. А потом девушка призналась едва слышно:

– Я не очень хотела ехать.

Парень с тоской оглянулся на уходящую вдаль дорогу, которая вела к его дому.

– И я, – также негромко ответил он. – Крефф приезжал год назад и сказал, что через год заберёт сына лавочника с нашей улицы. Сказал: «Из него выйдет толк».

– Отчего ж не забрал?

Тамир досадливо махнул рукой, сжимающей повод:

– Утонул тот. Прошлой весной.

Девушка вздохнула.

– Я в Старград собирался, – расстроенно продолжил собеседник. – Меня родители благословили на труды в посадской пекарне.

– А ко мне сваты должны были прийти, – грустно поделилась Лесана.

Оба замолчали, каждый кручинясь о несбывшемся.

Долго ехали, безмолвствуя, слушая размеренный скрип сбруи да стук копыт. А потом Донатос и Клесх направили лошадей в сторону по узкой, убегающей в голую рощицу дороге.

Ещё до наступления сумерек вершники въехали в небольшое село. Здесь был праздник! Жаль только, гости явились к самому его завершению: мужики уже уносили с улиц столы и лавки, бабы домывали посуду.

Путников встретили с почтением, бросили все дела. Креффов проводили в избу старосты, а Лесану и Тамира определили на постой в соседний дом. К тому времени уже смерклось, поэтому, как ни мечтали путники о бане, пришлось только поплескаться в ушате. Зато ужин им собрали поистине богатый! Хозяйка выставила лучшие яства: наваристую похлёбку, печёную рыбу, пироги.

– Да вы ешьте, ешьте, – приговаривала она. – Вот ведь – радость у нас какая: дочку отдаём учиться! Уж сколько стоит село, а никогда здесь креффы осенённых не находили. И надо же, моя Айлиша, слава Хранителям, поедет в Цитадель! Людей будет – лечить!

Та, о ком шла речь, сидела на другом конце стола, стыдливо потупив очи. Лесана перехватила восхищённый взгляд Тамира.

Девица и впрямь была хороша. Нежная чистая кожа с едва заметным золотым пушком. Тёмные волосы на конце длинной косы и вокруг лба вьются мелкой волной. Тонкие брови над огромными глазами высоко подняты, словно Айлиша дивится чему-то. От этого личико её выглядело беззащитным, детским.

Будущая лекарка застеснялась материнской гордости и обхватила руками узкие плечи. От этого движения Тамир вдруг подался вперёд, стягивая с себя вязаную безрукавку:

– Озябла?

Девушка залилась краской и замерла, позволяя набросить необъятную одёжу поверх своей нарядной вышитой рубахи. То ли парень ей вправду понравился, то ли не хватило смелости возразить, Лесана не поняла, но прониклась к застенчивой девушке приязнью.

Устраиваясь спать не на жёсткой земле, а на устланной сенником лавке, Лесана впервые за последние дни вдруг подумала, что всё ещё, возможно, будет хорошо. Тоска по дому за время странствия настолько высушила её душу, что теперь в ней родилась другая потребность – радоваться хоть чему-нибудь. Нельзя ведь только страдать и сокрушаться. Не на казнь же её везут, на обучение! Вон село Айлиши как ликует! Да и сама она рада выпавшей на её долю удаче. Интересно, кто её крефф? С этими мыслями Лесана провалилась в сон.

Уезжали они наутро. Креффом Айлиши оказалась молодая красивая женщина. Рядом с обезображенным Клесхом и холодным, словно высеченным из камня Донатосом обережница смотрелась как нежный ландыш меж двух сухих репейников. У неё была белая, подсвеченная румянцем кожа, тонкие высокие брови и такие длинные ресницы, каких Лесана в жизни не видала. Казалось, что осенённая взлетит, если будет моргать ещё – быстрее и чаще. Вот только взгляд у неё оказался очень холодный.

А когда колдунья красивыми руками отбросила наголовье накидки, девушка едва сдержала удивлённое восклицание. Льняные волосы женщины оказались остриженными так же коротко, как у мужчин.

Но главное потрясение настигло будущих учеников Цитадели тогда, когда стали рассаживаться по сёдлам. Крефф Айлиши была одета… в порты. Обычные кожаные мужские порты! Тамир густо покраснел, поскольку отчётливо увидел то место, где сходились ноги осенённой. Впрочем, обережница не заметила смущения юных спутников, спокойно разобрала поводья и тронула свою кобылу пятками, направляя прочь из села.

Лесана потрясённо смотрела женщине в спину. Сама-то девушка была одета как заведено: в рубаху, широкую разнопо́лку[27] и вязаные чулки. В жизни не напялила бы она мужские порты, не говоря уж о том, чтобы в этакой срамоте появиться на людях. Однако обережница словно не замечала, как провожающие бабы и мужики стыдливо отводят взгляды.

Креффы ехали впереди. За ними тянулись будущие ученики.

Жеребец Тамира шёл стремя в стремя с Айлишиным, и юноша уже о чём-то негромко беседовал со спутницей. Лесана почувствовала себя лишней. К счастью, Айлиша, заметив её уныние, придержала коня.

– Хочешь, исцелю? – несмело предложила она.

– А ты умеешь? – удивилась спутница, осторожно дотрагиваясь до подживающих на щеках синяков.

Она сама ничего этакого не могла, а потому в очередной раз усомнилась в выборе креффа. Уж не ошибся ли он, забирая её из Невежи?

– Чуть-чуть, – призналась Айлиша, покраснев от смущения.

– Больно будет? – с детской робостью уточнила Лесана.

– Нет, – улыбнулась девушка. – Дай руку, не бойся.

Лесана протянула ей ладонь. Тёплые ласковые пальцы прикоснулись к запястью, и от них словно пробежали по крови пузырьки воздуха. Щекотно!

Но вот Лесана недоверчиво прикоснулась к лицу и тут же ахнула:

– Не болит! Совсем!

– Знаю, – потупилась лекарка. – Я так скотину лечила.

Поняв, что сказала глупость, Айлиша заалела пуще прежнего. А Тамир отчего-то посмотрел на Лесану с такой гордостью, словно сам избавил её от синяков.

Оставшиеся дни пути прошли незаметно и однообразно. Однако теперь место ночлега заговаривал Донатос, и Лесане больше не приходилось засыпать с измаранными в крови щеками. Колдун читал какое-то заклинание, очерчивал привал ножом, и путники спокойно ложились.

С удивлением Лесана ловила себя на том, что впитанный с молоком матери страх очутиться ночью за пределами дома притупился. Глупо было, имея в спутниках троих осенённых, продолжать бояться ходящих в ночи. К тому же за день все уставали так, что засыпали без всяких сновидений. И ежели кто-то и подходил к месту их ночёвки под покровом тьмы, измученные путники того не слышали.

Глава 2

Последний день пути выдался не по-весеннему тёплым. Солнце грело так ласково, словно на смену месяцу та́яльнику пришёл даже не зеленни́к, а сразу цве́тень. Свиты показались жаркими, как овчинные тулупы, и будущие выучи с облегчением сбросили их, втайне радуясь, что не видят матери, которые обязательно принялись бы бранить. Креффам же было всё равно, а Лесана с Айлишей, пользуясь тем, что никто из деревенских кумушек не закудахчет над ухом, сняли с голов платки и даже слегка распустили косы.

Тамир нет-нет бросал украдкой взгляды на своих спутниц, невольно сравнивая их между собой. Чего, казалось бы, разного: то девка и то девка, по две руки, по две ноги, по косище. Вот только если Лесана, румяная, сдобная, мягкая, словно только что вытащенный из печи хлеб, вызывала в душе юного пекаря тёплое любопытство, то застенчивая лекарка с нежным румянцем, подсвечивающим смуглую кожу, с тёмными завитками волос над открытым лбом, казалась сладким коржиком.

Он и смотрел на неё, как на дивное лакомство, когда и отведать хочется, и страшно прикоснуться. Вот отчего так? И юноша простодушно гадал про себя: в чём же дело? Смотрел то на одну, то на другую, но ответа не находил.

Жалел об одном лишь, что познакомился с Айлишей здесь, а не в своём родном городе! Тогда бы она знать не знала, что на лошади он сидит, словно куль с горохом.

Впервые за долгие годы Тамиру стало мучительно стыдно за свою неуклюжесть, за рыхлое, колышущееся в седле тело. Эх, судьба-злодейка! Отчего ж не позволила показаться девушке с лучшей стороны?

А ведь в Елашире Тамира, сына пекаря Строка, знали как умелого хлебопёка. Слава о нём по всему городу шла, да такая, что сам посадник Хлюд не брезговал захаживать в лавку Строковича. Когда же приезжали торговые гости, парень вовсе от печи не отходил. Пряники его медовые увозили целыми коробами.

И теперь он мечтал угостить Айлишу теми пряниками, чтобы не казаться ей совсем уж никчёмным. Понимал Тамир, что такие, как он, скорее вызывают смех и жалость, нежели восхищение. Сколько раз в детстве лупили его за неповоротливость и лишнее тело соседские сорванцы! Матушка едва не каждый день слёзы лила, прикладывая к синякам и ссадинам ненаглядного дитятка подорожник.

Когда же Тамир подрос, отец мало-помалу стал приобщать его к родовому делу. Тут-то и явили себя крепкие Строковские корни. Кто знает, может, так и трудился бы наследник в отцовой пекарне, радуя соседей то сдобными жаворонками, то медовыми пряниками, то пирогами, но приехал зимою в Елашир хлебопёк по имени Радим. Приехал аж из самого Старгра́да. Гостюя у родни, отведал коржей из Строковой лавки и сомлел.

Соседка Строку рассказывала, округляя глаза и размахивая руками: «Глаза-то закатил и спрашивает Стеньку мою, мол, это кто ж у вас такой умелый? Она когда сказала, что парню твоему и семнадцати не сравнялось, не поверил!»

Радим, видать, и впрямь решил, будто родня кривит душой, ибо уже вечером стучался в Строковы ворота. Долго уговаривал старградский пекарь родителей отдать Тамира. Старград, мол, большой и богатый. Один посадский двор чуть не с треть Елашира. И хлебопёк толковый там нужен. На золоте, мол, есть и спать будет парень, если пойдёт под его, Радима, руку.

Мать с отцом упёрлись: как же отпустить кровиночку в этакую даль? Мало ли что в дороге аль на чужбине случится с драгоценным. Холода-то какие! Но сын больными глазами глядел на родителей, и у тех не хватило воли отказать вовсе. Попросили Радима дождаться весны.

Знали бы они, чем это обернётся…

Но вот настал для Тамира день прощания с отчим домом и с Елаширом. Матушка снарядила чадо в дорогу. Ехать ему предстояло с купеческим обозом до самого Старграда, где ждал – Радим.

У матери уже и слёз не осталось плакать. Отец весь словно сжался, состарился за вечер на десяток вёсен. А у сына сердце рвалось между мечтой и долгом. Что Елашир? То ли дело могучий, многолюдный Старград!