Игла

И тут… упала. Не на колени. На жесткую, узкую койку. Лицо уткнулось в грубую шерсть одеяла. И сквозь остатки стыда, сквозь липкий страх перед Иглой Скорби и Тварью из Ничто… прорвалась улыбка. Широкая, безумная, радостная улыбка, которую она сжала зубами, чтобы не закричать от облегчения и ликования.

Они пойдут. Вместе. Вдвоем. В самое пекло. Она и ее угрюмый, странный, невыносимый и такой неотразимый Охотник. Наставница видела сквозь нее? Пусть! Наставница знала их тайну? И пусть! Это ничего не меняло. Вернее, меняло все. Потому что этот безумный поход, эта миссия самоубийц… была именно тем, чего она хотела. Тайно. Страстно. Отчаянно. Возможностью быть рядом. Доказать ему. Доказать себе. Пройти огонь и воду и… увидеть, что будет после.

Она перевернулась на спину, улыбка все еще играла на ее губах, светясь в полумраке кельи. Жесткая койка казалась вдруг мягче пуха. Мир, висящий на волоске, Тварь из Ничто, холодная проницательность Наставницы – все это отступило на второй план. Осталось только одно: Завтра. Совет. Он. И путь к Игле Скорби. И это было… счастьем. Опасным, безумным, но ее. Только ее. И его. Она зажмурилась, представляя его суровое лицо на завтрашнем Совете, и смех, тихий и радостный, вырвался наружу, зазвенев в каменных стенах ее одинокой кельи.

Ладонь правой руки непроизвольно скользнула по льняной одежде вниз, по груди, животу и… ниже… туда, где было уже невыносимо и сладостно жарко. Путь в настоящий ад начинался именно сейчас с райской улыбки, закрытых глаз и влажной ладошки. Совет Конклава растворился в тумане воображения юной волшебницы. Простынь превратилась в скомканный комок под пальцами второй ладони, когда келью наполнил глубокий вдох с тихим стоном и шепотом, повторяющим имя Охотника.

Глава 12

XII

Идеал.

Костер потрескивал, отбрасывая пляшущие тени на мшистые камни их укрытия под скальным навесом. Чернолесье дремало вокруг, но его дыхание – тяжелое, пропитанное гнилью – все равно висело в воздухе. Охотник сидел спиной к камню, арбалет на коленях, но пальцы не сжимали ложе оружия. Они перебирали шершавую щетину на подбородке. Его стальные глаза, обычно сканирующие мрак, были устремлены не во тьму леса, а внутрь. Вглубь лет. Туда, где не было скверны, а было лишь пыльное марево летнего полудня над маленькой деревушкой.

Ему семь. Может, восемь. Жара. Пыль на проселочной дороге поднимается столбом от копыт тяжелой лошади. Он, загорелый, в потертых штанах, прячется за плетнем, за минуту до этого гоняя палкой воображаемых врагов. И вдруг – тишина. Не природная, а благоговейная. Все замерли: бабы у колодца, мужики у кузни, даже собаки притихли.

По дороге, плавно покачиваясь в седле, ехала Она. Не барышня из усадьбы. Волшебница. Из Конклава. Платье – не цветастое, а строгих, глубоких оттенков, словно сотканное из сумерек и звездной пыли. Длинные, невероятно длинные волосы цвета воронова крыла были собраны в сложную, изящную прическу, лишь несколько прядей касались высоких, гордых скул. Лицо – не просто красивое. Совершенное. Скульптурное, спокойное, с выражением непоколебимого достоинства и тихой уверенной силы. Ее глаза… Он навсегда запомнил их цвет. Необычный. Глубокий, как омут в лесном озере, отливающий фиалковым в тени и золотистым на солнце. Они смотрели не на грязь дороги, а куда-то сквозь, вдаль, на горизонт, который был ей подвластен.

Бабы, охая, крестились и сплевывали через плечо. Мужики провожали всадницу долгим задумчивым и иногда влажным взглядом. Собаки смущенно ворчали, не пытаясь обращать на себя внимание окружающих.

Она проехала мимо, не глядя ни на деревню, ни на него. Легкий, едва уловимый аромат чего-то холодного, чистого и неземного – полыни? Озона? – на мгновение перебил запах навоза и пыли. Он замер, прижавшись к шершавому плетню, сердце колотилось, как у пойманного зайчонка. Не страх. Восхищение. Оглушительное, всепоглощающее.

Идеал.

Он сложился в тот миг, как отпечаток на сырой глине души: длинные волосы, изящество, грация, невероятные глаза небанального цвета, уверенность, достоинство, неземная нежность в сочетании с несгибаемой волей. Такой должна быть Женщина. Волшебница. Небожительница.

С тех пор все деревенские девчонки казались ему неуклюжими и простыми. Все «красавицы» из усадеб – нарядными куклами без глубины. Его сердце, даже потом, в походах, в стычках с нежитью, искало этот образ. И не находило. До…

Настоящего.

Его взгляд, осторожный, как шаг по тонкому льду, скользнул в сторону. На нее. Целительница спала, свернувшись калачиком на своем плаще рядом с тлеющими углями. Ее медовые волосы, не такие длинные, как у той волшебницы, но столь же прекрасные, рассыпались по грубой ткани, переливаясь в свете костра. Лицо в тени, без привычной сосредоточенности или печали, казалось хрупким. Носик чуть морщился в такт дыханию, губы были приоткрыты. Она… сопела. Тихо, по-детски нелепо. И это было невыразимо мило.

Он смотрел, и детский идеал накладывался на реальность.

Изящество? Было – в каждом жесте, в повороте головы, даже во сне.

Грация? Даже сейчас, в нелепой позе. Глубокие, необычные глаза? Зеленые озера, меняющие оттенки от светлой травы до темной хвои.

Уверенность? Та самая стальная воля, что брала на себя невозможное.

Достоинство? Непоколебимое, даже перед лицом Совета Конклава или Наставницы.

Нежность? Она была в ее целительном свете, в ее улыбке, в ее прикосновениях… в тех редких, драгоценных моментах, когда стена падала.

Она была не похожа на ту холодную, недосягаемую небожительницу из детства. Она была реальнее. Живее. Сильнее духом, но и уязвимее. Она смешно сопела и морщила носик. Она горела изнутри, а не отражала звездный свет. И в этом… она была совершеннее. Его идеал не рухнул. Он трансформировался. Ожил. Приобрел имя, запах трав и дыма, смех, упрямство, теплоту тела под грубой тканью. Стал ее.

Охотник почесал щетину на подбородке. И улыбнулся. Широко, неожиданно для самого себя, обнажив редкие белые зубы. Улыбка была тихой, теплой, как уголек костра, и такой же редкой в этих мрачных землях. Он смотрел на спящую целительницу, на смешное движение ее носика, и детское воспоминание о пыльной дороге и проехавшей волшебнице больше не вызывало щемящей тоски по недостижимому. Оно стало началом пути. Пути, который привел его сюда, к этому костру, к этой спящей женщине, которая воплотила его детскую мечту о совершенстве, добавив к ней нечто бесценное – жизнь.

Взгляд его смягчился, сталь потеплела на мгновение. Он поправил край плаща, прикрывавший ее плечо от ночной сырости, и снова уставился на огонь, охраняя ее сон и свою новую, обретенную в кромешной тьме, истину.

Глава 13

XIII

Тишина упала внезапно, как гигантская черная тряпка, наброшенная на лес. Один момент – скрип ветвей под легким ветерком, шелест чего-то мелкого в валежнике, отдаленный, тоскливый крик неведомой птицы. Следующий – абсолютная, гнетущая немота. Воздух застыл. Давление, как перед ударом грома, сжало виски.

Охотник замер на полушаге, рука инстинктивно сжала рукоять тесака. «Тишина…» – мысль пронеслась, тревожная и холодная. Он повернул голову, губы уже раскрывались, чтобы крикнуть предупреждение целительнице, шедшей в двух шагах сзади.

Слишком поздно.

Из черной пасти гниющего пня, из-под пласта мокрых, скользких листьев, из тени огромного, искривленного бука – выпрыгнули тени. Шесть сбитых, стремительных силуэтов, разорвали мертвую тишину хриплыми, голодными воплями.

Упыри.

Не медленные зомби. Настоящие спринтеры. Искривленные, высохшие трупы, движимые темной силой с фантастической, ужасающей скоростью. Кожа – землисто-серая, обтягивающая кости, как гнилой пергамент. Глаза – пустые, светящиеся ядовито-желтым сгустком ненависти и вечного голода. Рты – оскаленные, полные острых, почерневших клыков, сочащихся липкой слюной. Запах – волна трупного смрада, смешанного с кислой гнилью.

Все смешалось в одно мгновение в адском водовороте. Охотник рванул арбалет из-за спины сразу на взвод, но первый упырь был уже на нем. Когтистая лапа, холодная и твердая как камень рванулась, целясь в горло. Он резко двинулся вбок, почувствовав, как когти впиваются глубоко в плечо, разрывая кожу и мышцы до самой кости. Горячая кровь хлынула по руке. Боль – острая, жгучая – пронзила мозг. Он рявкнул, но не от боли, а от ярости, и всадил короткий клинок под ребра твари. Черная, густая жижа брызнула на мох. Тварь завизжала, но не отступила.

Рядом вспыхнул ослепительно-белый свет. Целительница. Ее посох описал в воздухе быструю дугу, и сноп энергии ударил в двух прыгающих на нее упырей, отбрасывая их назад с шипением сожженной плоти. Ее лицо было сконцентрировано и искажено напряжением, губы шептали слова подавления. Она создавала вокруг себя поле силы, пульсирующее золотисто-белыми разрядами.

Но упырей было шесть. Пока она сдерживала двух, еще один проскользнул сбоку, как змея. Тварь откинула свою голову в жадном голодном замахе и затем ее клыки впились в бедро волшебницы, чуть выше колена. Она вскрикнула – не от боли (целительницы умеют блокировать боль), а от ужасающего холода и омерзительности укуса нежити. Яд? Скверна? Холод мертвой плоти распространялся по ноге. Ее поле силы дрогнуло.

Охотник увидел это краем глаза. Ярость, чистая, белая ярость затопила его, смывая собственную боль. Он бросил раненого упыря не добивая и рванулся к ней. Арбалет взвыл, серебряный болт нашел глазницу твари, вцепившейся в ногу чародейки. Череп твари с чавкающим звуком разлетелся, как гнилой орех, забрызгивая все вокруг ошметками и каплями плоти.

– Щит! – зарычал он, падая на колено рядом с ней, прикрывая ее спину своим телом. Кровь из его плеча текла ручьем, смешиваясь с грязью. Он ощущал подступающую слабость, но адреналин гнал и придавал сил.

Еще два упыря метнулись на них. Он встретил одного тесаком – удар снизу вверх, вспарывающий гнилой живот до грудины. Внутренности, черные и зловонные, вывалились наружу. Второй упырь вцепился когтями в его спину, распарывая плащ и кожу. Глубокие порезы, как раскаленные ножи. Охотник застонал, но не упал. Развернулся, сбивая тварь со спины, и вогнал клинок в основание черепа.

Целительница, стиснув зубы, одной рукой прижимала плащ к укушенному бедру – кровь сочилась сквозь ткань. Второй рукой она держала посох. Кристалл пылал. Она не лечила себя – ее сила била волной очищения в последнего упыря, который пытался обойти охотника. Тварь завизжала, застыла на месте, ее плоть начала пузыриться и обугливаться под священным светом.

Охотник, шатаясь, поднял арбалет. Взводной механизм скрипел от напряжения. Он прицелился в голову корчащегося упыря. Вместо выстрела раздался сухой щелчок. Осечка? Или силы кончились? Неважно. Он бросил арбалет, выхватил последний, тяжелый кинжал и с рычанием, собрав остатки сил, воткнул его по рукоять в висок твари. Желтый свет в глазах упыря погас.

Тишина наступила снова. Но теперь она была тяжелой, как саван. Пахло кровью, горелой плотью, гнилью и смертью. Шесть тел лежали вокруг, неподвижные, или еще подергивающиеся в последних судорогах. Дымок поднимался от обугленных останков.

Охотник стоял на коленях, тяжело дыша. Каждая рана горела адским огнем: плечо, спина, еще одна глубокая царапина на предплечье. Кровь заливала рукав, спину, капала на землю. Головокружение накатывало волнами. Рука онемела. Он повернулся к целительнице.

Она сидела, прислонившись к корявому стволу дерева. Лицо было мертвенно-бледным. Рука, сжимавшая плащ на бедре, ослабла. Темное пятно крови расползалось по льну. Ее глаза, обычно такие живые и зеленые, смотрели на него, но без фокуса. В них пылала пустота и боль.

– Ты…? – начал он хрипло.

Она попыталась улыбнуться. Не получилось. Губы лишь дрогнули.

– Хо…лодно… – прошептала она, и ее веки медленно сомкнулись. Тело обмякло, голова упала на грудь. Без сознания.

Охотник замер. Безысходность. Густая, черная, как смола Чернолесья, хлынула в него, затопив последние островки ярости и адреналина. Он один. Истекает кровью. Она ранена смертельно опасным укусом нежити и без сознания. Чернолесье вокруг – враждебное, пропитанное Тьмой. Игла Скорби где-то близко, ее мерзкое биение он чувствовал кожей. Их миссия… Провал. Полный и окончательный.

Он посмотрел на ее бледное лицо, на капли крови, падающие с его собственной руки на серый мох. Звук капель – единственное, что нарушало гнетущую тишину.

«Тик-так. Тик-так.»

Как часы, отсчитывающие последние секунды их надежды. Тьма сгущалась не только в лесу. Она сгущалась в его душе. Казалось, сама вселенная затаила дыхание, ожидая неизбежного триумфа нечисти. Игле Скорби больше некому было бросать вызов. Тварь из Ничто некому было остановить. Мир качнулся на краю и начал затяжное падение в вечную, холодную тишину.

«Тик-так. Тик-так.»

Глава 14

XIV

Кровь на бедре целительницы пульсировала темными пятнами сквозь разорванный лен. Каждая секунда – глоток жизни, утекающий в гнилую землю Чернолесья. Охотник сбросил свой плащ, рванул зубами полосу от подола рубахи.

Левая рука висела плетью, пронзенная до кости когтями упыря. Боль была белым огнем, выжигающим мысли.

Он уперся коленом рядом с ней, зажав ткань в кулаке рабочей правой руки.

«Надавить. Выше раны.»

Ее кожа под пальцами была холодной, как мрамор.

Воспоминания били наотмашь, как эхо из прошлого:

Старый Грюэл, лесной отшельник с лицом, как дубовая кора, сжимает ему запястье, по которому струйками сочится кровь, собираясь в тяжелые бордовые капли на кончиках пальцев:

– Давишь тут, щенок! Не там, где рвануло, а выше! Кровь – река. Перекрой плотину!

Юный Охотник, едва не плача от боли, стискивает зубы.

– А если… если рука сломана?»

– Тогда зубами дави, придурок! Жить охота?..

Грюэл не отличается добрым характером, но передает бесценный опыт максимально понятными и доступными фразами.

Он впился зубами в ткань, тянул, рвал. Правым локтем прижал импровизированный жгут выше укуса на ее бедре. Слабеющие пальцы завязывали мертвый узел. Кровотечение замедлилось, превратившись в робкое соченье. Он перевел дух, мир поплыл.

«Держись. Для нее.»

Спина горела кострами. Порезы от когтей на предплечье зияли, как пьяные рты. Нужна перевязка.

Самому себе.

Правой рукой он рвал свою рубаху на длинные полосы, придерживая ткань коленом. Левую, искалеченную, пришлось прижать к телу, зажав конец ткани подмышкой. Каждое движение отзывалось молотом в висках. Он обмотал предплечье, затягивая зубами и правой рукой. Туго. Слишком туго? Нет. Иначе потеряет руку. Для спины… пришлось прижимать полосы льна к ранам, обматывая через грудь и под мышкой. Как пьяный медведь, вязавший снопы.

В памяти всплыл другой образ:

Болота под Усть-Колевалью. Отряд разбит после жестокого боя с наёмниками и отступил в лес. Он новичок в отряде, с глубоким порезом от вражеского палаша на боку. Старый ветеран Морна, кашляя кровью, плюет ему в лицо:

– Сам перевяжешься, щенок! Я помру красиво, без твоих соплей! – …и теряет сознание.

Охотник, дрожа, делает торопливую перевязку себе, а затем Морне. Потом тащит умирающего пять верст по чавкающему и голодному болоту.

Дотащил. Морна выжил. Опыт научил главному: боль – подруга. Она тебя укутывает и говорит о том, что ты еще жив.

Перевязки были закончены. Вся грудь и торс – в грубых, пропитавшихся кровью бинтах. Головокружение накатывало волнами. Он упал на колени, опираясь лбом о холодную землю.

Целительница не приходила в себя и это было правильно – тело знает, что боль легче всего переносить без сознания. Дыхание – тянется тоненькой нитью. На холодном лбу – неожиданная испарина – неужели воздух теплее её кожи?.. Тень скверны от укуса ползла по бедру черными прожилками. Нужна мазь. Сейчас.

Он пополз раненым зверем в чащу леса, отрывая пучки знакомых трав, росших даже здесь, на краю гибели.

Тысячелистник – остановить кровотечение.

Зверобой – против гнили.

Череда – изгнать скверну из крови.

Горькая полынь – выжечь яд.

Душица – отправить тело в крепкий и глубокий восстановительный сон.

Подорожник – помочь обновлению плоти.

Правой рукой он смял листья и стебли в мелкую кашицу в углублении плоского камня. Добавил капли воды из фляги.

Нужен пепел. Особый пепел. Взгляд упал на обугленный ствол старой сосны, пораженной молнией. Он оторвал зубами кусок угля, растер его в пыль камнем. Добавил черный порошок в зеленую массу.

Память заговорила тихо и подкинула очередное воспоминание:

Глухая тайга за Серебряными Горами. Он, с перебитой ногой, умирающий от заражения. Таинственная старуха-ведунья, знавшая язык деревьев. Она сжигает ветвь священной для ее рода калиновой рябины на углях.

– Пепел от дерева, принявшего Огонь Неба, – шепчет она, смешивая его с травами. – Он помнит и несёт свет. Выжигает тьму внутри ран. Запоминай, Охотник. Пригодится.

Мазь жжет как ад, но нога в итоге зажила.

Он втирал теплую, липкую массу в укус на её бедре, потом – в свои самые глубокие раны. Жжение было адским, но уже знакомым. Очищение. Охотник молился, чтобы старуха не врала. Потом наложил остатки мази на жгут, поверх повязки на ее бедре. Его пальцы, липкие от трав и крови, коснулись ее холодной кожи. И тогда пришло последнее, самое яркое воспоминание:

Солнечный луч в пыльном воздухе библиотеки Конклава золотит ее медовые волосы и выглядит осязаемым.

Она смеётся. Он только что спас ее от падения стеллажа с древними фолиантами, ценой своего здоровья – заработав шишку на лбу.

– Великий воин! – дразнит она, ее зеленые глаза искрятся весельем, как весенние листья.

– Покажи, герой, где болит?

Ее пальцы, нежные и теплые, касаются его лба. И боль исчезает. Не от магии. От ее улыбки. От этого смеха, чистого, как горный ручей. От изящной дуги родинок на щеке, которую он тогда впервые видит так близко. «Красивая», – думает он тогда впервые, смутившись собственной мысли.

Теперь её лицо было бескровным, бездыханным. Глубокие тени легли вокруг закрытых глаз. Губы вытянуты в темные ниточки. Грудь дрожит с каждым тихим и еле заметным вздохом. Но она дышала. Воспоминания вспыхивали в воспаленном мозгу с каждым ударом их сердец. В душе горел тот солнечный луч из архива. Тот смех. Та красота, которая была не холодным идеалом, а живым теплом.

Охотник, наконец, закончил. Мазь на ранах. Жгуты затянуты. Теперь важно делать перевязки вовремя, чтобы не отнялись конечности.

Он опустился рядом, спиной к скале, прижимая ее безвольное тело к себе, стараясь согреть. Правой рукой сжимал рукоять кинжала, глядя в надвигающиеся сумерки Чернолесья.

Предстоящая ночь может оказаться сложной и даже последней. Боль, слабость, страх – все еще здесь. Внутри, под пеплом отчаяния, тлеет уголёк той улыбки. Он будет греть. Пока бьется сердце. Пока он держит кинжал.

Глава 15

XV

Высоко на оголенной вершине сосны-великана, чьи корни упирались в саму гниль Чернолесья, сидел Он. Его черное, как сама ночь, оперение сливалось с сумерками, лишь клюв, черный, как смола и кривой как индийский клевец, тускло блестел в скупом свете. Две черных немигающих бусины глаз, лишенных век, впивались в происходящее внизу.

Ворон.

Древний, мудрый, видевший бесконечный круговорот жизни и смерти в этом проклятом месте.

Его взгляд, острый как отточенный клинок, фиксировал каждое движение Двуногого-С-Кровью. Тот, рыча от боли и напряжения, одной рабочей рукой и зубами сплетал из длинных, гибких ветвей и перевивал лианами нечто. Ворон видел, как рвутся слабые прутья, как Двуногий останавливается, чтобы перевести дух, заливаясь кровавым потом. Но он продолжал. Упрямство. Глупое, отчаянное, почти восхитительное в своей безнадежности.

«Волокуша», – пронеслось в сознании Ворона, холодном и ясном. Устройство для тащительства. Значит, Раненая-Со-Светом-Внутри не сможет идти. Значит, он не бросит ее. Интересно.

Ворон наблюдал, как Охотник, с трудом поднявшись, бережно, с неожиданной нежностью, подхватывает безвольное тело Светлой. Как перекладывает его на сплетенный из ветвей щит. Тело казалось удивительно легким, почти невесомым в его мощных руках, хрупким, как сухая тростинка. И все же – это была ноша. Ноша, которая тянула вниз, к земле, к смерти.

И затем… Двуногий развернулся. Не вперед, вглубь чащи, к Источнику-Скорби, откуда веяло сладковатым запахом распада и власти, а назад. Он пошел обратно по своим же следам, втягивая в плечи лямки волокуши, заставляя ее скользить по гнилому ковру леса. Он выбрал путь отступления. Путь к каменным норам Коротких-и-Широких. К надежде на спасение для нее. И к отказу от своей цели.

Ворон склонил голову набок. Глупость? Или новая, непонятная стратегия? Неважно. Решение было принято. Действо завершалось. Он расправил широкие, могучие крылья, потянулся, чувствуя упругую мощь каждой мышцы. И издал звук. Одно, громкое, раскатистое «Кар-р-р!»

Звук, черный и лаковый, как сам Ворон, разорвал гнетущую тишину Чернолесья. Он не был угрозой. Он был Констатацией факта. Констатацией выбора. Констатацией того, что игра для этой пары, возможно, окончена.

***

Охотник вздрогнул, как от удара кнута. Адреналин, уже притупившийся болью и тишиной, резко впрыснулся в кровь. Он замер, инстинктивно вжимаясь в тень ближайшего дерева, левая рука подрагивала под грузом лямок. Карканье. Громкое, наглое, совсем близко.

Глаза, привыкшие к полумраку, метнулись наверх, к вершине сосны. Огромная, угольная птица смотрела на него. Смотрела так, словно знала его всю жизнь. Знала каждую его мысль, каждый страх, каждый шаг отчаяния. И это безмолвное знание было страшнее любого вопля упыря.

Он ждал. Ждал нападения, насмешки, чего-то. Но птица лишь еще раз каркнула – коротко, будто ставя точку, – и оттолкнулась от ветки. Мощные взмахи крыльев разрезали воздух, поднимая ее в серое, безнадежное небо. Она сделала круг над ними, черная тень на фоне черного леса, и скрылась, улетая в сторону Иглы Скорби.

Охотник долго смотрел в пустое небо, сердце колотилось где-то в горле. Это был знак. Дурной знак. Вестник. Наблюдатель. И его уход что-то значил. Что именно – он не знал. Знало лишь Чернолесье.

Собрав волю в кулак, он рванул волокушу с новой силой. Теперь надо было идти быстрее. Надо было успеть. Пока Ворон не вернулся не один. Решение было принято. Сомнения отброшены. Он шел спасать ее. А там… будь что будет. Он уже чувствовал на спине тяжелый, всевидящий взгляд Тьмы, провожающий их до самых границ своего царства.

Глава 16

XVI

Сумерки в Чернолесье были не просто отсутствием света. Они были субстанцией – густой, липкой, наполненной шепотами и незримым движением. Трое гномов на частоколе деревни «Каменное Устье» знали это. Стражи стояли недвижимо, как часть укреплений, их бороды подрагивали от вечерней прохлады, а руки сжимали древки тяжелых алебард. Броди, самый широкий и седой, всматривался в непроглядную муть меж стволов.

– Движение, – хрипло проскрипел он, не поворачивая головы.

Двое других – молодой, порывистый Грорн и угрюмый, как скала, Дорф – напряглись. Из чащи, медленно, преодолевая каждую кочку, выползла фигура. Высокая, сгорбленная под непосильной ношей. Она тащила за собой нечто на сплетенных из веток волокушах.

– Стой! – рявкнул Броди, и его голос прокатился по частоколу, как удар молота по наковальне. – Ни шагу ближе! Назовись!

Фигура остановилась, выпрямилась с трудом. В сгущающихся сумерках гномы узнали знакомые очертания плаща, арбалета за спиной.

– Охотник, – прозвучал хриплый, изможденный голос. – Со мной… целительница. Она при смерти.

– Опять вы? – фыркнул Дорф, почесывая бороду заскорузлой рукой. – В прошлый раз вы оба выглядели живее. Теперь что? Чумой лесной захворала твоя светящаяся подружка? Или ее блохи лесные погрызли? Почему сама не вылечит? Магия кончилась?

Грорн вгляделся пристальнее. Его сердце, несмотря на насмешки сородичей, учащенно забилось. Он узнал медовые волосы, рассыпавшиеся по грубой ткани волокуши, хрупкий контур плеч.

– Это… это они, Броди! – воскликнул он, забыв о субординации. – Те самые! Мы должны их впустить!

– Молчи, племяш, – рыкнул старший гном. Его цепкий взгляд буравом впился в неподвижную фигуру на волокуше. – А ну-ка, охотник, разъясни. Что с ее ногой? Похоже на укус. Не упыря ли? Хочешь, чтоб она у нас тут ночью проснулась с аппетитом на гномье мясо? Таверну всю перегрызет, вместе с постояльцами!

– Не упыря, – солгал охотник, скрипя зубами. Сказать правду – значит навлечь панику. – Тварь лесная, ядовитая. Яд… подавляет ее силу. Мазью обработал, кровь остановил. Ей нужно время. Тепло. Покой.

– Покой он нашел! – хохотнул Дорф. – В Чернолесье! Иди ищи! Не можешь найти?