Игла

Они ели молча, с почти животным удовольствием, забыв на мгновение о проблемах за стенами таверны, о миссии, о ставшей уже постоянной и при этом до сих пор непонятной угрозе. Теплая, тяжелая пища наполняла желудки, расслабляя натянутые до предела нервы. Квас был крепким, терпким, бодрящим.

Охотник отодвинул пустую миску, чувствуя, как тепло и тяжесть разливаются по телу. Усталость, накопленная за бесконечные дни в Чернолесье, навалилась с новой силой. Глаза слипались. Тусклый свет светильников, монотонный гул гномьих голосов, сытость – все это тянуло в сон. Он прислонился к прохладной каменной стене, полузакрыв глаза. И вместо угрюмых лиц гномов и копоти потолка перед его внутренним взором всплыл… ее дерзкий вызывающий и непокорный взгляд. Не здесь и сейчас, а из прошлого. Из того времени, когда они только начинали узнавать друг друга за пределами боя.

Через небольшое время после истории у гробниц вурдалаков. До первого поцелуя под дождем. Они были просто напарниками по заданию Конклава – охотник на нечисть и приставленная целительница. Отношения – натянутые, вежливо-холодные. И тут пришло известие. Не ему. Ей. Какое-то срочное, тревожное послание, доставленное почтовым ястребом Конклава. Он увидел, как ее обычно спокойное лицо побелело, как глаза стали огромными и потерянными. Как она резко отвернулась, сжав свиток так, что костяшки пальцев побелели.

– Проблемы? – спросил он тогда, по-деловому.

– Семейные, – ответила она коротко, голос ровный, но с каким-то ледяным надломом. – Не ваше дело.

Он кивнул, уважая границы, но насторожился. Он видел этот взгляд – взгляд человека, стоящего перед стеной. И по старой, глупой привычке (оставшейся от мира, где женщины были "слабым полом"), он предложил:

– Нужна помощь? Связи Конклава? Сила? Скажи, что надо.

Она посмотрела на него. И в ее зеленых глазах не было благодарности. Было раздражение. Горячее, колючее.

– Нет. Спасибо. Я справлюсь сама.

И закрылась. Физически – ушла в свою палатку. Ментально – возвела стену выше гномьих частоколов. Она писала письма, раздраженно и с металлическим голосом шептала заклинания связи, проводила часы в сосредоточенном молчании. Он видел усталость на ее лице, тени под глазами, но только не панику или беспомощность. Она решала. Сама. Упорно, тихо, без лишних слов.

Через несколько дней буря в ее глазах улеглась. Лицо оставалось серьезным, но стена дала трещину. Она просто сказала:

– Разобралась.

Он не стал расспрашивать. Но поразился. Поразился до глубины души. Он привык, что "семейные проблемы" – это повод для истерик, для поиска сильного плеча, для того, чтобы переложить груз на других. А тут… она. Хрупкая, на первый взгляд. Сама. Нашла выход. Разрулила ситуацию. Без его помощи. Без помощи Конклава. Силами своего ума, воли и, вероятно, магии.

Это было не единожды. Позже, уже сблизившись, он видел это снова и снова. Сложные переговоры с алхимиками, требующими редкие, ядовитые компоненты? Она брала инициативу, находила подход. Ловушка древнего артефакта, грозящая сорвать всю миссию? Она часами сидела над схемами, шепча заклинания анализа, пока не находила ключ. Конфликт внутри группы наемников? Она разрешала его спокойно, твердо, авторитетно, даже не повышая голоса. А иногда добавляя в спокойствие речи нотки такого колючего и холодного металла, что охотник с восхищением замирал и благодарил судьбу, что эти нотки он слышит не в свой адрес.

Каждый раз он предлагал помощь. Каждый раз она сначала отказывалась: "Я разберусь". И разбиралась. Не из гордыни, а из глубинного понимания своей силы и ответственности. Она не боялась этой ответственности. Она брала ее на себя. И неизменно побеждала.

Настоящая волшебница. Не только потому, что владела силой света. А потому, что ее дух был несгибаем. Ее характер – тверже гранита, на котором сидели сейчас гномы. Она не искала спасения. Она являлась спасением. Для себя. Для него. Для тех, кому помогала. Эта ее самостоятельность, эта тихая, неукротимая сила притягивала его сильнее любой магии. В ней не было слабости, которую нужно оберегать, как в хрустальной вазе. В ней была сила, которой можно доверить спину и сердце. Сила партнера. Равного.

Охотник вздрогнул, едва не свалившись со скамьи. Гул таверны, запах дыма и жареного кабана вернулись. Он потянулся, кости затрещали. Сытость и усталость все еще давили, но в голове было ясно.

Она сидела напротив, доедая последний клубень. Ее глаза встретились с его. Вопрос в них был краток: «Дремал?»

Он кивнул. И в его взгляде, обычно таком скрытном, промелькнуло что-то, что она узнала. Глубокое уважение. Теплое, как сытость после долгого голода. То самое уважение, которое родилось не в бою с нежитью, а в тишине палатки, где хрупкая на вид девушка сражалась с невидимыми демонами обыденности. И побеждала.

Она чуть улыбнулась уголком губ, как будто поняла, о чем он думал. О силе. О ее силе.

Гномиха-хозяйка грубо поставила перед ними две глиняных кружки с водой. «Наверх второй дверь слева. Там две койки. Утром – уходите. Лес не любит долгих гостей».

Они поднялись по скрипучей лестнице. Комната была крошечной, с двумя жесткими лежанками, но чистой. Окно с толстыми ставнями. Относительная безопасность. Он сбросил плащ, арбалет поставил у изголовья. Прежде чем погрузиться в тяжелый, заслуженный сон, он еще раз взглянул на нее. Она уже сняла плащ, расплетала волосы перед крошечным тусклым зеркальцем.

«Настоящая волшебница,» – подумал он снова, и на душе стало теплее, чем от гномьего жаркого. Сильная. Самостоятельная. Его.

Комната под низкой кровлей «Каменного Чрева» погрузилась в почти полную темноту, нарушаемую лишь узкой полоской лунного света из щели в ставне. Воздух пах пылью, смолой черного дерева и их смешанным теплом.

Она перебралась бесшумно, как тень. Не на свою койку, а к нему. Узкое ложе захрустело сухим сеном под двумя телами вместо одного. Он не удивился, лишь инстинктивно приоткрыл объятия. Она прижалась всем телом – гибким, знакомым, желанным. Губы нашли его шею не для поцелуя, а для дыхания. Теплого, прерывистого. А потом – для прикосновений. Легких, как паутина, скользящих по грубой коже ключицы, вверх к челюсти, вниз – под краем рубахи, к плоскому животу, к бедру. Каждое касание ее пальцев было вопросом, обещанием, заклинанием, разгоняющим остатки сна и тяжесть ужина.

Слова были невозможны. Не только из-за спящих за тонкой стеной гномов. Здесь, в этом клочке относительного покоя посреди царства Тьмы, слова были лишни. Их диалог давно велся на языке взглядов, вздохов и прикосновений. Он ответил движением бедер, глухим стоном, подавленным где-то в груди. Его руки нашли ее спину под тонкой тканью, скользнули вниз, прижимая ее крепче, ощущая каждый изгиб позвоночника, дрожь в ее плечах.

Они занялись любовью. Страстно, отчаянно, вбирая в себя страх предстоящего пути и благодарность за эту ночь. Но бесшумно. Губы глушили стоны и стоны в поцелуях, жадных и влажных. Дыхание сплеталось в прерывистый, горячий шепот. Движения были напряженно-плавными, выверенными, чтобы не нарушить хрупкую тишину.

Лишь койка, старая, гномья, сколоченная наспех из крепкого дерева. Она начала протестовать. Сначала тихим скрипом ритмичных покачиваний. Потом – поскрипыванием под возрастающим напором тел, ищущих единения. А затем – глухим постукиванием изголовья о бревенчатую стену. Тук. Тук. Тук. Нерегулярно, но настойчиво.

Она замерла на миг, прислушиваясь. Он тоже. Из-за стены донеслось недовольное бормотание и шорох переворачивающегося на другой бок гнома. Их взгляды встретились в полумраке. И в них вспыхнуло не смущение, а искра дикого, беззвучного смеха. Смеха над абсурдом: здесь, на краю гибели мира, их старая койка стучит в стену, как назойливый сосед. Губы ее дрогнули в улыбке, которую он почувствовал кожей своей шеи. Он ответил легким сотрясением груди – глухим, подавленным смешком.

Этот миг тихого, разделенного веселья стал еще одной искрой против тьмы. Они затихли, замедлили движения, найдя новый, более осторожный ритм, где койка лишь тихо поскрипывала, как старая колыбельная. Страсть не угасла – она стала глубже, сосредоточеннее, медленнее и тише, но не менее жгучей. Они нашли друг друга в этой новой тишине, в полутьме, под аккомпанемент скрипа дерева и храпа за стеной. Каждое прикосновение, каждый вздох, каждое биение сердца говорило громче слов: «Мы здесь. Мы живы. Мы вместе.» И пока это так, даже стук койки в стену гномьей таверны на краю Чернолесья звучал гимном жизни, которую они отчаянно защищали – и которой страстно наслаждались.

Глава 9

IX

Они шли. Не по дороге – дорог в этой части Чернолесья не было уже сто лет. Они шли сквозь. Сквозь чащу, похожую на сплетение почерневших костей великана. Сквозь воздух, густой от спор вечной плесени и тяжелого дыхания чего-то невидимого, спящего под корнями. Сквозь время, которое здесь текло вязко, как смола, то ускоряясь лихорадочным шепотом ветра в мертвых ветвях, то замедляясь до почти полной остановки.

Охотник шел первым, как всегда. Его взгляд сканировал тени, уши ловили малейший звук, отличный от их собственных шагов по хрустящему мертвому подлеску. Но внутри, за броней концентрации, бушевали мысли. О мире. О том хрупком, безумном, прекрасном и ужасном мире, за который они шли умирать.

«Весь мир – больное Древо,» – думал он, вспоминая карты Конклава, где зеленые леса соседствовали с черными пятнами Скверны. «Корни уходят в Ничто, откуда выползла Тварь. Ствол и ветви – королевства, леса, моря, горы… все, что дышит. А вершина…» Он взглянул вверх, на редкие просветы грязно-серого неба сквозь черный частокол ветвей. «Вершина должна быть в свете. Но свет тускнеет.»

Иглы. Три точки на этой больной карте. Три имени, вбитых в его сознание, как гвозди.

1. Игла Скорби. Само сердце рака. Там, за этим лесом, в проклятой чаше. Там, где когда-то бил родник жизни, теперь зияла воронка в Ничто. Он представлял ее: маслянисто-черная пульсирующая масса, втягивающая в себя свет, звук, саму жизнь. И над ней – луч. Но не света. Искаженный, дрожащий столб тьмы, уходящий в свинцовые небеса. Как гигантская, гниющая игла, вонзенная в плоть мира, высасывающая соки. Этот столп не светил – он пожирал. Пожирал и перерабатывал в Скверну. «Оттуда она и льется,» – подумал он с холодной яростью. Теневыми щупальцами, порождениями боли. Это была игла, несущая смерть Древу. Игла Скорби. Название было точным, как серебряный болт в сердце вурдалака.

2. Игла Надежды. Совсем другая. Не на карте, а в нем. Во сне. Синее озеро. Отраженные в нем заснеженные вершины. Солнце. И луч. Настоящий! Чистый, золотой, исходящий то ли от солнца, то ли от самой воды, то ли от ее смеха. Он упирался в лазурное небо, как игла из чистого света. Игла, пронзающая мрак отчаяния. Игла, на которую можно нанизать будущее: покой, тепло, ее руку в своей. Игла Надежды. Она была химерой, сном уставшего мозга. Но она горела в нем ярче любого кристалла волшебницы. Пока она была – он мог идти. Эта игла не убивала – она держала. Держала его душу от падения в ту самую воронку Ничто.

3. Игла Света. О ней говорили легенды и полустертые записи в архивах Конклава. Говорили шепотом. Древнее Место Силы. Где-то далеко, на краю мира, возможно, уже зараженного, а может, еще чистого. Там, где корни Древа мира, вопреки Ничто, все еще тянулись к истинному Источнику. Там, по преданиям, из недр земли или с самого неба бил вверх столп чистого, нерушимого Света. Небесная игла. Игла Света. Она была маяком, символом того, что Древо еще живо, что Ничто не победило окончательно. Именно к ее подобию, к ее отголоску – чистому кристаллу в сердцевине Древа, которое еще предстояло найти и спасти, – они и должны были доставить "семя" очищения, если найдут его у Иглы Скорби. «Если оно существует,» – мрачно добавил он про себя. Светлая Игла была целью, последней ставкой Конклава. Но дойдет ли их голос, их жертва, до нее сквозь наступающую Тьму?

«Древо,» – мысль вернулась к нему. Больное, истекающее соком Скверны из раны у Иглы Скорби. Его корни, прошивающие реальность, уже касались Ничто – той пустоты за пределами творения, откуда, как черви из гниющего плода, выползали искаженные сущности, порождения изначального хаоса, которых Тьма использовала как инструменты. Эта Тварь из Ничто – не просто монстр. Это анти-жизнь, сознательная пустота, жаждущая превратить все сущее в подобие себя. Она и была разумом за Иглой Скорби, архитектором Скверны. «Уничтожить ее. Зашить рану. Дать Свету шанс дойти от Иглы Света до самых корней.»

Он споткнулся о скользкий корень, едва не упал. Крепкая худенькая рука схватила его за локоть. Он обернулся. Она шла рядом, ее зеленые глаза смотрели на него с немым вопросом. Он не видел в них страха. Видел понимание. Понимание тяжести пути, понимание его мыслей, даже без слов. Видел ту самую тихую силу, которая брала на себя ответственность за целые миры и справлялась.

– Далеко еще? – прошептала она, едва шевеля губами. Ее голос был хриплым от напряжения и мертвого воздуха леса, но в нем не было дрожи.

Он посмотрел вперед, туда, где чаща сгущалась в почти непроглядную стену тьмы. Где воздух висел тяжелой, липкой пеленой, а земля под ногами стала неестественно мягкой, как гнилая плоть. Где чувствовалось биение. Глухое, мерзкое, как пульс в нарыве. Биение самой Иглы Скорби.

– Нет, – ответил он так же тихо, но твердо. Его пальцы сжали ложе арбалета. – Уже близко. Чувствуешь?

Она кивнула, не отрывая взгляда от мрака впереди. Ее рука сжимала посох, и дымчатый кристалл на нем начал светиться чуть ярче, тусклым, но непокорным золотом, бросая вызов сгущающейся тьме.

Они стояли на пороге. Перед Иглой Скорби. Перед Ничто. Перед Тварью. Древо стонало под ними. Игла Надежды горела в его сердце. Игла Света ждала где-то за горизонтом, за гранью возможного. И два человека – меч и щит, разрушение и исцеление, любовь и ярость – сделали последний шаг навстречу концу… или началу истинной битвы за жизнь.

– Тогда заточим свои иглы, – сказала она, и в ее голосе вдруг прозвучала та самая сталь, которая когда-то сразила вурдалака и удивила его до глубины души. Она шагнула вперед, ее свет рассекал мрак, как крошечная, но дерзкая игла. Он последовал за ней, как всегда. В самое пекло. К Игле Скорби. Чтобы попытаться вонзить в нее Иглу Надежды, отбитую у самой Тьмы. Ради Древа. Ради Света. Ради будущего, где синее озеро может стать реальностью.

Глава 10

Х

Три фигуры сидели в самом углу «Каменного Чрева», за столом, изъеденным временем и пролитым элем. Тусклый свет сального светильника выхватывал грубые черты, седые и черные бороды, запачканные сажей и землей руки, сжимавшие глиняные кружки. Воздух гудел от негромкого гомона других постояльцев, скрипа лавок, глухого стука кружек о дубовую столешницу. Но здесь, в этом углу, висела своя, более плотная тишина, нарушаемая лишь хриплым шепотом.

– …а волосы-то какие! – пробурчал Грорн, самый молодой из троицы, с бородой, заплетенной в две жиденькие косички. Его маленькие, глубоко посаженные глаза блестели нездоровым блеском. Он нервно потер ладони о колени из толстой кожи.

– Словно светлый мед. И кожа… гладкая. Совсем без шрамов, без пор! И глаза…

Он замолчал, сглотнув.

– Зеленые. Как… как малахит в жиле под полной луной.

Броди, широкоплечий, с носом, напоминающим обрубок кривого корня, фыркнул так, что его могучая седая борода колыхнулась.

– Гладкая? Малахит? Ты, братец, либо в шахте без воздуха засиделся, либо ту самую пещерную плесень нюхнул!

Он отхлебнул из кружки, оставив пенистую полосу на усах.

– Красота – это ширина в плечах! Сила в руках! Борода – густая, как заросли железоцвета! А не эта… тростинка ветром качающаяся. Щеки впалые, скулы – резать можно! Где формы? Где основательность?

– Основательность? – вторил ему Дорф, третий, чье лицо было похоже на потрескавшийся гранит. Голос его скрипел, как несмазанные колеса тачки.

– Она и ростом-то не вышла! До пояса самому низкорослому из нас! Где мощь? Где та стать, что камень сдвинет? Нет, Грорн, твои вкусы… странные. Не гномьи. Эльфийские, что ли? Или человечьи, что еще хуже.

Грорн покраснел так, что его щеки стали похожи на два раскаленных уголька под золой бороды.

– Не в росте дело! И не в ширине! – он понизил голос до шепота, озираясь, хотя никто, кроме них, не слушал.

– Это… внутри. Сила. Она светилась! Буквально! Когда она смотрела… А когда они ушли наверх…

Он замолчал, снова сглотнув.

– Я слышал… скрип. Тихий. И смех. Заглушенный. И… каменотряс в груди начался. Не по себе. Жарко стало. Захотелось…

Он не нашел слов, лишь беспомощно махнул рукой.

Броди и Дорф переглянулись. Потом громко, грубо рассмеялись. Их смех был похож на перекатывание булыжников в пустой бочке.

– Захотелось! – передразнил Броди, вытирая усы.

– К хрупкой веточке? Она же сломается, как сухой валежник, под твоей тяжестью, братец!

– И светилась! – хмыкнул Дорф, – Это у них, у поверхностных, магия такая. Обманка, значит. Настоящая сила – в молоте и наковальне. В глубине камня. А не в блестках.

Грорн сжал кулаки на коленях, сгорбился. Его порыв был растоптан, высмеян. Но разговор, словно поток подземной реки, нашел другое русло.

– А зачем они вообще сюда приперлись? – проворчал Броди, отодвинув пустую кружку, – через Чернолесье? К Игле?

Безумие, – отрезал Дорф. – Чистейшей воды. Самоубийство.

– Говорят, Конклав волшебников шлет. Остановить Скверну. Зашить Расползание, – неуверенно пробормотал Грорн, все еще оправляясь от насмешек.

– Зашить? – Броди фыркнул с презрением. – Этой парочкой? Он – рубак, да. Железо знает. Но против ТОГО, что там?.. – Он мотнул головой в сторону, где за стенами таверны лежало Чернолесье. – Против самой Тьмы? Против Твари из Ничто? Пфф. Муха против камнепада!

– А она? – Дорф ткнул толстым пальцем в потолок, туда, где была их комната. – Волшебная целительница? Что она сделает? Заколдует Тьму добрым словом? Или припаркует зло у себя между ног? – Дорф зашелся в смехе, похожем на скрежет нескольких валунов.

– Они обречены, – констатировал Грорн с мрачной уверенностью, пропустив скабрезный комментарий Дорфа мимо своих сплющенных ушей. – Как и все предыдущие. Конклав швыряет жизни в топку, как уголь, лишь бы отсрочить неизбежное.

– Игла Скорби растет, – проскрипел Дорф. Его каменное лицо не выражало эмоций, но в глазах была глубокая, древняя усталость. – Чернолесье ползет. Скоро дойдет и до наших шахт. До нашего частокола. А потом…

Он не договорил. Броди допил остатки кваса из кружки, поставил ее со стуком. Грорн смотрел в стол, бормоча что-то невнятное о сияющих глазах.

Тяжелая пауза повисла над их столом. Гул таверны внезапно стал громче, но одновременно и дальше: скрежет лавок, чей-то хриплый кашель, гулкий храп у печки, глухой стук кухонной двери. Запах жареного угря, обычно такой притягательный, теперь казался приторным, тяжелым, смешиваясь с запахом пота, влажной шерсти и вечной пыли. Воздух стал спертым, словно в заброшенной штольне перед обвалом.

Никто больше не смеялся. Никто не спорил о красоте. Три пары гномьих глаз, выщербленных жизнью на краю пропасти, смотрели куда-то в мрак за стенами. В их молчании, в напряженной линии могучих плеч, в сжатых кулаках Броди висело одно невысказанное, страшное слово, которое каждый из них знал, каждый чувствовал костями:

Крах.

И этот неозвученный приговор миру, который они знали, был страшнее любого смеха над собратом, влюбившимся в хрупкую волшебницу. Это было признание. Признание в бессилии. Признание конца. Тиканье невидимых часов, отсчитывающих последние минуты, заглушалось лишь грохотом кружки, которую Броди с раздражением швырнул в середину стола. Она покатилась, звеня, как похоронный колокольчик в гробовой тишине их угла.

Глава 11

XI

Назначение.

Камень. Все здесь было из камня. Холодного, серого, отполированного веками монашеского молчания и магических медитаций. Свет проникал лишь через узкое стрельчатое окно высоко под потолком, выхватывая стол пыльных фолиантов, жесткое кресло и стоящую перед ним целительницу. Молодую, слишком молодую для того, что ей предстояло услышать. Ее льняные одежды казались чужим пятном тепла в этой ледяной гробнице разума.

Наставница сидела за столом, неподвижная, как одна из статуй в саду Конклава. Ее лицо, изрезанное глубокими морщинами мудрости и бесстрастия, было обрамлено седыми волосами, собранными в тугой, безупречный узел. Глаза, цвета старого льда, изучали подопечную без тени тепла.

– Завтра, на рассвете, Совет соберется, – голос Наставницы звучал ровно, как стук метронома, заполняя каменную тишину кельи. – Охотник будет вызван. Ему поставят задачу. Окончательную. Уничтожить Тварь из Ничто у Иглы Скорби. Остановить Расползание.

Слова висели в воздухе, тяжелые, как свинцовые слитки. Целительница почувствовала, как подкашиваются колени. Она вцепилась пальцами в край стола, чтобы не дрогнуть.

– И… я? – выдохнула она, уже догадываясь, боясь услышать ответ.

– Ты будешь назначена ему в пару. Его щитом. Его светом во тьме.

– Нет! – слово вырвалось громче, чем она хотела. Эмоции, всегда бурлящие под ее внешним спокойствием, прорвали плотину.

– Наставница, это… безумие! Я не готова! Не для такого! Игла Скорби? Тварь? Это… это гибель! Я знаю ритуалы, травы, могу зашить рану… но не ЭТО!

Наставница не моргнула.

– Ты сильнее, чем думаешь. А он… – в ее голосе впервые прокралась едва уловимая нить чего-то, кроме ледяной логики. – Он лучший клинок Конклава против Нечестивого. Вместе… у вас есть шанс. Симбиоз разрушения и созидания. Его сталь и твой свет.

– Его сталь?! – целительница засмеялась резко, почти истерично. – Он… он странный! Угрюмый, как гном в дождь! Молчит днями! Смотрит так, будто видит не тебя, а угрозу за твоей спиной! Как я могу доверять ему свою жизнь? Как могу положиться?

Она чувствовала жар на щеках, слышала дрожь в собственном голосе. Страх был реален. Но не только он.

Тут Наставница сделала нечто неожиданное. Ее ледяные глаза сузились, изучая не просто лицо ученицы, а что-то за ним. Губы тронула едва заметная, безжалостно проницательная тень.

– Доверие, – произнесла она тихо, но так, что каждое слово било, как молот, – дело наживное. Особенно… когда между людьми уже пробежала искра. Или не только искра?

Целительница замерла. Кровь отхлынула от лица, оставив его мертвенно-бледным, затем хлынула обратно, залив щеки густым румянцем.

– Ч… что? Что вы… О чем вы?! Ничего не было! Никакой… искры!

Ее голос сорвался на визгливую ноту отрицания. Она отпрянула от стола, как от раскаленного железа. Глаза метались, не находя точки опоры.

Наставница лишь подняла тонкую, жилистую бровь. Ее молчание было красноречивее любых слов. Оно говорило: «Я знаю. Я видела. Я вижу тебя насквозь, девочка. Вижу, как ты избегаешь его взгляда, как краснеешь, когда он рядом, как твоя рука тянется поправить волосы, когда он проходит мимо. Вижу то, что было в тени архива прошлой луной. Или ты думаешь, стены Конклава слепы?»

Это немое обвинение, этот ледяной, всевидящий взгляд сломал ее. Все возражения, весь напускной гнев и страх рассыпались в прах. Целительница сжала кулаки так, что ногти впились в ладони. Она не могла смотреть в эти всезнающие глаза. Она чувствовала себя раздетой, выставленной на позор.

– Вы… не имеете права… – прошипела она, но силы в голосе уже не было. Только стыд и осознание полного поражения.

– Права? – Наставница откинулась в кресле, сложив руки перед собой. – Я имею право спасать мир. Или пытаться. А ты, дитя мое, имеешь силу и… мотивацию… помочь в этом. Охотник нуждается в твоем свете. Конклав – в вашем успехе. А ты… – пауза была тоньше лезвия бритвы, – …ты нуждаешься в этом задании. Чтобы доказать. Себе. Ему. Мне. Чтобы понять, что эта… искра… стоит того, чтобы ради нее идти в самое пекло.

Спор был окончен. Аргументы кончились. Ледяная логика и беспощадная проницательность Наставницы сокрушили все баррикады. Целительница стояла, опустив голову, дыхание прерывистое. Стыд, страх, гнев – все смешалось в клубок где-то под грудью. Но под этим вязким комком… теплилось что-то еще. Что-то опасное и невероятно сладкое.

– Значит… решено? – прошептала она, уже зная ответ.

– Решено, – подтвердила Наставница. Ее голос снова стал гладким, как отполированный камень. – Завтра на Совете. Готовь снаряжение. И… свою волю.

Целительница не поклонилась. Резко развернулась и почти выбежала из ледяной кельи, хлопнув тяжелой дверью. Она шла по длинному, мрачному коридору Конклава, не видя ничего перед собой. Камни стен давили. Шепот студентов казался насмешкой. Она добралась до своей маленькой кельи, почти идентичной келье Наставницы, только меньше и беднее. Заперла дверь на засов.