Время княгини Ольги. История Витебска

И над всем этим царил звук. Оглушительный, разноголосый, почти сводящий с ума. В первую очередь – стук молотов. Он шел отовсюду, непрекращающейся дробью, сбивая с ритма сердце. Десятки кузниц работали не просто днем и ночью, а без передышки, без мгновения тишины. Мехи надсадно выли, вдувая воздух в горны, раскаленные добела. Кузнецы, могучие, потные мужи с лицами, черными от копоти, и глазами, красными от жара, подхватывали раскаленные крицы железа, швыряли их на наковальни и опускали на них свои тяжелые молоты. Тон-тон-тон! – бил маленький молоточек подмастерья. Бум! Бум! Бум! – отвечал ему в унисон огромный молот мастера. В этом яростном ритме рождалась смерть: вытягивались лезвия мечей, расплющивались острия копий, выковывались наконечники для стрел, что должны были унести сотни жизней.

Под стенами города и на широких площадях кипела другая жизнь. Со всех земель, от лесистого севера до степного юга, в Киев стекались те, кто услышал зов Ольги. Разношерстная толпа казалась рекой из человеческих тел. Вот брели простые ополченцы, смерды из окрестных сел в домотканых портах и грубых рубахах, вооруженные кто чем – рогатинами, с которыми ходили на медведя, самодельными копьями, тяжелыми дубинами с набитыми в них гвоздями. Их лица выражали смесь страха, любопытства и мрачной решимости.

Рядом с ними, с высокомерным видом, стояли группы наемников-варягов. Огромные, бородатые, с волосами, заплетенными в сложные косы. Они были закованы в кольчуги, их головы защищали конические шлемы с наносниками, а за спинами висели круглые, ярко раскрашенные щиты и огромные двуручные секиры. Они не говорили по-русски, а гортанно переругивались на своем северном наречии. Они не прятали своих жадных до золота и крови глаз, с презрением осматривая бедно вооруженных ополченцев. Для них это была не месть и не защита родины. Это была работа. Кровавая, но хорошо оплачиваемая.

На главной площади, перед капищем Перуна, шла запись в войско. За длинными столами сидели хмурые княжеские писцы. К ним выстраивались длинные очереди. Каждый должен был назвать свое имя, род и откуда пришел. Писец макал гусиное перо в чернильницу и скрипучим почерком вносил очередное имя в длинный список на свитке пергамента – список тех, кому предстояло убивать и, возможно, умереть.

Яромир и его земляки встали в одну из таких очередей. Он смотрел на весь этот кипящий котел и впервые за долгое время почувствовал себя песчинкой. Его деревня, его лес, все его прошлые достижения казались такими мелкими и незначительными перед лицом этой могучей, яростной силы, что собиралась здесь, в сердце Русской земли. Ольга не просто готовилась к войне. Она поднимала на дыбы всю страну, превращая ее в один огромный, наточенный топор, готовый обрушиться на головы древлян. И он, Яромир, теперь был лишь крошечной щепкой в рукояти этого топора.

Глава 7: Под Взглядом Воеводы

После того как имена Яромира и его земляков были вписаны в бесконечные списки, их, вместе с другими новоприбывшими, отогнали на обширный пустырь за городской стеной. Здесь уже стояли сотни таких же, как они, ополченцев, разбитых на неуклюжие, неровные отряды. Здесь не было ни варяжской спеси, ни блеска кольчуг. Здесь пахло потом, страхом и дешевой брагой, которую многие уже успели раздобыть, чтобы унять дрожь в руках.

Вскоре перед ними появился он.

На фоне разношерстной, крикливой толпы он выделялся своей молчаливой, гнетущей неподвижностью. Старый воевода Свенельд. Он был живой легендой, человеком, который ходил в походы еще с отцом Игоря, видел Царьград и бился с хазарами. Теперь он был правой рукой Ольги, ее мечом и ее волей.

Годы и битвы избороздили его лицо глубокими морщинами, словно прочертили на нем карту всех его походов. Седая, почти белая борода спадала на широкую грудь, защищенную не блестящей броней, а старым, потертым кожаным доспехом, который видел больше крови, чем любой из присутствующих здесь воинов. Но самое главное было не это.

У воеводы был всего один глаз. Левая глазница была пуста и затянута белесым шрамом – память о хазарской сабле. Но правый глаз… Он жил за двоих. Ясный, светло-голубой, холодный, как днепровский лед зимой, и до ужаса пронзительный. Казалось, он не просто смотрел, а взвешивал, оценивал, заглядывал в самую душу, мгновенно находя там и страх, и гниль, и крупицы мужества. От этого взгляда хотелось съежиться, спрятаться, стать незаметным.

Свенельд медленно, прихрамывая на левую ногу – еще один "подарок" от врагов, – пошел вдоль неровного строя новобранцев. За ним следовали двое дюжих дружинников, которые время от времени выдергивали из толпы какого-нибудь откровенно хилого или пьяного мужичонку и безжалостно гнали прочь. Ольга собирала армию, а не сброд, и воевода отбирал материал для этой армии с придирчивостью хорошего плотника, отбраковывая сучковатые и гнилые бревна.

Наконец он остановился перед Яромиром и его земляками. Его единственный глаз скользнул по старому Михею, задержался на мгновение на испуганном лице Олега и остановился на Яромире.

Осмотр был быстрым, но тщательным. Свенельд окинул взглядом его широкие плечи, сильные руки, привыкшие к работе с топором и луком. Отметил самодельный, но крепкий тисовый лук за спиной, добротный охотничий нож на поясе. Воевода видел сотни таких, как он, – лесовиков, охотников, что были сильны и выносливы, но не имели понятия о строе и воинской дисциплине.

Он хмыкнул, скривив уголок рта под пышными усами, и его взгляд выразил легкое презрение, смешанное с долей профессионального интереса.

– Охотник? – голос у него был низкий и скрипучий, как несмазанная телега. Это был не вопрос, а утверждение.

Яромир молча кивнул, выдержав его ледяной взгляд. Он не опустил глаза, как многие другие. В его взгляде Свенельд не увидел ни страха, ни заискивания. Он увидел спокойную уверенность хищника, стоящего на своей земле. Это было что-то новое.

– Лесник, значит, – продолжил воевода, чуть склонив голову набок. – Зверя бить – не человека. В лесу ты один, здесь – ты часть стены. Понял?

Яромир снова кивнул.

– Копье держать умеешь? В строю ходить пробовал?

– Нет, – честно ответил Яромир.

Свенельд снова хмыкнул. Он сделал шаг вперед, ткнул загрубелым пальцем в грудь Яромира, проверяя крепость мышц. Затем неожиданно резко хлопнул его по плечу. Удар был тяжелым, проверяющим. Яромир не пошатнулся.

– Крепкий, – процедил воевода, обращаясь скорее к самому себе, чем к нему. Затем его глаз снова впился в лицо Яромира. – Но в первой сече таких, как ты, вырезают первыми. Слишком много думаете о себе. Запомни, лесовик, в битве твоя жизнь не стоит и дохлой белки. Важна жизнь того, кто стоит справа и слева от тебя. Умрешь ты, в стене будет дыра. Понял?

Не дожидаясь ответа, он отвернулся и бросил через плечо своим помощникам, указывая на Яромира и всю их группу:

– Этих – в десяток к Ратмиру. В задние ряды. Может, и выживут до настоящей битвы.

Он пошел дальше, его хромающая походка и суровая фигура сеяли вокруг себя молчаливый ужас и непререкаемый авторитет.

А Яромир остался стоять, чувствуя, как горит плечо от удара воеводы. Он понял три вещи. Первая: здесь его охотничьи навыки не значат почти ничего. Вторая: ему придется учиться всему заново, и учеба эта будет жестокой. И третья, самая главная: он впервые встретил человека, который одним взглядом заставил его почувствовать себя не опытным охотником, а зеленым щенком. И ему до чертиков захотелось доказать этому одноглазому старому волку, что он ошибается.

Глава 8: Боль и Сталь

На следующее утро, еще до того, как первый луч солнца коснулся золотых куполов Киева, новобранцев подняли с их импровизированных лежанок из соломы грубыми пинками и зычными криками. Сонные, помятые, они выстроились на том же пустыре, который теперь превратился в плац – место, где из них будут выбивать дурь и вбивать основы воинского ремесла.

Для Яромира это был совершенно новый, чуждый и дикий мир. В лесу он был королем. Его тело было идеально приспособлено к одиночной охоте: к бесшумным движениям, к долгим переходам, к внезапным, взрывным рывкам. Он слушал ветер, читал следы, чувствовал добычу. Он был сам себе командиром и сам себе войском.

Здесь же от него требовали прямо противоположного. Не двигаться тихо, а топать в ногу с сотнями других так, чтобы дрожала земля. Не прятаться за деревьями, а стоять в плотном, тесном строю, плечом к плечу, щитом к щиту, чувствуя спертое дыхание и запах пота соседа. Не думать, а выполнять команды, резкие и гортанные, как лай псов.

«Стройся!»

«Щиты к бою!»

«Копья вперед!»

Их учителями стали младшие дружинники, ветераны мелких стычек, суровые и безжалостные мужики, для которых эти ополченцы были лишь сырым материалом. И главным инструментом их обучения была длинная, гибкая палка.

– Ты, лесовик! Куда щит задрал, от солнца прячешься?! – крик десятника Ратмира, плечистого и рыжего, как медведь, мужика, сопровождался увесистым ударом палки по ногам Яромира. Боль обожгла икры. – Щит – твоя жена! Прижимай к себе, прикрывай не только свою башку, но и плечо соседа!

– Копье держишь, как ложку! – новый удар, на этот раз по рукам. – Это не для того, чтобы кашу хлебать! Им глотки рвать надо! Упри в землю, держи крепко!

Для Яромира это была настоящая пытка. Его тело, привыкшее к свободе, бунтовало. Он постоянно сбивался с шага, его копье казалось неуклюжей оглоблей, а тяжелый деревянный щит, который они должны были часами держать на вытянутой руке, оттягивал плечо до нестерпимой боли. Пот заливал глаза, мышцы горели огнем, в голове стучало от криков и постоянного топота.

День за днем, от рассвета до заката, их гоняли по этому проклятому плацу. Учили ходить стеной щитов – медленным, неотвратимым шагом, а затем бегом, чтобы сминать вражеский строй. Учили принимать на щиты удары – дружинники со всей силы били по их щитам тупыми мечами, и тот, кто не устоял, падал в грязь под общий хохот и получал дополнительную порцию ударов палкой. Учили колоть копьями – их целью были набитые соломой чучела в древлянской одежде.

«Не тыкай, а коли! – ревел Ратмир. – Всей силой! Всю злость вложи в удар! Представь, что это тот, кто жену твою забрал, кто отца твоего убил!»

Каждый вечер Яромир возвращался в свой угол в общей казарме совершенно разбитым. Его тело превратилось в один сплошной синяк. Ладони были стерты до кровавых мозолей от древка копья, костяшки на кулаках сбиты, мышцы гудели так, что он не мог уснуть. Но боль была не только физической. Была и боль унижения. Он, лучший охотник, здесь был одним из худших, неуклюжим деревенщиной, над которым потешались бывалые воины.

Но Яромир был не из тех, кто сдается. Он был охотником до мозга костей. И он начал делать то, что умел лучше всего – наблюдать и учиться. Он стиснул зубы и терпел. Он перестал бороться с болью. Он начал принимать ее. Она стала его постоянным спутником, как холодный ветер в зимнем лесу. И постепенно боль начала меняться. Она перестала быть просто мучением. Она превратилась в топливо.

Он направлял ее в ярость. Каждое утро, вставая с гудящими мышцами, он вспоминал презрительный взгляд Свенельда. "Может, и выживешь". Эта фраза горела в нем, как клеймо. Он вспоминал унизительные тычки Ратмира, хохот дружинников. И эта ярость давала ему силы.

Он перестал жалеть себя. Он стал смотреть на муштру не как на наказание, а как на еще одну охоту, где добычей было воинское умение. Он начал подмечать, как двигаются дружинники, как ставят ноги, как переносят вес тела, как дышат. Ночью, когда все спали, он брал свое копье и в темноте отрабатывал удары, раз за разом, пока руки не начинали дрожать от усталоosti.

Он учился превращать боль в силу. Ярость – в точность удара. Унижение – в холодную решимость. Это был медленный, мучительный процесс. Его тело перековывали, как кусок дикого железа в кузнице. Его ломали, били, бросали в огонь боли, чтобы из него получилась сталь, способная убивать. И Яромир, сам того не осознавая, поддавался этой ковке. Старый лесной хищник в нем умирал, и на его месте, в горниле боли и стали, рождался воин.

Глава 9: Шутки Варяга

Казарма, в которой разместили отряд Яромира, была длинным, низким строением, пахнущим сыростью, немытыми телами и кислым запахом дешевой одежды. По ночам здесь стоял оглушительный храп и пьяное бормотание. Днем же, в короткие часы отдыха между муштрой, здесь царило иное оживление. Кто-то латал прохудившиеся сапоги, кто-то играл в кости, а кто-то, как и Яромир, просто сидел в углу, пытаясь заставить свои измученные мышцы отдохнуть.

Напротив него, занимая места вдвое больше, чем любой другой, обычно располагался Бьорн.

Это был человек-гора, варяг из отряда наемников, который прибился к их десятку просто потому, что здесь было свободное место. Ростом почти на голову выше Яромира, с плечами, как у молодого быка, и руками, толстыми, как бедра иного мужчины. Его густая, огненно-рыжая борода была заплетена в две косы, в которые были вплетены маленькие серебряные кольца. Голубые, наглые глаза смотрели на мир с простым и нескрываемым презрением. От него пахло потом, дымом, элем и уверенностью хищника, который знает себе цену.

Его главное сокровище – огромная двуручная секира с широким, как полумесяц, лезвием – всегда лежала рядом. В свободное время Бьорн с любовью, почти с нежностью, полировал ее, натачивая оселком до бритвенной остроты. Свист стали о камень был почти единственным звуком, который он издавал, не считая своего громоподобного хохота.

Однажды, когда Яромир, морщась от боли, пытался размять забитое плечо, Бьорн прервал свое занятие.

– Все еще болит, лесовик? – пророкотал он на ломаном русском языке с тяжелым северным акцентом. – Ничего. Кость привыкнет. Мясо нарастет.

Яромир лишь мрачно кивнул.

Бьорн отложил секиру и посмотрел на него своими наглыми, веселыми глазами.

– А я вот смотрю на тебя, парень. Ты не похож на этих смердов, – он кивнул в сторону других ополченцев, которые со страхом косились на него. – Они идут сюда, потому что боятся гнева княгини. Или потому что жены их пилят. А ты… у тебя в глазах огонь. Зачем ты здесь, а? За землей? За серебром?

– За славой, – коротко и, возможно, слишком честно ответил Яромир.

Бьорн уставился на него на секунду, а затем его огромное тело затряслось от беззвучного смеха. Смех вырвался наружу – глубокий, рокочущий хохот, от которого, казалось, задрожали стены казармы.

– Слава! – выдохнул он, утирая слезы тыльной стороной своей огромной ладони. – Тор меня разрази, я не слышал ничего смешнее! Слава!

Он наклонился к Яромиру, и его лицо стало серьезным, хотя в глазах все еще плясали смешинки.

– Послушай меня, лесовик, – прорычал он, и от него пахнуло перегаром. – Я прошел полмира. Я рубил сарацинов в Миклагарде, грабил франков на западе, пил с хазарами на востоке. И я тебе скажу, что такое слава.

Он выдержал паузу, ткнув толстым пальцем Яромиру в грудь.

– Слава – это сказки для дураков. Это красивые слова, которые придумывают князья, чтобы такие, как ты, умирали за них с улыбкой на губах. Это песни, которые гусляры поют тем, кто уже лежит в земле и не может возразить. Слава – это ветер. Пустой звук. Дерьмо.

Он откинулся назад, снова взяв в руки свою секиру и оселок.

– Настоящая вещь в этом мире, парень, – это то, что ты можешь потрогать. – Он похлопал по туго набитому кожаному кошелю у себя на поясе. – Звонкое серебро, за которое ты купишь себе выпивку и лучших шлюх. – Он сделал непристойный жест рукой. – Теплая баба в постели, которая согреет тебя ночью и не будет задавать глупых вопросов. И острая сталь в руках, которая поможет тебе взять и первое, и второе.

Свист точильного камня возобновился.

– Все остальное, – закончил Бьорн, не глядя на Яромира, – все твои "подвиги", "честь" и "слава" – это чушь собачья. Дым. Призрак. Запомни это, лесовик, и, может, проживешь достаточно долго, чтобы потратить свою долю добычи.

Он замолчал, полностью погрузившись в свое занятие. А Яромир остался сидеть, ошеломленный этим простым и циничным мировоззрением. Он хотел возразить, сказать, что есть вещи важнее серебра. Но, глядя на этого огромного, уверенного в себе человека, который прошел через огонь и воду и выжил, он впервые усомнился. Может быть, этот грубый, пропитый варяг был прав? Может, его мечта о славе – это действительно просто сказка для глупого деревенского парня, который еще не видел настоящего лица войны?

Эта мысль была горькой, как полынь. И она впервые посеяла в его душе зерно сомнения.

Глава 10: Кровь Первого Врага

Это случилось спустя неделю изнурительной муштры, когда тела новобранцев уже привыкли к боли, а души начали черстветь. Ночь была холодной и безлунной. Лагерь спал тревожным сном, но посреди ночи их грубо разбудили. Не криками "подъем", а тихим, настойчивым приказом: "Всем на плац. Живо!".

Когда сонные и встревоженные ополченцы высыпали на пустырь, они увидели, что в центре уже горело несколько ярких факелов. Их чадящий, оранжевый свет вырывал из темноты жуткую сцену. Вокруг небольшого костра, в котором тлели угли, стояло плотное кольцо старших дружинников и сам воевода Свенельд. А в центре этого кольца, на коленях, с руками, связанными за спиной, стоял человек.

Это был древлянин. Высокий, жилистый, с длинными спутанными волосами и дикими, несломленными глазами. Его одежда была разорвана, а на лице виднелись кровоподтеки, но он держался с вызывающей гордостью, глядя на своих мучителей с нескрываемой ненавистью. Это был пойманный лазутчик, которого схватили всего в нескольких верстах от города.

Всех новобранцев, включая Яромира, заставили встать широким полукругом. Никто ничего не объяснял, но атмосфера была тяжелой и гнетущей. Это не было учение. Это был урок.

– Ты видел наши силы? – голос Свенельда был тихим, но в ночной тишине он резал, как нож. – Сколько нас? Куда мы пойдем? Кто ведет отряды?

Древлянин молчал, лишь презрительно сплюнул на землю.

– Говори, лесное отродье, – продолжал Свенельд так же спокойно, – и умрешь быстро. От меча. Честная смерть для воина.

Пленник злобно усмехнулся. "Я не разговариваю с киевскими псами," – прохрипел он на своем наречии, но в отряде Ольги было достаточно людей, знавших язык древлян.

Лицо Свенельда не дрогнуло. Он лишь едва заметно кивнул двум палачам – дюжим дружинникам с пустыми, как у рыб, глазами. Те подошли к пленнику. Один из них схватил левую руку древлянина и с силой прижал ее к врытому в землю бревну. Второй взял из костра длинные кузнечные щипцы.

В наступившей тишине раздался тошнотворный, влажный хруст. Затем еще один. И еще. Палач медленно, методично, палец за пальцем, ломал фаланги пленнику. Древлянин зарычал от боли, его тело выгнулось дугой, но он не издал ни крика, лишь скрежетал зубами, и по его щеке поползли слезы ярости, а не боли.

– Я спрошу еще раз, – невозмутимо произнес Свенельд, когда все пальцы на одной руке были превращены в кровавое месиво. – Сколько воинов в Искоростене?

Ответом ему было лишь прерывистое, хриплое дыхание и взгляд, полный ненависти.

Тогда Свенельд снова кивнул. Второй палач взял из костра короткий железный прут, раскаленный до ярко-оранжевого свечения. В воздухе запахло паленым мясом и неописуемым ужасом. Яромир стоял как вкопанный, не в силах отвести взгляд. Он видел смерть сотни раз. Он вспарывал животы диким зверям, видел, как его стрела пробивает сердце оленя. Но это было другое. Это не было убийство. Это была пытка, холодная, расчетливая, превращенная в представление.

С истошным, нечеловеческим воплем, от которого у новобранцев застыла кровь в жилах, древлянин взвыл. Палач вонзил раскаленный прут ему в глаз. Раздалось шипение, словно на раскаленную сковороду плеснули воды, и по плацу поплыл отвратительный запах горелой плоти и сваренного глазного белка. Пленник бился в руках дружинников, изо рта у него пошла пена, но крик его оборвался.

Яромира затошнило. Рядом с ним молодой Олег не выдержал и его вырвало. Но никто не смел шелохнуться, боясь привлечь к себе внимание воеводы.

– Княгиня Ольга, – заговорил Свенельд, и его голос разносился над скулящим, полумертвым телом, – велела передать вам всем. Так будет с каждым, кто встанет у нас на пути. Так будет со всеми древлянами. Мы не будем брать пленных. Мы не будем проявлять милосердие. Мы идем не воевать. Мы идем вырезать эту скверну под корень. Чтобы даже их дети забыли, как звали их отцов.

Он обвел взглядом застывших в ужасе новобранцев.

– Смотрите и запоминайте. Это лицо врага. Это то, что вы должны делать с врагом. У них не осталось чести, когда они разорвали нашего князя. И у нас не осталось для них жалости.

Пытка продолжалась. Искалеченному, ослепшему на один глаз лазутчику выжгли и второй. Его крики, полные уже не ярости, а животного ужаса и безумия, разносились по спящему Киеву, заглушая даже далекий, неумолчный стук кузниц. Он не сказал ничего. Он умер под утро, превратившись в бесформенный, обожженный и изломанный кусок мяса.

Яромир смотрел на это, и внутри у него все заледенело. Он понял разницу. Охотник убивает, чтобы жить. Чтобы накормить себя и свое племя. Он уважает зверя, которого убивает. То, что он увидел сегодня ночью, было за гранью его понимания. Это была жестокость ради жестокости, страх как оружие, боль как послание. Это было послание Ольги не только древлянам, но и своей собственной армии.

Это не охота. Это не битва. Это резня. И теперь он – один из мясников. Этой ночью сон не пришел к нему. Он лежал с открытыми глазами, и перед его взором снова и снова стояла не огненная птица, а раскаленный прут, входящий в живой человеческий глаз. И он впервые по-настоящему испугался. Не врага. А того, кем ему самому придется стать.

Глава 11: Обеты перед Походом

В последний день перед выступлением, когда все сборы были закончены, а оружие наточено, армию собрали на огромном поле у подножия холма, на котором стояло главное киевское капище. Это было священное место, место силы. В центре поля возвышался огромный идол Перуна – вырезанный из ствола векового дуба, с серебряной головой и золотыми усами. Его пустые деревянные глаза, казалось, взирали на тысячи собравшихся воинов с суровым одобрением.

Воздух был холодным и торжественным. Все войско – от закованных в железо дружинников и наемников-варягов до пестрого ополчения – выстроилось огромным полукругом вокруг идола. В полной тишине, нарушаемой лишь порывами ветра, что трепали стяги с изображением сокола Рюриковичей, из-за капища вышли жрецы.

Они были одеты в длинные белые рубахи, их седые волосы и бороды развевались на ветру. Они шли медленно, с достоинством, неся ритуальную утварь. Во главе их шел верховный волхв, высокий, иссохший старик, чья кожа была похожа на старый пергамент, а глаза горели потусторонним огнем.

Следом за ними вели жертву. Это был огромный черный бык, молодой, сильный, с могучей шеей и длинными, острыми, как кинжалы, рогами. Символ неукротимой ярости и первобытной мощи, достойный дар богу грома и войны. Бык шел неохотно, упираясь, чуя запах крови и смерти, который всегда витал вокруг этого места. Его рев, низкий и протяжный, разносился над замершим войском.

Четверо дюжих жрецов-помощников с трудом повалили животное на землю прямо перед идолом. Они растянули его, держа за ноги и рога, пока бык бился, взрывая копытами землю.

Верховный волхв подошел к трепещущему животному. Он воздел к небу руки и заговорил – сначала тихо, почти шепотом, а затем все громче и громче. Это был не обычный язык. Это были древние, гортанные слова, заклинания на языке, который был старше самого Киева. Он взывал к Перуну, отцу грома, хозяину небесного огня, покровителю воинов. Он просил его напитать их мечи своей яростью, укрепить их щиты своей силой, вселить в их сердца отвагу и даровать им победу над врагами.

Его голос гремел, сливаясь с ревом ветра и ревом быка. Войско стояло как завороженное, впитывая каждое слово, чувствуя, как по венам начинает бежать первобытный, языческий восторг.

Закончив воззвание, волхв взял из рук помощника ритуальный нож. Это был не простой нож – его лезвие было выковано из упавшего с небес "громового камня", а рукоять сделана из кости волка. Он поднял его над головой так, чтобы тусклое лезвие блеснуло на солнце.

И одним резким, точным, отработанным движением он вонзил его в напряженное горло быка и полоснул.

Кровь хлынула мощной, горячей струей, словно из прорванного родника. Она залила землю, превращая ее в бурую, дымящуюся грязь. Бык захрипел, его тело содрогнулось в последней конвульсии, и он затих.

Жрецы подставили под поток крови широкие деревянные чаши. Когда они наполнились, волхв взял первую чашу и щедро окропил кровью идола Перуна. Затем он повернулся к войску. Помощники, вооружившись пучками ветвей, начали обходить ряды воинов. Они обмакивали ветви в дымящуюся кровь и окропляли всех – и гридней в сверкающих доспехах, и простых ополченцев.