Юная Раса

– То есть Вселенная видит, что Рим стал слишком просвещённым, и создаёт варваров, чтобы его разрушить? – скептически спросил Артур. – Действительно, Генрих, это какая-то мистика уже. Да и не может русский доморощенный философ оказаться умнее миллионов лет эволюции философской мысли Согласия.

– Нет, я думаю, в данном контексте всё не совсем так. Вселенная не создаёт варваров. Просто Добро слишком пассивно и человеколюбиво. Варвары захватили Рим потому, что за него никто не хотел умирать. Рим отучил своих граждан бороться. Варвары пришли с численным перевесом в армии, но общее население города было в сотни раз больше орды. Однако оно покорно сдавалось или не было способно организовать достойное сопротивление. Вспомни также исламское вторжение в Византийскую Империю и последующее Монгольское завоевание Китая и Персии.

– Но Китай и Персию трудно назвать Добром. Просто они были более… – начал говорить Уайт, но Ланге его перебил:

– Были более цивилизованными! Именно! Ведь цивилизация и есть путь к Согласию. Люди становятся менее жестокими и меньше сопротивляются злу. А варвары сметают их, занимают троны. Однако Григорьев в трактате описывал это вовсе не только и не столько как борьбу стран. Он показал это как борьбу идей. Среди его примеров было и то, как коммунистическая идеология, которую не смог сокрушить нацизм, рухнула под тяжестью стремления людей вовсе не к политическим свободам, а к личной собственности, то есть от банальной жадности. Добро, некая гуманистическая идея, которая движет нас вперёд, к Согласию, в конечном счёте оказывается беззащитной перед Злом – животными инстинктами, в силу того что сильно опередило своё время. Чем ты добрее в его понимании, тем более подвержен влиянию зла. Отсюда и название трактата «Неизбежность зла». Добро, оставляя нишу насилия незанятой, даёт Злу распространиться настолько, что само гибнет.

– Да, но факт того, что Согласию больше миллиона лет, опровергает это! Будь всё так, оно бы рухнуло давным-давно, – покачал головой Артур, уже допивший чай.

– Когда-то римляне считали, что их город вечный, и ничто никогда не сможет низвергнуть его. Такой ли большой срок – миллион лет, Артур? Они же сами сказали, что цивилизации и расы существовали в нашей галактике задолго до Согласия. Может быть, на протяжении миллиардов лет. И что такое последний миллион лет на этом фоне? Первое ли это Согласие? Последнее ли? И что его погубит: конные варвары или природная жадность людей? И неужели философы Кен-Шо и других рас не задумывались над этим? Какие ответы они дают сами себе? Вот какие мысли у меня вызвал трактат Григорьева.

Артур мысленно представил себе миллиард лет. Вообразил несчётное число уничтоженных миров. Сотни объединений вроде Согласия, которые падают под натиском полчищ Несогласных, в свою очередь канувших в Лету так давно, что от них не осталось даже зондов, бороздящих просторы космоса. Это давило. Так сильно, что хотелось опустить руки. Но нельзя. Надо жить и разобраться во всём. Даже если у человеческой цивилизации в запасе «всего» миллионы лет жизни – это гораздо больше, чем без Согласия.

* * *

…После открытого брифинга на острове, где присутствовали и дипломаты, и даже агенты безопасности, для новых учёных организовали короткое закрытое заседание. Они все столпились вокруг Вол-Си Гоша. Артур слышал неровное дыхание коллег и видел их ошарашенные взгляды. Да, одно дело – знать, что ты будешь работать с инопланетянами, другое дело – стоять рядом с одним из них. Артур раньше видел Вол-Си Гоша на видео. Но это было совсем не то же самое, что сейчас.

Сначала Уайту показалось, что тот был лысым, но волосы на его голове росли только сзади. Сейчас, когда он, переминаясь с ноги на ногу, поворачивался ко всем по очереди, можно было хорошо разглядеть слегка кучерявые рыжие волосы не более дюйма длиной, покрывающие заднюю часть черепа от макушки и ушей до самого низа шеи. Может, на спине они тоже росли, но её не было видно под неким комбинезоном. Ноги Вол-Си Гоша смотрелись непропорционально короткими, казалось, что им не хватает дюймов пять-шесть. На руках было по четыре пальца, из-за чего верхние конечности выглядели длиннее. Вероятно, из-за этого ноги и производили впечатление коротких.

Когда он стоял лицом к Артуру, на лице инопланетянина отчётливо выделялись фиолетовые глаза и скулы. Если у людей с Земли они шли от носа к верху ушей, то у Кен-Шо были практически горизонтальны. Возможно, из-за того, что уши располагались ниже, и форма их была иной. Трудно описать – казалось, будто ушная раковина приплюснута сильнее, чем у людей. Нос имел довольно похожую форму, с небольшой горбинкой, чуть шире снизу и чуть уже сверху. Губы тонкие, ресницы короткие рыжие. Зрительно выделялось отсутствие клыков, но зубов во рту в целом было больше, чем у землян. Однако улыбка Вол-Си Гоша выглядела достаточно приветливо по людским меркам.

– Дамы и господа учёные, – обратился пришелец к присутствующим. – Честно говоря, этот разговор должен был состояться на Марсе, но Айзек Кинг уговорил меня прилететь сюда лично, чтобы вам было не так страшно отправляться на другую планету на нашем корабле. Мне довольно сложно стоять среди людей, глазеющих на меня, словно я какое-то экзотическое животное. Надеюсь, что вы прекратите это делать в скором будущем. Чтобы вы понимали, о чём я говорю, например мисс Райт, вам было бы приятно, если полный зал людей другой расы пялился на вас из-за физических отличий?

О господи, он зацепил Алисию Райт, известного чёрнокожего психолога, специалиста по межрасовым вопросам среди прочего. Однако та отрицательно помотала головой и улыбнулась, поняв аналогию. После чего Артур заметил, как ощутимо спало напряжение, все немного расслабились, поняв, что с инопланетянином нужно вести себя так же, как с представителем другой расы, подчёркнуто не замечая отличий. Вол-Си Гош тоже, видимо, почувствовал, как все успокоились, и поэтому снова заговорил:

– Итак, продолжим. Меня зовут Воулщ-Си Гоошч, но можете называть меня Вол-Си Гошем, или просто Вол-Си. Сейчас мы с вами отправимся на Марс, как я уже объяснил на общем собрании. Все вы присоединитесь ко мне в малом шаттле, а ваши модули мы потащим следом.

– Простите, Вол-Си Гош, а как в итоге они будут крепиться к вашему шаттлу? – спросил один из русских братьев-близнецов, Андрей или Валентин, Артур их ещё не научился различать.

– Андрей Сташевич, – ответил пришелец, который, видимо, видел те самые отличия, – дело в гравитационном резонаторе. На каждый ваш модуль прикреплён такой прибор, который будет соблюдать заданное расстояние от нашего шаттла. Как будто для него центр притяжения будет находиться в конкретной определённой точке.

Да уж. Предстоит много работать, чтобы понять теоретический принцип и технологию, которая стояла за такими простыми словами, как «гравитационный резонатор».

– А каков вообще принцип движения ваших кораблей? Тоже гравитационный? – уточнил его соотечественник Роберт Смит, ведущий мировой специалист по квантовой физике.

Если братья Сташевичи были высокими мужчинами в полном расцвете сил, лет под сорок на вид, со светло-русыми волосами и веснушками на лице, то доктор Смит – лет на пятнадцать старше, очень маленького роста, со слегка смуглой кожей и кучерявыми неаккуратными волосами с проседью. Ещё он носил усы, видимо подражая Эйнштейну, хотя ничем не походил на него. В нём угадывались черты всех национальностей мира, казалось, в его крови – гремучая смесь азиатской, европейской и выходцев с Полинезии. Тем не менее этот коротышка, чуть младше Артура, являлся чёртовым гением, значительно продвинувшим человечество в знаниях о микромире.

– Роберт Смит, Вселенная четырёхмерна, вам уже знакомы такие концепции. Представьте, что это пространство второго порядка, то есть аналог сферы в четырёх измерениях. Одновременно нужно понимать, что сфера не совсем ровная: там, где больше вещества, она продавлена вглубь, – тут ряд присутствующих, включая и Артура, закивали, а часть вытаращила глаза, например Ланге. – То есть от каждой точки до центра Вселенной практически одинаковое расстояние, не считая искажения гравитацией. Микросвязи ти-частиц, образующих всё вещество во Вселенной, не дают ни разорвать пространство, ни сжать его сильнее. В итоге в силу аналога поверхностного натяжения, мы, как и вся материя, находимся на сверхтонком слое четвёртого измерения, который Кен-Шо называют нулевым слоем.

Артур задумался. Идея оказалась действительно не нова, но в подобном изложении казалась достаточно стройной. И настолько интересной, что он практически не обращал внимания на сильный поток охлаждённого воздуха из кондиционера. Раздались торжествующие возгласы. Уайт осознавал, что они значили не только радость от того, что люди смогут улучшить свою жизнь, но и восторги учёных, которые только что поняли, к каким тайнам Вселенной они прикоснулись и куда скоро погрузятся с головой…

* * *

Женщины Кен-Шо отличались от мужчин чуть сильнее, чем на Земле. Во-первых, неожиданно, они были выше за счёт более длинных ног и худощавее. Причёску носили слегка длиннее. Черты лица были вполне женственными, даже милыми, скулы не так сильно выдавались, как у мужчин. Тамош Нуч-Гош, жена Вол-Си, считалась красивой по земным меркам. Волосы она красила в зелёный цвет и носила какое-то подобие серого комбинезона с укороченными брюками, демонстрирующими её ноги. И у неё был очень мягкий голос, который завораживал даже такого старика, как Уайт.

– Что является нормой насилия в обществе? – задала она неожиданный вопрос. Ланге, сидящий рядом с Артуром, крякнул.

– Тамош, вы, наверное, хотели сказать «пределом насилия»? – уточнил Томас Прайс, семидесятилетний британский философ кельтско-ирландского происхождения, с аккуратной короткой стрижкой и столь же короткой бородкой. Он обычно одевался даже более вычурно, чем Артур, но сегодня на нём были просто брюки и свитер поверх рубашки. За манеру носить рубашки Уайт его очень сильно уважал – даже без костюма Прайс выглядел элегантно, особенно, если сравнивать с принципиально игнорирующим дресс-код Генрихом. Одним словом, у Томаса в голове был порядок, и этот вопрос он задал явно для того, чтобы сохранить его и в дальнейшем.

– Томас, – Тамош, до того ходившая вокруг круглого стола, села на своё место за ним, – я не ошиблась в вашем языке. Именно «норма». Дело в том, что мы давно поняли, что полностью лишённое насилия общество теряет индивидуальность, а значит, им становится легко манипулировать. Поэтому в Согласии запрещены медикаменты, подавляющие насилие. Так что бы вы назвали нормой насилия?

– Я бы предположила, что это уровень естественной реакции на раздражители, с учётом индивидуальной культуры общества, – неуверенно высказала мысль Алисия Райт, сложив руки лодочкой у миниатюрного подбородка. Хотя по её глазам было видно, что она предпочла бы, чтобы эта норма была на уровне нуля. Алисия, кстати, как и Артур с Томасом, носила деловую одежду: серую юбку и блузу того же цвета, на которую ниспадала аккуратная причёска под каре.

– Алисия, в какой-то степени вы правы, животная естественная реакция никуда не девается. В нашем мире встречаются убийцы. Даже маньяки, хотя редко. Однако, говоря о норме, я имела в виду не общие слова. Какой уровень насилия, как вы считаете, позволяет называть общество морально здоровым, а какой нет?

М-да, вопрос… Нельзя же количественно задать норму по числу убийц на миллион жителей? Что об этом думает Сунил Кумари? Артур посмотрел на маленького белобородого индийского гуру, одетого в традиционный белый тюрбан и цветную курту[5]. Глаза Сунила, сидящего в позе йога прямо на стуле, были закрыты, и он ничего не говорил. Однако, судя по всему, внимательно слушал. Он вообще больше слушает, чем говорит. К слову о культуре, так сказать.

– Я вот думаю, что нормой является постоянно снижающаяся величина. Понятно, что она не достигнет нуля. Но ноль – это асимптота, – заявил Итан Мур, в меру молодой австралийский социолог. С позиции Артура, если волосы у человека ещё сохранили свой цвет, то он считался молодым. Итан был блондином, в нём угадывалось то ли голландское, то ли скандинавское происхождение. Он носил очки с непомерно толстыми линзами и постоянно крутил головой, будто потеряв собеседника из виду. Может, так оно и было.

– Это тоже можно добавить, Итан, – сказала Тамош, – но вы назвали производную величину. Мне же интересно, какой вы видите норму насилия в каком-то конкретном срезе времени.

– Возможно, уровень должен быть таким, чтобы люди хотели идти служить в армию и полицию, – робко и негромко сказал Дмитрий Волков, пришедший всё-таки на урок. – Если люди совсем перестают верить в насилие, то перестают хотеть защищать свой народ, планету, Согласие и его идеалы. И тогда нам всем скоро наступит конец. Ни одна технология не спасёт тех, кто сам не готов идти и стрелять во врага.

– Дима, всё верно. В вопросах гуманизма нельзя стать беспомощным перед лицом Несогласных. История знала тысячи случаев нападения на Согласие. Их нужно предотвращать. И ради этого приходится терпеть некоторый уровень насилия. Но это не всё. Вторую причину кто-то может назвать? – на лице инопланетянки возникла уважительная улыбка. Артур задумался. Всё же Волков – молодец. Интересный у него ход мыслей.

– Тамош, вам обязательно нужно познакомиться с трактатом «Неизбежность Зла» Петра Григорьева, который прилетает завтра, – уверенно заявил Генрих, – мне бы очень хотелось понять ваше мнение на его счёт!

Учительница этики улыбнулась. Что ж, и правда, весьма интересно узнать её мнение. Может у Кен-Шо уже давно есть ответ на все вопросы, и они зря волнуются. Внезапно Ланге вскочил и начал быстро шагать туда-сюда по комнате. Вскочить тут было непросто, ведь в модулях Кен-Шо гравитация составляла девяносто пять процентов земной, её создавали с помощью грави-резонаторов. Каждый раз, заходя сюда, Артур ощущал, насколько стар. А выходя, порхал как мальчишка. Стоит задуматься над переездом на Марс навсегда.

– Я думаю, – Генрих остановился, прищурил глаз и поднял палец вверх, и посмотрел туда сам, будто привлекая внимание к чему-то, на что указывал, – что лишённое насилия общество станет не только беззащитным, но и состоящим из немотивированных манекенов. Развитие остановится.

– Генрих прав, – кивнула Тамош. – Несмотря на всю гуманность нашей идеи, склонность животного начала к насилию напрямую коррелирует со стремлением к развитию. Межличностная конкуренция людей приводит как к прекрасным творениям и открытиям, так порой и к насилию. Полностью уничтожить вероятность его возникновения можно, лишь превращая нас в существ без воли к жизни.

Вот это да! Артур испытал шок. То есть гуманное Согласие проповедует минимальное насилие во имя развития? Он осмотрелся. На фоне белых, слабо светящихся стен, белого же с голубыми искорками стола, состоящего, как Уайт считал, частично из каких-то полей, а также на фоне мягких серых подобий стульев, их пёстрая компания выглядела несуразно, как и эмоции на лицах людей. Его взгляд остановился на гуру Кумари. У того впервые за урок распахнулись глаза, причём так широко, словно решили покинуть глазницы. Вращая ими, индийский философ перемещал фокус зрения с Тамош на несуществующую точку на потолке, куда всё ещё указывал Ланге – его зрачки двигались то туда, то обратно. А рот был раскрыт, будто он что-то собирался сказать, но внезапно потерял дар речи. Да уж, если слова Генриха смогли смутить даже такого беспристрастного человека, что уж говорить об остальных!

Глава 3. Ральф Шмидт

Самолёт немного трясло. Ральф впервые в жизни летел военным транспортником. На том острове, куда они направлялись, не было хорошего аэродрома, поэтому их везли турбовинтовой машиной. Маршрут долгий, занимает около восьми часов, но такова цена их секретности. Первый час он посвятил беседе с Анной Ван дер Молен, голландкой, которая занималась биоинжинирингом и вполне хорошо говорила по-немецки. Приятная женщина, моложе его лет на десять. И очень переживающая из-за перелёта. Господи, им предстоит лететь на Марс с помощью инопланетных технологий, а она беспокоится из-за надёжной машины. Шмидт был механиком сколько себя помнил. Не в плане починки двигателей, а в плане науки о движении. Но любой механик является и теоретиком, и практиком. Рано или поздно ты получаешь гранты от авиапроизводителей, ищущих способы обезопасить и удешевить перелёты. И он знал, что Си-130 от Локхид-Мартин был самым надёжным турбовинтовым транспортным самолётом в мире. А среди реактивных он бы поставил на русский Ил-76. Так что он успокоил Анну и мило с ней пообщался. Пока та не захотела вздремнуть, и Ральф не отсел на другое кресло.

Там он заскучал. Через два места от него, в отсеке для десанта, где они летели, сидел русский философ, старый и бородатый Пётр Григорьев и улыбался каким-то мыслям. Напротив дремал Ли Пин, китайский математик, достаточно молодой парень, какой-то гений, которых Поднебесная научилась-таки штамповать. Неудивительно, если у тебя полтора миллиарда населения и достаточно жёсткая мотивирующая система образования, то раз в десять лет она почти наверняка выдаст кого-то уровня Эйлера, Пуанкаре или Лагранжа. Лишь бы они встречали подходящие задачи. Например, как та, что им предстояла. Через кресло от китайца сидела Франческа Монти, химик из Италии. Вроде немолодая, но очень красивая, ухаживающая за собой. Она читала что-то в телефоне, параллельно слушая музыку через наушники. У Ральфа из-за детской травмы левого уха наушники-капельки не держались. Поэтому он возил с собой огромные дуговые полноразмерные наушники с потёртыми амбушюрами и страшно завидовал тем, кто мог пользоваться маленькими, влезающими в карман блютус-гаджетами.

Несколько левее, тоже напротив него, о чём-то горячо спорили француз и швед. Мишель Робер – оптик, специалист по радиофизике, – что-то эмоционально доказывал более спокойному Эрику Олссону, получившему лет пять назад Нобелевку за развитие теории струн. Оба учёных были моложе Шмидта, но у высокого блондина Олссона уже проглядывала седина, в то время как несколько опухший Робер был начисто лысым, и его возраст угадывался по морщинам и непропорционально большим ушам. Ральф не слышал, о чём они спорили, но поддерживал шведа. Француз вызывал неприятные ощущения. Примерно как и Юсуф Демир, турецкий химик, расположившийся слева от Шмидта, через пять или шесть кресел. Тот прикрыл глаза и о чём-то бубнил, время от времени незаметно кланяясь. Молитва. Бррр. Ральф Шмидт не понимал, как можно лететь на Марс общаться с пришельцами и при этом верить в бога. А Шмидту, наблюдавшему бурный рост исламской общины в Германии в последние годы и то, к каким последствиям лично для него это привело, мусульмане были неприятны десятикратно. Но не стоит распространять свои фобии и неприятие на коллег. Он задумался и вздохнул.

Повернувшись, Ральф заметил, что русский смотрит на него, продолжая улыбаться. Потом сделал ему знак, мол, не возражаешь, если я подсяду? Шмидт растерянно кивнул. О чём тот, интересно, хотел поговорить?

– Герр Шмидт? – подсев ближе, начал бородатый старик и продолжил, к удивлению Ральфа, на неплохом немецком, – меня зовут Пётр Григорьев, я из Санкт-Петербурга. Вижу, вы скучаете. Я тоже. Может скрасим время общением?

Что ж, почему бы и не пофилософствовать. Русский не производил никакого впечатления. Ни негативного, ни позитивного. Вот, заодно, можно будет составить личное мнение. Ральф кивнул и изобразил улыбку на лице. Дескать, внимательно слушаю.

– Я заметил, – начал русский, – что ваш сосед молится, и вас это, кажется, заинтересовало.

– Меня? – показушно удивился Шмидт, подумав, что надо быть аккуратнее в таких вещах, ещё обвинят в нетолерантности, что, с учётом их миссии, ни в какие ворота не лезет. – Вообще-то нет, я просто обратил внимание на то, что герр Юсуф Демир закрыл глаза и шепчет что-то. Вдруг он напуган или ему плохо?

Пётр кивнул, видимо, удовлетворившись ответом. Хорошо, что турок ничего не слышал, рёв двигателей здесь слабо гасился, и слышно было только того, кто сидит с тобой на соседнем кресле.

– Вы же инженер? – снова спросил Григорьев. Ральф кивнул, решив не вдаваться в подробности того, что в первую очередь он – физик.

– А я вот совсем нет, – кисло улыбнулся собеседник. – Мне все эти науки совсем не давались. Так что я занялся тем, что требует лишь внутреннего созерцания.

– Во-первых, любая наука требует внутреннего созерцания, – ответил Шмидт, – а во-вторых, философы – инженеры человеческих душ. Так что мы с вами в каком-то роде коллеги.

Русский пожал плечами, но сделал это как-то позитивно, а потом широко улыбнулся. Да, он определённо был приятным человеком.

– Скажите, а вы верите в то, что можно изменить нашу этику? – неожиданно решил спросить он у философа. – Мы же с вами – жители тех стран, где попытки насильно внедрить её закончились плачевно.

Григорьев задумался. Что ж, философ, интересно, что ты ответишь. Потому что сама идея об изменении природы человека ради технологий в конечном счёте убьёт человечество. Все рассуждения о том, что развитие научно-технической базы приведёт к моральному прогрессу, очевидно, ошибочны. Инопланетяне считают себя людьми, но землян они совсем не знают. Этика меняется лишь тогда, когда общество к этому готово. Идея, зароненная в неподготовленную почву, вырастет искажённой, приводя к социальным потрясениям, конфликтам и войнам. Для Ральфа Шмидта, учитывая весь его жизненный опыт, было предельно ясным, что, когда варвары сталкиваются с прогрессивной моралью и культурой, они просто эксплуатируют её блага. И он, варвар, планировал именно заняться тем же самым: получить от Кен-Шо все их знания.

– Вы знаете, герр Шмидт, – задумчиво протянул Пётр, – ваш вопрос естественен. И ответ на него не очевиден. Как я понял из заключения доктора Ланге, концепция Согласия строится на том, что, получив все блага древних цивилизаций, мы никуда не денемся и станем развиваться этически. Конечно же, на первых порах нам придётся вдалбливать что-то в свои головы, но в какой-то момент это станет для нас с вами так же естественно, как «Не убий» и «Не укради».

Хорошо, что он упомянул заповеди. Есть что ответить.

– А так ли естественно для нас «Не убий», Пётр? Можно же вас называть по имени? – учтиво спросил Шмидт, и Григорьев кивнул, уже, по-видимому, обдумывая первый вопрос. – Дело в том, что мы считаем, что воспитаны в определённой этике и культуре, однако наступающий катаклизм срывает с нас покров Цивилизации, и мы становимся дикими зверями. Вспомните, какие ужасы вытворяли нацисты и коммунисты. А ведь они выросли в христианских странах, им с детства в церкви говорили то самое «Не убий».

– Ральф, вы абсолютно правы, приводя подобные примеры. Они примечательны ещё и тем, что две абсолютно разные по своей сути идеи, одна, ведущая нас в Согласие, а другая – к Несогласным, выглядели одинаково, ну или схоже, если судить по действиям их адептов. И роль катаклизма тут немалая. Очевидно, что культура не есть абсолют, наследуемый детьми от родителей, в отличие от цвета глаз или волос. Для того чтобы катаклизм не наступил, нам и дают защиту Согласия и его технологии. Как считает Ланге, если бы современную европейскую культуру попробовали принести в средневековое общество, она бы не прижилась. Потому что отсутствие эксплуатации возможно лишь в обществе с определённым уровнем потребления энергии и доступности информации. И я с ним согласен.

Что ж, русский философ был подкован. Но Шмидт, как и все, летящие на Марс, тоже читал Ланге. И знал, что отвечать на такой аргумент.

– Откуда мы знаем, что все подобные эксперименты в Согласии прошли удачно? Они нам говорят, что это работает. А если работает только на части рас? Мы вынуждены верить, что нас можно изменить. Что мы станем лучше и добрее. А если окажемся неспособны, то нас стерилизуют и дадут вымереть? Или разбомбят всю планету? Сколько рас не прошли в финал конкурса? Поймите, Пётр, всё, на чём базируется такая логика, – лишь слова. Нет ни малейшей уверенности, что они правдивы. Сейчас вы летите формировать почву для того, чтобы наша веками создававшаяся культура пала перед лицом их прогрессивного опыта и этики. И христианство, и буддизм, и эллинизм, и современная европейская мечта – всё канет в Лету. Наши дети не будут разделять наши ценности, а начнут жить на одной волне с пришельцами. И всё это можно вынести, если бы была уверенность в том, что перемены не напрасны, что нас ждёт светлое будущее, а не жизнь на отшибе. В моём доме дворником работает Мустафа, он из Сирии. У него шесть детей, и он пять лет живёт в Германии, уже сносно говорит по-немецки. Так вот, когда он только приехал, то каждый день, убирая во дворе, благодарил меня за то, что мы дали ему деньги и безопасность, больше, чем он когда-либо имел. А недавно Мустафа заявил, что ему слишком мало платят за то, как он вкалывает, и что Германия должна ему. Он стал несчастным, несмотря на то что живёт лучше. Потому что мы, немцы, и не стремились сделать его счастливым, мы просто получили дешёвую рабочую силу.