Летний сад

– Что-нибудь еще тебе хотелось бы? – спрашивала она.

Могу я сделать еще что-то? Хочешь еще пива? Хочешь прочесть первую страницу газеты или вторую? Хотелось бы тебе поплавать? Может, набрать малины? Ты не замерз? Ты устал? Ты всем доволен, Александр? Ты – всем – доволен?

– Да, спасибо.

Или…

– Да, еще немножко, спасибо.

Так любезно. Так вежливо. Прямо как в романах Эдит Уортон, которые Татьяна читала в то время, пока Александр отсутствовал в ее жизни. «Эпоха невинности», «В доме веселья»…

Случались и моменты, когда Александр не бывал так безупречно вежлив.

Как в тот особенный день, когда стих ветер, а Джимми страдал от похмелья… или это было тогда, когда Джимми страдал от похмелья, а ветра не было? В любом случае Александр вернулся рано, когда Татьяна его не ожидала, и пришел за ней, когда она была еще на картофельном поле Нелли. Энтони был в доме, пил молоко вместе с Нелли. Татьяна, с перепачканными землей руками, с раскрасневшимся лицом, спутанными волосами, выпрямилась навстречу ему, в ситцевом летнем платье без рукавов, узком в талии, облегавшем бедра, с широким вырезом.

– Эй! – удивилась она радостному сюрпризу. – Ты почему так рано?

Он промолчал. Он поцеловал ее, и на этот раз не прохладно и бесстрастно. Татьяна даже не успела вскинуть руки. Он увлек ее далеко в поле, толкнул на землю, покрытую картофельной ботвой, и ее платье стало таким же грязным, как ее рука. И единственным предварительным действием было то, что он сдернул платье с ее плеч, обнажая грудь, и задрал подол над бедрами.

– Посмотри, что ты натворил! – прошептала она потом.

– Ты в этом платье похожа на деревенскую молочницу.

– Платью теперь конец.

– Мы его отстираем. – Он все еще задыхался, но уже был отстранен.

Татьяна прислонилась к нему, тихо бормоча, заглядывая ему в лицо, пытаясь поймать взгляд, надеясь на интимность.

– А капитану нравится, когда его жена похожа на деревенскую молочницу?

– Да, очевидно.

Но капитан уже вставал, поправлял одежду, протягивал ей руку, чтобы помочь подняться с земли.

С тех пор как Александр вернулся, Татьяна сосредоточилась на его руках и по контрасту на своих. Его ладони были как большое блюдо, на котором он нес свою жизнь. Они были крупными и широкими, темными и квадратными, с тяжелыми большими пальцами, но остальные пальцы были длинными и гибкими, словно он мог играть на пианино точно так же, как тащить ловушки с лобстерами. Крупные суставы, выпуклые вены, ладони, покрытые мозолями. Все было в мозолях, даже кончики пальцев, огрубевшие оттого, что он тысячи миль нес тяжелое оружие, затвердевшие от сражений, ожогов, рубки леса, похорон людей. Его руки отражали всю извечную борьбу. Не нужен был прорицатель, или ясновидящий, или читающий по ладоням, достаточно было одного взгляда на линии этих рук, одного мимолетного взгляда, и ты сразу понимал: человек, которому они принадлежали, делал все… и был способен на все.

И это заставляло Татьяну присмотреться к ее собственным крепким рукам. Среди прочего эти руки работали на военном заводе, они изготавливали бомбы, и танки, и огнеметы, работали в полях, мыли полы, копали ямы в снегу и в земле. Они таскали санки по льду. Они занимались умершими, ранеными, умирающими; ее руки знали жизнь и борьбу и все равно выглядели так, словно их весь день держали в молоке. Маленькие, чистые, без мозолей, без распухших суставов и вздутых вен, ладони светлые, пальцы тонкие. Татьяну они смущали – они были мягкими и нежными, как руки ребенка. Кто-то заключил бы, что эти руки ни дня в жизни не работали – и не могли бы!

И теперь, в середине дня, после того как он неподобающим образом обошелся с ней на ухоженном картофельном поле Нелли, Александр протягивал ей огромную темную руку, чтобы помочь подняться, и ее белая рука исчезла в его теплом кулаке, когда он поставил ее на ноги.

– Спасибо.

– Спасибо тебе.

Впервые очутившись на Оленьем острове, вечером, после того как Энтони наконец заснул, они поднялись вверх по крутому холму, туда, где стоял их дом на колесах, на дороге рядом с лесом. Войдя внутрь, Александр снял с нее одежду – он всегда настаивал на том, чтобы она обнажалась для него, хотя в большинстве случаев сам не раздевался, оставаясь в футболке или безрукавке. Татьяна как-то раз спросила: «Не хочешь тоже раздеться?» Он ответил, что нет. И она больше не спрашивала. Он целовал ее, гладил, но никогда не говорил ни слова. Никогда не называл по имени. Мог целовать, прижимать к себе, отвечать на ее жадные поцелуи – иногда даже слишком сильно, хотя она ничего не имела против, – а потом овладевал ею. Она стонала, не в силах сдержаться, и было некогда время, когда он жил ради ее стонов. Сам же он никогда не издавал ни звука, ни до того, ни во время, ни даже в конце. Он задыхался под конец, словно произнося «ХА». Но даже не всегда заглавными буквами.

Многое изменилось между ними. Александр больше не впивался в нее губами, не шептал разное, не ласкал ее с головы до ног, не зажигал керосиновую лампу… даже не открывал глаза.

Шура. Только Татьяна, нагая, в доме на колесах, в этой их новой жизни называла его так, этим обожаемым уменьшительным именем. Иногда ей казалось, что ему хочется зажать руками уши, чтобы не слышать ее. В фургоне было темно, очень темно; видеть что-то было невозможно. И он был в одежде. Шура. Поверить не могу, что снова касаюсь тебя.

В их фургоне не было романов Эдит Уортон, не было «Эпохи невинности». Александр брал ее, пока ей становилось нечего отдать, но он все равно продолжал ее брать…

– Солдат, милый, я здесь, – могла шептать Татьяна, раскрывая объятия, беспомощно протягивая к нему руки, сдаваясь.

– Я тоже здесь, – мог сказать Александр, не шепотом, просто вставая и одеваясь. – Пойдем обратно. Надеюсь, Энтони еще спит.

Это было неожиданно. Его протянутая рука, помогающая ей встать.

Она была беззащитна, истощена, она была открыта. Она могла отдать ему все, чего он захотел бы, но…

Ох, это не имело значения. Просто в том, как Александр молча и жадно, по-солдатски, не как супруг, вел себя, было нечто такое, в чем он нуждался, чтобы заглушить крики войны.

На грани слез она как-то раз спросила его, что с ним происходит – что происходит с ними, – и он ответил:

– Тебя запятнал ГУЛАГ.

И тут их прервал пронзительный детский крик, донесшийся снизу. Уже одетый Александр бегом бросился вниз.

– Мама! Мама!

Старая миссис Брюстер поспешила в его комнату, но лишь сильнее напугала Энтони.

– МАМА! МАМА!

Александр обнял его, но Энтони не был нужен никто, кроме его матери.

Но когда она ворвалась в комнату, он и ее не захотел. Он ударил Татьяну, отвернулся от нее. У него началась истерика. Ей понадобилось больше часа, чтобы успокоить его. В четыре Александр встал, чтобы отправиться на работу, и после той ночи Татьяна и Александр перестали ходить в дом на колесах. Он стоял брошенный на поляне на холме, между деревьями, а они, оба одетые, в тишине, подушкой, или его губами, или его рукой на ее лице, заглушали ее стоны, исполняя танго жизни, танго смерти, танго ГУЛАГа, поскрипывая проклятыми пружинами на двуспальной кровати рядом с беспокойно спящим Энтони.

Они пытались сойтись в течение дня, когда мальчик на них не смотрел. Проблема состояла в том, что он всегда их искал. К концу долгих тоскливых воскресений Александр был молчалив от нетерпения и неудовлетворенности.

Однажды поздним воскресным днем Энтони, как предполагалось, играл в переднем дворике с жуками. Татьяна должна была готовить ужин. Александр, предположительно, должен был читать газету, но на самом деле он сидел под ее пышной юбкой на узком деревянном стуле, стоявшем вплотную к кухонной стене, а она стояла над ним, обхватив ногами его колени. Они тяжело дышали, их ноги подрагивали; Александр поддерживал ее движущееся тело, положив ладони ей на бедра. И в момент пика мучительных ощущений Татьяны в кухню вошел Энтони:

– Мама?

Рот Татьяны открылся в страдальческом «О!». Александр прошептал: «Тсс!» Она сдержала дыхание, не в силах обернуться, переполненная его неподвижностью, твердостью, полнотой внутри ее. Она впилась длинными ногтями в плечи Александра и изо всех сил старалась не закричать, а Энтони стоял за спиной своей матери.

– Энтони, – заговорил Александр почти спокойным голосом, – можешь ты дать нам минутку? Пойди наружу. Мамочка сейчас выйдет.

– Тот мужчина, Ник, он снова у себя во дворе. Он хочет сигарету.

– Мама сейчас придет, малыш. Пойди во двор…

– Мама?

Но Татьяна не могла обернуться, не могла заговорить.

– Выйди, Энтони! – велел Александр.

В общем, Энтони ушел, Татьяна перевела дыхание, Александр увел ее в спальню, запер дверь и довел дело до конца, но что делать в будущем, она не знала.

Вот чего они точно не делали, так это не говорили об этом.

– Хочешь еще немного хлеба, еще вина, Александр? – могла спросить она.

– Да, спасибо, Татьяна, – отвечал он, опустив голову.

Капитан, полковник и сиделка

– Пап, могу я поплыть с тобой на лодке? – Энтони повернулся к отцу, сидевшему рядом с ним за завтраком.

– Нет, малыш. Для маленьких мальчиков опасно находиться в лодке для ловли лобстеров.

Татьяна всматривалась в них обоих, слушая, впитывая.

– Я не маленький. Я большой. И я буду вести себя хорошо. Обещаю. Я буду помогать.

– Нет, дружок.

Татьяна откашлялась:

– Александр… э-э-э… если и я пойду с вами, то смогу присмотреть за Энтом.

– Джимми никогда прежде не пускал на судно женщин, Таня. У него сердечный приступ случится.

– Да, конечно, ты прав. Энт, хочешь еще овсянки?

Энтони, доедая завтрак, не поднимал головы.

Иногда ветер был удачным, иногда – нет. А если ветра не было вовсе, тралить было трудно, несмотря на героические усилия Джимми поднять парус. Поскольку в лодке их было всего двое, Александр опускал косой треугольный парус, и, пока шлюп качался в Атлантике, они сидели и курили.

Джимми как-то сказал:

– Черт побери, приятель, почему ты всегда носишь рукава до запястий? Ты же помрешь от жары. Закатай рукава. Сними рубашку.

А Александр ответил:

– Джимми, друг, забудь ты о моей рубашке, почему бы тебе не купить новую лодку? Ты бы заработал куда больше денег. Я знаю, это лодка твоего отца, но сделай себе услугу, вложись ты в чертову новую лодку!

– На новую лодку у меня нет денег.

– Возьми ссуду в банке. Они там готовы помогать людям встать на ноги после войны. Возьми кредит на пятнадцать лет. С теми деньгами, что ты сделаешь, ты расплатишься за два года.

Джимми разволновался. И внезапно сказал:

– Давай пополам.

– Что?

– Это будет наша лодка. И мы поделим заработок.

– Джимми, я…

Джимми вскочил, расплескав пиво:

– Мы возьмем матроса, еще двенадцать ловушек, поставим чан на тысячу с лишним литров для лобстеров. Ты прав, мы заработаем кучу денег.

– Джимми, погоди… ты не то придумал. Мы здесь не останемся. – Александр сидел, держа в пальцах сигарету.

Джимми откровенно расстроился:

– А зачем вам уезжать? Ей здесь нравится, ты тоже так говоришь. Ты работаешь, у мальчика все в порядке. Зачем уезжать?

Александр сунул сигарету в рот.

– У тебя же будут свободные зимы, чтобы делать что захочется.

Александр покачал головой.

– Но тогда зачем ты искал работу, если обосновался здесь всего на какой-то месяц?

– Я искал работу, потому что она мне нужна. На что бы мы жили, как ты думаешь?

– Мне не доводилось работать вот так, полный день, с довоенных дней, – сердито сказал Джимми. – И что мне делать, когда ты уедешь?

– Сейчас многие возвращаются с войны, – возразил Александр. – Найдешь кого-то другого. Извини, Джим.

Джимми отвернулся и принялся отвязывать канат от паруса.

– Прекрасно. – Он не смотрел на Александра. – Но скажи, кто еще будет работать так, как ты?

Тем вечером Александр сидел на своем стуле, показывая Энтони, как завязывать простой бегущий узел с помощью свайки, пока они оба ждали Татьяну, чтобы отправиться на вечернюю прогулку, и тут раздались крики у соседей; но что было необычным, так это вмешательство мужского голоса.

Вышла Татьяна.

– Мама, ты слышишь? Он им отвечает!

– Я слышу, сынок. – Они с Александром переглянулись. – Вы готовы?

Они вышли за ворота и медленно пошли по дороге – и всё пытались разобрать слова, а не просто услышать голоса на повышенных тонах.

– Странно, да? – сказал Александр. – Полковник спорит.

– Да, – ответила Татьяна таким тоном, каким другой сказал бы: «Разве не фантастично?»

Он удивленно посмотрел на нее.

Они пытались расслышать. Минутой позже в соседский двор выскочила мамаша, толкая инвалидное кресло с Ником по высокой траве. Она чуть не упала сама и не перевернула мужа.

Выкатывая кресло в палисадник, женщина крикнула:

– Вот, сиди! Теперь рад? Ты хочешь здесь сидеть в одиночестве, чтобы все, кто идет мимо, таращились на тебя, как будто ты зверь в зоопарке, ладно, давай! Мне уже плевать. Мне вообще на все плевать.

– Это уж слишком очевидно! – закричал полковник, когда она помчалась прочь. Он задыхался.

Татьяна и Александр опустили головы. Энтони сказал:

– Привет, Ник!

– Энтони! Тихо!

Энтони открыл калитку и вошел в палисадник:

– Хочешь сигарету? Мама, иди сюда!

Татьяна посмотрела на Александра.

– Можно дать ему сигарету? – шепотом спросила она.

Но это Александр подошел к полковнику, слегка скривив лицо и согнувшись, достал из своей пачки сигарету, зажег и поднес к губам полковника.

Мужчина вдохнул, выдохнул, но не с таким пылом, как тогда с Татьяной. И молчал.

Татьяна положила руку на плечо Ника. Энтони принес ему рогатого жука, дохлую осу, вялую картофелину:

– Смотри. Погляди на осу!

Ник посмотрел, но промолчал. Сигарета успокоила его. Он выкурил еще одну.

– Хотите выпить, полковник? – внезапно спросил Александр. – Там на Мейн-стрит есть бар.

Ник кивнул в сторону дома:

– Они меня не отпустят.

– А мы их не спросим. Представьте, как они удивятся, когда выйдут – а вы исчезли! Подумают, вы сами скатились с холма.

Это заставило полковника Николаса Мура улыбнуться.

Такая картинка стоит всех криков, что начнутся потом. Ладно, поехали.

«Суизи» был единственным баром в Стонингтоне. Детям туда входить не позволялось.

– Я отведу Энтони на качели, – сказала Татьяна. – А вы двое развлекитесь.

В баре Александр заказал два виски. Держа оба стакана, он чокнулся ими и поднес выпивку ко рту Ника. Жидкость исчезла в один глоток.

– Пожалуй, закажем еще по одному?

– Знаешь, – сказал Ник, – а почему бы тебе не взять для меня целую бутылку? Я не пробовал спиртного уже восемнадцать месяцев. Я тебе верну деньги.

– Не беспокойся, – сказал Александр и купил Нику и себе бутылку «Джек Дэниелс».

Они устроились в углу, куря и попивая.

– Так что такое с твоей женой, полковник? Почему она вечно раздражена?

Они придвинулись поближе друг к другу, полковник в кресле, капитан рядом.

Ник покачал головой:

– А ты посмотри на меня. Разве ее можно винить? Но не беспокойся… армия собирается вскоре дать мне круглосуточную сиделку. Она будет обо мне заботиться.

Они посидели молча.

– Расскажи мне о твоей жене, – попросил Ник. – Она меня не боится. Не то что другие здесь. Она уже видела такое?

Александр кивнул:

– Да, она такое видела.

Лицо Ника просветлело.

– А ей нужна работа? Армия будет ей платить десять долларов в день за уход за мной. Что скажешь? Немножко лишних денег для твоей семьи.

– Нет, – качнул головой Александр. – Она достаточно долго была сиделкой. Хватит с нее. – И добавил: – Да нам и не нужны деньги, у нас все в порядке.

– Да ладно, всем нужны деньги. Ты мог бы купить свой дом, а не жить у этой чокнутой Джанет.

– А что ей тогда делать с сыном?

– Приведет с собой.

– Нет.

Ник замолчал, но сначала огорченно фыркнул. Наконец он сказал:

– Мы в листе ожидания на сиделку, но не можем пока ее получить. Их недостаточно. Они все уезжают. Их мужчины возвращаются, они хотят завести детей, они не желают, чтобы их жены работали.

– Да, – согласился Александр. – И я не хочу, чтобы моя жена работала. В особенности сиделкой.

– Если я не получу сиделку, Бесси говорит, что отправит меня в армейский госпиталь в Бангоре. Говорит, мне там будет лучше.

Александр влил в горло полковника еще порцию так необходимого ему виски.

– Они-то точно будут счастливее, если я окажусь там, – сказал Ник.

– Пока они не выглядят счастливыми.

– Нет-нет. До войны они были отличными.

– А где тебя ранили?

– В Бельгии. Арденнская операция. Чин имеет свои привилегии и всякое такое. Но взорвался снаряд, мои капитан и лейтенант погибли, а я обгорел. Может, все и обошлось бы, но я пролежал на земле четырнадцать часов, прежде чем меня подобрал какой-то взвод. Началось заражение, спасти конечности не удалось.

Еще по глотку, еще сигарета.

Ник сказал:

– Им бы лучше было просто оставить меня в том лесу. Тогда все было бы кончено для меня пятьсот пятьдесят дней назад, пятьсот пятьдесят ночей назад.

Он понемногу успокоился благодаря виски и сигаретам. И пробормотал наконец:

– Она такая хорошая, твоя жена.

– Да.

– Такая свежая, молодая. Так приятно на нее смотреть.

– Да, – ответил Александр, закрывая глаза.

– И она не кричит на тебя.

– Верно. Хотя, полагаю, иногда ей этого хочется.

– Ох, если бы моя Бесси умела так сдерживаться. Она ведь раньше была милой женщиной. А дочка была чудесной девочкой.

Еще глоток, еще сигарета.

– А ты после возвращения замечал, – заговорил Ник, – что женщины многого просто не знают? Не хотят знать. Они не понимают, каково это было. Они видят меня вот таким и думают, что хуже и быть не может. Они не знают. Это пропасть. Ты проходишь через что-то такое, что меняет тебя. Ты видишь то, что невозможно видеть. А потом бредешь как во сне через реальную жизнь, страдая неврозом. Знаешь, когда я думаю о себе, у меня есть ноги. Во сне я постоянно марширую. А когда просыпаюсь, то лежу на полу – упал с кровати. Я теперь сплю на полу, потому что я постоянно скатываюсь во сне. Когда я сам себе снюсь, я держу оружие, я прикрываю батальон. Я в танке, кричу. Я всегда кричу во сне. Туда! В ту сторону! Огонь! Прекратить огонь! Вперед! Вперед! Огонь, огонь. Огонь!

Александр опустил голову, его руки безвольно упали на стол.

– Я просыпаюсь и не понимаю, где я. А Бесси спрашивает: в чем дело? Ты не обращаешь на меня внимания. Ты ничего не сказал о моем новом платье. И в итоге ты живешь с кем-то, кто готовит тебе еду и раздвигает перед тобой ноги, но ты этих людей совсем не знаешь. Ты их не понимаешь, а они не понимают тебя. Вы просто чужаки, оказавшиеся рядом. Во снах после марша, с ногами, я всегда ухожу, бреду куда-то, долго. Я не знаю, где я, но только не здесь, не с ними. С тобой такое бывает?

Александр тихо курил, проглотил еще порцию виски, еще одну.

– Нет, – сказал он наконец. – У нас с женой противоположная проблема. Она держала оружие, она застрелила тех, кто пришел ее убить. Она была в госпиталях, на фронте… Она была в лагере для перемещенных лиц и в концентрационном лагере. Она умирала от голода в замерзшем городе в блокаду. Она потеряла всех, кого любила. – Александр опрокинул в горло полстакана виски, но все равно не удержался от стона. – Она знает, видит и понимает все. Может, теперь чуть меньше, но это моя вина. Я не был уж очень… – Он умолк на полуслове. – Не был откровенен. Наша проблема не в том, что мы не понимаем друг друга. Наша проблема в том, что мы делаем. Мы не можем смотреть друг на друга, не можем просто болтать, не можем прикоснуться друг к другу, не ощутив креста на наших спинах. У нас просто никогда не бывает ни капли покоя. – Еще одна порция виски скользнула в горло Александра.

Неожиданно в их темном углу возникла Татьяна.

– Александр… – зашептала она. – Уже одиннадцать часов. А тебе вставать в четыре.

Он холодно посмотрел на нее.

Она покосилась на Ника, который глянул на нее с понимающим видом.

– Что вы ему рассказывали?

– Мы просто вспоминали. Старые добрые времена, что привели нас сюда.

Александр слегка заплетающимся языком сообщил, что ему и правда пора, встал, опрокинув свой стул, и вышел шатаясь. Татьяна осталась наедине с Ником.

– Он рассказывал мне, что вы были сиделкой.

– Была.

Он умолк.

– Вам что-то нужно? – Она положила руку ему на плечо. – Что именно?

Его влажные глаза умоляли.

– У вас есть морфин?

Татьяна выпрямилась:

– Где болит?

– Болит вся эта чертова колода, что осталась от меня. Найдется достаточно морфина для этого?

– Ник…

– Пожалуйста. Пожалуйста. Столько морфина, чтобы я уже никогда ничего не чувствовал.

– Ник, бога ради…

– Когда что-то станет невыносимым для вашего мужа, он может взять оружие, которое чистит, и просто вышибить себе мозги. Но что делать мне?

Ник не мог прикоснуться к Татьяне, он наклонился в ее сторону.

– Кто вышибет мозги мне, Таня? – прошептал он.

– Ник, прошу вас! – Ее руки выпрямили его, но он выпил слишком много и все равно кренился.

Вернулся Александр, не слишком крепко стоявший на ногах. Ник замолчал.

Татьяне пришлось самой катить Ника вверх по холму, потому что Александр то и дело отпускал рычаги кресла и Ник откатывался назад. Ей понадобилось немало времени, чтобы доставить его домой. Жена и дочь Ника были красными от гнева. Их визг оглушал Татьяну, да еще полковник что-то ей говорил, а Александр был слишком пьян, чтобы реагировать на выступление двух женщин, и Ник тоже наконец впал в ступор. Он будто исчез, не понятый никем, кроме Энтони, навестившего его на следующий день.

Утром Александр выпил три чашки черного кофе и с похмелья потащился на работу, где смог ставить зараз только по три ловушки вместо обычных двенадцати, и принес всего семнадцать лобстеров, причем все они были недоростками весом в один фунт. Он отказался от платы, лег спать сразу после ужина и не просыпался, пока Энтони не закричал посреди ночи.

Вечером после позднего ужина Татьяна вышла из дома с чашкой чая, но Александра не было на обычном месте. Они с Энтони были в соседнем дворе, с Ником. Александр даже прихватил с собой свой стул. Энтони искал жуков, а мужчины разговаривали. Татьяна несколько минут наблюдала за ними, потом вернулась в дом. Она села за пустой кухонный стол и, удивив себя, разрыдалась.

И на следующий вечер было то же, и на следующий. Александр даже не говорил ей ничего. Он просто уходил, и они с Ником сидели, пока Энтони играл поблизости. И Александр стал оставлять свой стул в палисаднике Ника.

Через несколько дней, не в силах выдержать этого, Татьяна перед завтраком позвонила Викки.

Викки радостно кричала в трубку:

– Поверить не могу, что наконец-то тебя слышу! Что с тобой такое? Как ты там? Как Энтони, мой большой мальчик? Но сначала давай про себя! Ты ужасная подруга! Говорила, что будешь звонить каждую неделю! Я уже месяц о тебе ничего не слышала!

– Вообще-то, не месяц, правда?

– Таня! Какого черта ты там делала? Нет, не отвечай. – Викки хихикнула. – Как вообще дела? – спросила она низким вкрадчивым голосом.

– О, прекрасно, прекрасно, а ты как? Как живешь?

– Неважно, а почему ты не звонила?

– Мы… – Татьяна закашлялась.

– Знаю, чем вы занимались, гадкая девчонка. Как мое обожаемое дитя? Мой любимый мальчик? Ты просто не представляешь, что сделала со мной! Таня его дала и Таня его увезла! Мне так не хватает этих хлопот! Так, что я даже думаю, не завести ли своего малыша.

– И в отличие от моего, Джельсомина, твое собственное дитя ты всегда будешь иметь при себе. Не отдашь его как куклу. А он не будет таким же милым, как Человек-муравей[1].

– Да кто вообще может быть таким?

Они поговорили о работе Викки, об Оленьем острове, о лодках и качелях, и об Эдварде Ладлоу, и о новом мужчине в жизни Викки («Он офицер! Так что ты не единственная, кто обзавелся офицером!»), и о Нью-Йорке («Невозможно пройти по любой улице, чтобы не испачкать обувь в строительном мусоре!»), и о ее дедушке с бабушкой («Они в порядке, они пытаются меня откормить, говорят, я слишком высокая и костлявая. Как будто я стану короче, если они будут меня закармливать!»), и о новой модной стрижке, каблуках новой формы, новых платьях в стиле фанданго… И вдруг…

– Таня? Таня, в чем дело?

Татьяна плакала в трубку.

– В чем дело? Что случилось?

– Ничего, ничего… просто… так приятно слышать твой голос! Я ужасно по тебе скучаю!

– Ну и когда ты вернешься? Я без тебя просто жить не могу в нашей пустой квартире! Абсолютно не могу. Без твоего хлеба, без твоего хулигана, не видя твоего лица! Таня, ты просто губишь меня! – Викки засмеялась. – А теперь говори, в чем проблема.