Летний сад

Александр сказал, что на десять долларов в день не прожить.

Татьяна заявила, что этого будет достаточно.

– А как насчет туфель на высоком каблуке? И платьев для тебя? Кофе? А мои сигареты?

– На сигареты определенно не хватит. – Татьяна заставила себя улыбнуться при виде его лица. – Я шучу. Этого хватит на все.

Она не хотела упоминать о том, что сумма, которую он тратит на сигареты, почти равняется той, что они тратят на еду для всех троих в течение недели. Но зарабатывал ведь только Александр. И он мог тратить свои деньги так, как ему хотелось.

Когда она пила воскресный кофе, она говорила с ним на английском. А он отвечал на русском, выкуривая воскресные сигареты и читая воскресную газету.

– В Индокитае назревают волнения, – сказал он по-русски. – Там властвовали французы, но во время войны отдали все Японии. Японцы проиграли войну, но уходить оттуда не желают. Французы, спасенные победителями и вставшие на их сторону, хотят вернуть свои колонии. Японцы возражают. Соединенные Штаты, оставаясь нейтральными, помогают своей союзнице Франции, но они буквально стоят между молотом и наковальней, потому что помогают и Японии тоже.

– Мне казалось, Японии теперь не разрешается иметь армию? – спросила по-английски Татьяна.

Он ответил по-русски:

– Верно. Но у них есть постоянная армия в Индокитае, и, пока Штаты их не вынудят, они не сложат оружие.

Татьяна спросила на английском:

– А почему тебя все это интересует?

Он ответил по-русски:

– А-а… видишь ли… как будто и без того мало проблем… но ведь Сталин десятилетиями обхаживал этого крестьянина Хо Ши Мина, платил за его короткие образовательные поездки в Москву, поил водкой и кормил икрой, учил марксистской диалектике и отдавал ему кое-что из старых пистолетов-пулеметов Шпагина и минометов и даже неплохие американские «студебекеры», полученные по ленд-лизу, а заодно тренировал и обучал прямо на территории Советов его небольшую банду вьетконговцев.

– Учил их воевать с японцами, с которыми Советы воевали и которых ненавидели?

– Можешь не поверить, но это не так. Воевать с прежним союзником Советов, колониальной Францией. Ирония? – Александр загасил сигарету, отложил газету. – А где Энтони? – тихо спросил он по-английски, но не успел даже потянуться к руке Татьяны, как в кухню вошел Энтони.

– Я здесь, пап. А что?

Им нужна была комната, где они могли бы просто побыть вдвоем, но Энтони так не думал, и, кроме того, у старой домовладелицы такой комнаты не было. У них был выбор между крошечной комнатой рядом с кухней, в узком вертикальном домике, смотрящем на залив, с двумя двуспальными кроватями, с ванной и туалетом в конце коридора, – и их собственным домом на колесах, с одной кроватью, без ванны и без туалета.

Они заглядывали и в другие дома. В одном жила семья из пяти человек. В другом – из трех. В третьем ютились семеро, и все женщины. Поколения и поколения женщин, заполнявших белые домики, и старики, уходившие в море. И молодые мужчины – кто-то цел и невредим, кто-то нет, – понемногу возвращавшиеся с войны.

Миссис Брюстер жила одна. Ее единственный сын не вернулся, хотя Татьяна не думала, что он воевал. Какая-то фальшь звучала в словах старой леди: «О, ему пришлось уехать на какое-то время». Ей было шестьдесят шесть лет, и сорок восемь из них она вдовствовала: ее муж погиб на испано-американской войне.

– В тысяча восемьсот девяносто восьмом? – шепотом спросила Александра Татьяна.

Он пожал плечами. Его тяжелая рука слегка сжала плечо Татьяны, давая понять, что ему не слишком нравится миссис Брюстер, но Татьяне все равно было радостно ощутить его прикосновение.

– Это ваш муж, да? – с подозрением спросила миссис Брюстер, прежде чем решилась сдать им комнату. – Он не из… – Она неопределенно помахала рукой. – Потому что мне не хотелось бы иметь такого жильца в моем доме.

Александр молчал. Трехлетка спросил:

– Иметь кого?

Домовладелица прищурилась, глядя на Энтони:

– Это твой отец, малыш?

– Да, – ответил Энтони. – Он солдат. Он был на войне и в тюрьме.

– Да, – сказала миссис Брюстер, отводя взгляд. – Тюрьма – это тяжело. – Потом она прищурилась, повернувшись к Татьяне. – Что это у вас за акцент? По мне, так не американский.

Энтони чуть было не сказал:

– Рус…

Но Александр быстро загородил собой жену и сына:

– Так вы сдадите нам комнату или нет?

Она сдала комнату.

А теперь Александр спросил Татьяну:

– Зачем мы купили фургон, если не собираемся в нем жить? Мы могли бы и продать его. Напрасная трата денег.

А что бы они делали, когда попали в пустыню на западе, – хотелось бы знать Татьяне. В белые холмы Калифорнии? В Адский каньон в Айдахо? Несмотря на свою внезапную бережливость, Александр не продал дом на колесах, мечта о нем была еще свежа. Но в том-то и заключалась суть: хотя Татьяна знала, что Александру нравилась идея дома на колесах и именно он хотел купить его, ему не слишком нравилась реальность.

У Татьяны сложилось впечатление, что многое в его новой, гражданской жизни вызывало у него те же чувства.

В фургоне не было проточной воды. А Александр постоянно мыл то одну часть своего тела, то другую. Это стало результатом того, что он слишком много лет находился слишком близко от других людей. Он маниакально мыл руки; конечно, на них почти постоянно были следы рыбы, но в штате Мэн просто не было достаточно мыла, или лимонов, или уксуса, чтобы руки стали достаточно чистыми, по мнению Александра. Им приходилось платить миссис Брюстер лишних пять долларов в неделю за ту воду, что они расходовали.

Александру, возможно, нравилась идея иметь сына, но теперь рядом постоянно находился трехлетний мальчик, который никогда не отходил от матери и спал в одной комнате с ними! И забирался к ним в постель ночами. Нет, это было слишком для солдата, никогда не общавшегося с детьми.

– Ночные кошмары трудно вынести такому малышу, – объясняла Татьяна.

– Я понимаю, – очень вежливо отвечал Александр.

Возможно, когда-то Александру нравилась мысль о том, чтобы обзавестись женой, но насчет реального положения дел… Татьяна и в этом не была уверена. Может, он каждый их день искал Лазарево, но, судя по тому, как он себя вел, Татьяна вполне могла ожидать в ответ: «Какое Лазарево?»

Его глаза, прежде имевшие карамельный оттенок, стали холодными, медными, жесткими и невыразительными. Он вежливо поворачивался к ней лицом, она вежливо поворачивалась к нему. Он хотел тишины – она была тихой. Он хотел веселья – она старалась быть забавной. Он хотел еды – она кормила его до отвала. Он хотел прогуляться – она была готова идти. Ему нужны были газеты, журналы, сигареты – она приносила все. Он хотел молча посидеть на своем стуле – она молча сидела на полу рядом с ним. Все, чего он хотел, она готова была дать ему в то же мгновение.

Теперь, в середине солнечного дня, Татьяна стояла босиком перед зеркалом, в желтом полупрозрачном муслиновом платье, как у крестьянской девушки, – оценивала, определяла, изучала.

Ее волосы были распущены. Лицо тщательно вымыто, зубы чисты и белы. Летние веснушки на носу и щеках были цвета тростникового сахара, зеленые глаза сияли. Она втерла в руки шоколадное масло, чтобы смягчить их, – на случай если он возьмет ее за руку, когда они пойдут после ужина прогуляться по Мейн-стрит. Она капнула за уши мускусного масла, на случай если он наклонится к ней. Наложила немного блеска на пухлые губы и сжала их, чтобы они стали мягче и розовее. И стояла, глядя, раздумывая. Фальшиво улыбнулась, чтобы губы не выглядели надутыми, и вздохнула.

Ее ладони скользнули под платье и обхватили грудь. Соски затвердели. После рождения Энтони тело изменилось. После кормления ее грудь благодаря питательной американской еде не потеряла полноты. Несколько бюстгальтеров, имевшихся у Татьяны, теперь ей не подходили, ей было в них неловко. Вместо лифчика она иногда надевала белые обтягивающие майки, достаточно плотные, чтобы поддерживать грудь, которая имела обыкновение покачиваться на ходу, привлекая взгляды. Необязательно мужа, просто мужчин вроде молочника.

Она медленно приподняла грудь, чтобы посмотреть в зеркало на свои стройные округлые бедра, на гладкий живот. Татьяна была худощава, но все линии ее тела словно округлились после рождения Энтони – будто она перестала быть девочкой в тот момент, когда он вошел в этот мир.

Но она была девочкой со скромной грудью, когда военный с винтовкой за спиной увидел ее и перешел улицу.

Она спустила легкие трусики, чтобы рассмотреть треугольник светлых волос. Прикасалась к себе, пытаясь представить, что он мог почувствовать, когда впервые дотронулся до нее. Заметив кое-что в зеркале, Татьяна присмотрелась, потом наклонила голову, чтобы глянуть на ноги. На внутренней стороне бедер виднелись маленькие свежие синяки – следы его пальцев.

При виде их Татьяна ощутила живое биение в чреслах и тут же выпрямилась, со вспыхнувшим лицом поправила одежду и принялась расчесывать волосы, решая, что с ними делать. Александр никогда прежде не видел ее волосы такой длины: они теперь падали до поясницы. Она подумала, что ему это понравится, но он как будто и внимания не обратил. Татьяна знала, что цвет и фактура ее волос не были естественными. Она восемь месяцев назад, перед поездкой в Европу, покрасила их в черный цвет, потом старательно высветлила в прошлом месяце в Гамбурге, и теперь они были сухими и ломкими. Перестали быть шелковистыми. Может, он поэтому к ним не прикасался? Она не знала, что с этим делать.

Татьяна заплела обычную косу, оставив пряди спереди и длинный свободный конец сзади, перевязала желтой атласной лентой, на случай если он все же коснется ее волос. Потом позвала Энтони, игравшего в пыли снаружи, умыла его, убедилась, что на шортах и рубашке нет пятен, поправила ему носки.

– Зачем ты возишься в грязи, Энтони, как раз перед тем, как мы идем к папе? Ты знаешь, что должен быть аккуратным ради него.

Александру нравилось видеть жену и сына в полном порядке, когда они приходили встретить его на причале. Татьяна знала, что он доволен, когда они выглядят аккуратно, подтянуто, радостно.

Цветы в Стонингтоне выглядели ошеломляюще – высокие мерцающие люпины играли пурпурными и голубыми оттенками; Татьяна с Энтони собрали недавно немного, и теперь Татьяна вплела один в прическу – пурпурный, как сирень, по контрасту с ее золотистыми волосами, потому что раньше ему и это нравилось.

Она внимательно осмотрела свои ногти, убеждаясь в их чистоте. Оба они ненавидели грязные ногти. Теперь, когда Татьяна бросила работу и Александр был с ней, она отрастила ногти немного длиннее, потому что (хотя он никогда ничего не говорил) он молча откликался на легкие прикосновения ее ногтей.

В тот день у нее было несколько минут, и она покрасила их красным лаком.

Тогда он ничего не сказал о ногтях. (Или о сиреневых люпинах, атласе в волосах, о ее губах, бедрах, груди, белоснежных трусиках.) На следующий день спросил:

– Это в Стонингтоне продается такой изумительный лак для ногтей?

– Я не знаю. Этот я привезла с собой.

Он молчал так долго, что Татьяна подумала: он ее не слышал.

– Ну, это должно было понравиться всем инвалидам Нью-Йоркского университета.

Ах, это уже какое-то соучастие… Небольшое… но это начало. Но что на это ответить? «Это не для инвалидов»? Она понимала, что это некая ловушка, код, говоривший: «Если сиделкам не разрешается красить ногти, зачем ты купила этот лак, Татьяна?»

Позже тем вечером, за кухонным столом, она стерла лак ацетоном. Когда он увидел, что лак исчез, сказал:

– Мм… Значит, другие инвалиды не оценили красные ногти?

Она подняла на него взгляд.

– Ты шутишь? – спросила она, и у нее задрожали кончики пальцев.

– Конечно, – ответил он без намека на улыбку.

Татьяна выбросила красный нью-йоркский лак, кокетливые послевоенные нью-йоркские платья с рюшами, нью-йоркские блестящие туфли на высоком каблуке от «Феррагамо». Что-то происходило с Александром, когда он видел ее в нью-йоркской одежде. Она могла бы спросить, в чем дело, а он бы ответил, что ни в чем, и это было бы все, что он сказал бы. Поэтому Татьяна выкинула эти вещи и купила желтое муслиновое платье, и хлопковое платье в цветочек, и белое облегающее платье, и голубое – уже в Мэне. Александр все равно ничего не говорил, но стал менее молчаливым. Теперь он разговаривал с ней о разном, вроде Хо Ши Мина и его военных банд.

* * *

Она старалась, старалась быть забавной с ним, как прежде.

– Эй, хочешь услышать шутку?

– Конечно расскажи.

Они шли вверх по холму к Стонингтону следом за пыхтящим Энтони.

– Один человек много лет молился о том, чтобы попасть в рай. Однажды он шел по узкой тропе в горах, споткнулся и упал в пропасть. Но каким-то чудом зацепился за чахлый куст и закричал: «Кто-нибудь! Пожалуйста, помогите! Есть там кто-нибудь?» И через несколько минут ему ответил голос: «Я здесь». – «Ты кто?» – «Господь». – «Если ты Бог, сделай что-нибудь!» – «Послушай, ты так долго просил привести тебя в рай! Так просто разожми пальцы – и тут же очутишься в раю». Немного помолчав, человек крикнул: «Есть тут кто-нибудь другой? Прошу… помогите!»

Сказать, что Александр не засмеялся над анекдотом, было бы ничего не сказать.

У Татьяны дрожали руки, когда бы она ни думала о нем. Она дрожала дни напролет. Она ходила по Стонингтону как во сне, напряженная, неестественная. Она склонялась к сыну, выпрямлялась, поправляла платье, приглаживала волосы… Но нервное ощущение в животе не утихало.

Татьяна старалась быть немножко дерзкой с ним, меньше его бояться.

Он никогда не целовал ее на глазах у Джимми или других рыбаков, вообще на виду у кого-либо. Иногда вечерами, когда они гуляли по Мейн-стрит и заглядывали в магазинчики, он мог купить ей шоколадку, и она поднимала голову, чтобы поблагодарить его, и тогда он мог поцеловать ее в лоб. В лоб!

Как-то вечером Татьяна, устав от этого, вскочила на скамейку и обняла его.

– Хватит уже! – воскликнула она и поцеловала его в губы.

В одной руке он держал сигарету, в другой – мороженое Энтони, и ему ничего не оставалось, как прижаться к ней.

– Слезь сейчас же, – тихо сказал он, мягко отвечая на поцелуй. – Что это на тебя нашло?

Господа присяжные, леди и джентльмены, я представляю вам солдата!

* * *

Бродя вместе с Энтони по холмам Стонингтона, Татьяна познакомилась с женщинами, работавшими в магазинах, и мальчиками, развозившими молоко. Она подружилась с одной фермершей на Истерн-роуд; той было слегка за тридцать, а ее муж, морской офицер, все еще продолжал воевать с Японией. Нелли каждый день наводила порядок в доме, выдергивала сорняки в палисаднике, а потом сидела на скамейке перед домом в ожидании мужа – так Татьяна с ней и познакомилась, просто проходя мимо с сыном. После того как они поболтали пару минут, Татьяна пожалела эту женщину: та живо напомнила ей ее собственные горести, – а потом спросила у Нелли, нужна ли ей помощь на ферме. У той имелся акр земли, где росли картофель, томаты и огурцы. Татьяна кое-что понимала в этом.

Нелли с радостью согласилась, сказала, что может платить Татьяне два доллара в день из армейского жалованья мужа.

– Это все, что я могу пока что себе позволить, – пояснила она. – Когда мой муж вернется, я смогу платить вам больше.

Но война кончилась уже год назад, а от него все еще не было вестей. Татьяна твердила, что не стоит беспокоиться.

Как-то за кофе Нелли слегка разоткровенничалась:

– А что, если он вернется, а я не буду знать, как с ним разговаривать? Мы были совсем недолго женаты, когда он отправился на войну. Вдруг окажется, что мы совсем чужие друг другу?

Татьяна покачала головой. Ей было знакомо такое.

– А твой муж когда вернулся? – с легкой завистью спросила Нелли.

– Месяц назад.

– Повезло тебе.

Вмешался Энтони:

– Папа не возвращался. Он никогда не возвращался. Мама мне позволяет его искать.

Нелли непонимающе уставилась на Энтони.

– Энтони, пойди поиграй минутку снаружи. Дай нам с Нелли договорить.

Татьяна растрепала волосы Энтони и выставила его за дверь.

– Уж эти детишки в наши дни… Ты их учишь думать, что говоришь. Я даже не поняла, о чем это он.

В тот вечер Энтони сообщил Александру, что мама нашла работу. Александр задал ему несколько вопросов, и Энтони, радуясь тому, что его расспрашивают, рассказал Александру о Нелли, и ее картошке, и помидорах, и огурцах, и о ее муже, которого дома нет, и как Нелли придется отправиться искать его.

– Вот как мама поехала и нашла тебя.

Александр перестал спрашивать. Он лишь сказал после ужина:

– Мне казалось, ты говорила, что мы проживем на десять долларов в день.

– Это просто для Энтони. На его леденцы и мороженое.

– Нет. Я буду работать вечерами. Если я помогу продавать лобстеров, будет еще два доллара.

– Нет! – Татьяна тут же понизила голос. – Ты и так много работаешь. Очень много. Нет. А мы с Энтони все равно целыми днями играем.

– Это хорошо, – кивнул он. – Играйте.

– У нас есть время на все. Мы с ним будем рады ей помочь. И, кроме того, – добавила Татьяна, – она так одинока.

Александр отвернулся. И Татьяна отвернулась.

На следующий день Александр, вернувшись с моря, сказал:

– Скажи Нелли, пусть прибережет свои два доллара. Мы с Джимми договорились. Если я поймаю больше ста пятидесяти законных лобстеров, он будет платить мне дополнительно пять долларов. И потом еще пять за каждые пятьдесят сверх ста пятидесяти. Что думаешь?

Татьяна подумала:

– Сколько у вас ловушек на траулере?

– Десять.

– По два законных лобстера на ловушку… не больше двадцати на раз… одна ловушка в час, потом вытащить их, снова забросить… этого недостаточно.

– Когда речь обо мне, – сказал он, – ты разве не превращаешься в милого маленького капиталиста?

– Ты дешево продаешь себя. Как лобстера.

Джимми тоже должен был это понимать – рыночная цена на лобстеров росла, и Александр получал много предложений с других лодок, поэтому Джимми изменил условия даже без просьбы, стал платить Александру лишних пять долларов за каждые пятьдесят сверх первых пятидесяти. Вечером Александр так уставал, что с трудом удерживал в руках стакан с пивом.

* * *

Татьяна мариновала помидоры Нелли, варила Нелли томатный суп, старалась готовить томатный соус. Татьяна научилась готовить очень хороший томатный соус у своих друзей из Маленькой Италии, почти как будто и сама была итальянкой. Ей хотелось и для Александра приготовить томатный соус, такой, какой обычно готовила его мать-итальянка, но для этого нужен был чеснок, а на Оленьем острове его ни у кого не было.

Татьяна скучала по Нью-Йорку, вспоминала о шумном людном рынке по утрам в субботу в Нижнем Ист-Сайде, о своей веселой подруге Викки, о работе в госпитале на острове Эллис. И поэтому чувствовала себя виноватой: она тосковала по прежней жизни, хотя и не могла так жить без Александра.

Татьяна одна работала на поле, а Нелли занималась с Энтони. Татьяне понадобилась неделя, чтобы перекопать все поле Нелли – сто пятьдесят бушелей картофеля. Нелли поверить не могла, что его так много. Татьяна договорилась с универмагом по пятьдесят центов за бушель и заработала для Нелли семьдесят пять долларов. Нелли была потрясена. А Александр после двенадцати часов на лодке помогал Татьяне перевезти все сто пятьдесят бушелей в магазин. В конце недели Нелли все же заплатила Татьяне те же два доллара за день.

Когда Александр это услышал, он на мгновение даже лишился голоса.

– Ты сделала ей семьдесят пять долларов, ты перетащила все эти долбаные бушели вверх по холму за нее, и ты продолжаешь называть ее подругой, хотя она заплатила тебе гроши?

– Тише… не надо… – Татьяна не хотела, чтобы Энтони услышал солдатские выражения, старательно оберегая его от таких вещей.

– Может, ты в конце концов не такой уж хороший капиталист, Таня.

– У нее нет денег. Она же не получает сто долларов в день, как получает благодаря тебе Джимми. Но знаешь, что она предложила? Переехать к ней. У нее две свободные спальни. Мы могли бы их получить даром и платить ей только за воду и электричество.

– В чем подвох?

– Никаких подвохов.

– Должен быть. Я это слышу в твоем голосе.

– Нет ничего такого… – Татьяна сжимала и разжимала пальцы. – Она просто сказала, что, когда ее муж вернется, нам придется переехать.

Александр загадочно посмотрел на Татьяну через стол, потом встал и отнес свою тарелку в раковину.

Руки Татьяны дрожали, когда она мыла посуду. Ей не хотелось его расстраивать. Нет, возможно, это была не совсем правда. Возможно, она хотела заставить его сделать что-то. Он был так чрезвычайно вежлив, так исключительно любезен! Когда она просила его о помощи, откликался мгновенно. Таскал этот чертов картофель, выносил мусор. Но делал это совершенно автоматически. Когда он сидел, курил и смотрел на воду, Татьяна не знала, где витают его мысли. Когда Александр выходил из дома в три часа ночи и дрожал на скамье, Татьяна предпочитала не знать, где он. Была ли она с ним? Татьяна не хотела знать.

Закончив уборку, она вышла наружу, чтобы сесть на гравий у его ног. Почувствовала, что он смотрит на нее.

– Таня… – прошептал он.

Но Энтони увидел мать, сидевшую на земле, и тут же устроился на ее коленях, демонстрируя четырех найденных им жуков, два из которых были жуками-оленями. Когда она глянула на Александра, он уже не смотрел на нее.

Когда Энтони заснул и они легли в свою двуспальную кровать, Татьяна прошептала:

– Так ты хочешь этого – переехать к Нелли?

Кровать была настолько узкой, что они могли спать только на боку. Если Александр поворачивался на спину, он занимал весь матрас.

– Переехать на время, пока ее муж не вернется и она не выкинет нас, потому что ей захочется уединиться с мужчиной, пришедшим с войны? – сказал Александр.

– Ты… сердишься? – спросила она, как бы умоляя: «Пожалуйста, рассердись!»

– Конечно нет.

– У нас самих могло бы быть больше уединения в ее доме. Она дает нам две комнаты. Это лучше, чем одна здесь.

– Правда? Лучше? – спросил Александр. – Здесь мы рядом с морем. Я могу сидеть и курить, глядя на залив. Нелли живет на Истерн-роуд, где мы только и будем чуять что соль и рыбу. А миссис Брюстер глухая. Думаешь, Нелли тоже глухая? Если Нелли будет рядом с дверью нашей спальни, с ее молодым слухом и пятью годами без мужа, как ты думаешь, это создаст нам уединение? Хотя, – добавил он, – вдруг тебе кажется, что уединения может быть меньше?

«Да, – хотелось сказать Татьяне. – Да. Как в моей коммунальной квартире в Ленинграде, где я жила вместе с бабушкой, дедом, мамой, папой, сестрой Дашей – помнишь ее? – и с братом Пашей – помнишь его? Где туалет был в конце коридора, и нужно было пройти через кухню к лестнице, никогда не освещенной нормально и никогда не убиравшейся, и этим туалетом пользовались десять других жильцов… Где не было горячей воды, чтобы четыре раза в день принимать душ, и не было газовой плиты, чтобы приготовить четырех лобстеров. Где я спала в одной постели с сестрой, до тех пор пока мне не исполнилось семнадцать, а ей двадцать четыре, до той ночи, когда ты увел нас на Дорогу жизни». Татьяна с трудом подавила болезненный стон.

Она не могла – не хотела – перестать думать о Ленинграде.

Другая возможность была лучше. Да, другой путь – тут и говорить не о чем.

Эта кровоточащая рана открывалась каждую ночь. Днем они хлопотали, как будто им это нравилось, как будто они в этом нуждались. Не так давно Александр и Татьяна нашли друг друга в другой стране, а потом как-то пережили войну и как-то добрались до люпинового Оленьего острова. И ни один из них не имел представления, как именно, но в три часа ночи, когда Энтони просыпался и кричал, словно его режут, а Александр дрожал на скамье, а Татьяна судорожно пыталась забыть, – тогда они понимали как.

Запятнанные ГУЛАГом

Он так безупречно держался с ней…

– Хочешь еще немножко? – спрашивал, например, он, поднимая кувшин с лимонадом.

– Да, пожалуйста.

– Хочешь прогуляться после ужина? Я слышал, там у залива продают какое-то итальянское мороженое.

– Да, это было бы неплохо.

– Энт, а ты что думаешь?

– Пойдем! Прямо сейчас!

– Ну, подожди чуть-чуть, сынок. Нам с твоей матерью нужно закончить.

Так официально. С матерью.

Он открывал перед ней дверь, он ставил для нее банки и кувшины на высокие кухонные полки. Было так удобно, что он столь высок ростом: он заменял стремянку.

А она? Делала то же, что всегда, – в первую очередь для него. Готовила для него, подкладывала еду на его тарелку, обслуживала. Наливала спиртное. Накрывала на стол и убирала со стола. Стирала его одежду, аккуратно складывала. Застилала их маленькие кровати, меняла простыни. Готовила ему ланч, чтобы он взял его с собой на лодку, и для Джимми тоже, потому что у однорукого Джимми не было женщины, которая сделала бы ему сэндвич. Она брила ноги, и купалась каждый день, и вплетала в волосы атласные ленты – для него.