bannerbanner
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
5 из 18

– А где пожар?

– Прекрати! Я тебя жду.

– Даша, – философски заметила Татьяна, – Бланка Давидовна говорит, что Христос благословляет терпеливых.

– Ох, ты умеешь зубы заговаривать, хотя ты – одна из самых нетерпеливых особ, кого только я знаю.

– Ладно, скажи это корове Берты. Я ждала, пока она вернется с пастбища.

Даша забрала у Татьяны бадейки.

– Берта и Бланка тебя накормили, так?

Татьяна округлила глаза:

– Они меня накормили, они меня поцеловали, они прочитали мне проповедь. А сегодня даже не воскресенье. Так что я сыта, чиста и едина с Господом. – Она вздохнула. – В следующий раз можешь сама пойти за молоком, нетерпеливая язычница.

Татьяне оставалось три недели до четырнадцати лет, а Даше в апреле исполнился двадцать один. Даша считала себя второй матерью Татьяны. Их бабушка видела в себе третью мать Татьяны. Старые леди, дававшие Татьяне молоко и беседовавшие с ней об Иисусе, думали, что они четвертая, пятая и шестая матери. Татьяна чувствовала, что ей вряд ли нужна даже та одна раздражительная мать, которая у нее имелась, – к счастью, в данный момент она находилась в Ленинграде. Но Татьяна знала, что по той или иной причине эти женщины, сестры, другие люди ощущали потребность быть ей матерями, удушать ее своей заботой, сжимать в сильных руках, заплетать ее пушистые волосы, целовать ее веснушки и молиться за нее Господу.

– Мама оставила на меня заботу о тебе и Паше, – авторитетно заявила Даша. – И если ты не желаешь этого признавать, я не расскажу тебе новости.

– Какие новости? – Татьяна подпрыгнула на месте. Она любила новости.

– Не скажу.

Татьяна запрыгнула на крыльцо, следом за Дашей вошла в дом. Даша поставила на пол бадейки. Татьяна, в детском летнем сарафане, бросилась к сестре и обняла ее, и та чуть не упала, прежде чем смогла восстановить равновесие.

– Не делай так! – не слишком сердито сказала Даша. – Ты уже слишком большая.

– Я не слишком большая.

– Мама меня убьет, – сказала Даша, похлопывая Татьяну по спине. – Ты только то и делаешь, что спишь, читаешь и не слушаешься. Ты не ешь, не растешь. Ты посмотри, какая ты маленькая!

– Ты вроде бы только что говорила, что я слишком большая. – Руки Татьяны обхватили шею Даши.

– А где твой чокнутый братец?

– Ушел на рассвете рыбу ловить. Хотел, чтобы и я с ним пошла. Чтобы я встала на рассвете. Я ему сказала, что я думаю на этот счет.

Даша обняла ее:

– Таня, да хворостины для растопки толще, чем ты! Давай съешь яйцо.

– Я съем яйцо, если ты расскажешь новости, – ответила Татьяна, целуя сестру в щеку, потом в другую. Чмок-чмок-чмок. – Ты никогда не должна придерживать для себя хорошие новости, Даша. Это правило: плохие новости для себя, хорошие для всех.

Даша усадила ее к столу.

– Не знаю, хорошие ли это новости, но… У нас новые соседи, – сообщила она. – По соседству теперь живут Канторовы.

Татьяна вытаращила глаза.

– Ты же не хочешь сказать… – потрясенно произнесла она, прижимая ладони к щекам. – Только не Канторовы!

– Именно это, ничего другого.

Татьяна засмеялась:

– Ты говоришь «Канторовы» так, словно они Романовы!

Даша продолжила взволнованным тоном:

– Говорят, они из Центральной Азии! Из Туркменистана, может быть? И у них, похоже, есть девочка – будет тебе с кем играть.

– И это твои новости? Туркменская девочка, чтобы играть со мной? Даша, тебе бы лучше соображать. У меня здесь целая деревня девочек и мальчиков для игр, и они говорят по-русски. И еще двоюродная сестра приедет на две недели, Марина.

– И еще у них есть сын.

– Вот как? – Татьяна окинула Дашу взглядом. – А! Понимаю. Не моего возраста. Твоего.

Даша улыбнулась:

– Да, в отличие от тебя некоторые интересуются мальчиками.

– То есть на самом деле это новости не для меня. Они для тебя.

– Нет. Девочка – это для тебя.

Татьяна вышла с Дашей на крыльцо, чтобы съесть сваренное вкрутую яйцо. Ей пришлось признать, что и она тоже взволнована. Новые люди не слишком часто появлялись в деревне. Вообще-то, никогда. Деревня была маленькой, дома из года в год сдавались одним и тем же людям, они росли здесь, обзаводились детьми, старели.

– Ты говоришь, они переехали в соседний дом?

– Да.

– Где жили Павловы?

– Больше не живут.

– А что с ними случилось?

– Я не знаю. Но их здесь нет.

– Это ясно. Но что с ними случилось? Прошлым летом они ведь здесь были.

– Они здесь были пятнадцать лет.

– Пятнадцать лет, – согласилась Татьяна, – а теперь в их дом переехали новые люди? Когда в следующий раз поедешь в город, загляни в местный Совет, спроси председателя, что стало с Павловыми.

– Ты в своем уме, что ты говоришь? Чтобы я пошла в Совет выяснять, куда подевались Павловы? Ты ешь лучше. Съешь яйцо. И хватит задавать вопросы. Я уже от тебя устала, а еще только утро.

Татьяна сидела, надув щеки, как бурундук, держа во рту яйцо и моргая. Даша засмеялась и прижала ее к себе. Татьяна отодвинулась.

– Сиди спокойно. Я заново заплету тебе волосы, они растрепались. Что ты сейчас читаешь, Танечка? – спросила она, занявшись ее волосами. – Что-то интересное?

– «Королеву Марго». Прекрасная книга.

– Не читала. О чем она?

– О любви. Ох, Даша… ты и представить не можешь такую любовь! Осужденный солдат Ла Моль влюбляется в несчастную католичку, жену Генриха Четвертого, королеву Марго. Такая невероятная любовь, просто сердце разрывается!

Даша засмеялась:

– Таня, ты самая милая из всех девочек! Ты абсолютно ничего ни о чем не знаешь, но рассуждаешь о любви в книге!

– Да, ты явно не читала «Королеву Марго», – спокойно откликнулась Татьяна. – Это не просто слова о любви. – Она улыбнулась. – Это песня любви!

– Я не могу позволить себе роскошь читать о любви. Я занята только тем, что забочусь о тебе.

– Но ты оставляешь немножко времени для вечернего общения.

Даша ущипнула ее:

– Для тебя все шутка. Ну, погоди немного, детка. Однажды ты перестанешь думать, что вечернее общение – это смешно.

– Может быть, но все равно я думаю, что ты смешная.

– Я тебе покажу смешное! – Даша опрокинула сестру на спину. – Ты хулиганка! Когда уже ты повзрослеешь? Ладно, я больше не могу ждать твоего невозможного братца. Пойдем познакомимся с твоей новой подругой, мадемуазель Канторовой.

Сайка Канторова.

Летом тридцать восьмого, когда Татьяне исполнилось четырнадцать, она стала взрослой.


Люди, переехавшие в соседний дом, были кочевниками; они перебрались из тех частей мира, что отстояли очень далеко от Луги. У них были странные азиатские имена. Отец, Мурак Канторов, слишком молодой для пенсионера, пробормотал, что он военный в отставке. Но у него были длинные черные волосы, связанные в хвост. Разве солдаты носят такие длинные волосы? Мать, Шавтала, сказала, что она «в общем учительница». Сын Стефан, девятнадцати лет, и дочь Сайка, которой было пятнадцать, ничего не сказали, только по слогам произнесли имя Сайки: «Са-хии-ка».

Правда ли, что они приехали из Туркменистана? Они бывали там. Из Грузии? И там случалось бывать. Канторовы отвечали на все вопросы неопределенно.

Обычно новые люди бывали общительнее, не такими настороженными или молчаливыми. Даша сделала попытку:

– Я помощница дантиста. Мне двадцать один. А ты, Стефан?..

Даша уже флиртовала! Татьяна громко кашлянула. Даша ущипнула ее. Татьяне хотелось пошутить, но, похоже, в этой полной неловко стоявших людей темной комнате места для шуток не хватало. Снаружи сияло солнце, но внутри нестираные занавески были задернуты на грязных окнах. Канторовы даже не распаковали свои чемоданы. В доме осталась мебель Павловых, которые как будто уехали ненадолго.

Но на полке над печью появились новые вещи. Фотографии, рисунки, странные фигурки и маленькие золоченые картинки, похожие на иконы, хотя на них не было Иисуса или Марии… просто какие-то штуки с крыльями.

– А вы знали Павловых? – спросила Татьяна.

– Кого? – грубовато спросил отец семейства.

– Павловых. Это был их дом.

– Ну, больше это не их дом, так? – сказала мать.

– Они не вернутся, – сказал Мурак. – У нас есть документы из Совета. Мы теперь прописаны здесь. Не слишком ли много вопросов для ребенка? Кому вообще это интересно? – Он изобразил улыбку.

Татьяна изобразила такую же в ответ.

Когда они уже вышли, Даша прошипела:

– Ты это прекрати! Я просто поверить не могу, что ты задаешь бессмысленные вопросы. Помалкивай, или, клянусь, я все расскажу маме, когда она приедет.

Даша, Стефан, Татьяна и Сайка стояли в солнечном свете.

Татьяна молчала. Ей не разрешили задавать вопросы.

Наконец Стефан улыбнулся Даше.

Сайка осторожно посматривала на Татьяну.

Именно в этот момент Паша, маленький и шустрый, подбежал к ним, сунул Татьяне ведерко с тремя окунями и громко заявил:

– Ха, смотри-ка, мисс Ничего-не-знаю, что я сегодня поймал…

– Паша, познакомься с нашими новыми соседями, – перебила его Даша. – Паша… это Стефан и Сайка. Сайка твоего возраста.

Теперь Сайка улыбнулась:

– Привет, Паша.

Тот широко улыбнулся в ответ:

– Ну да, привет, Сайка.

– А сколько тебе лет? – спросила Сайка, оценивающе глядя на него.

– Ну, мне столько же, сколько вот этой. – Темноволосый Паша сильно дернул Татьяну за косу. Та толкнула его. – Нам скоро четырнадцать.

– Так вы двойняшки! – воскликнула Сайка, присматриваясь к ним. – Кто бы подумал! Вы совсем не похожи. – Она усмехнулась. – Ладно-ладно. Ты выглядишь старше сестры.

– О, он намного старше меня, – сказала Татьяна. – На целых девять минут.

– Ты кажешься старше, Паша.

– И на сколько старше, Сайка? – ухмыльнулся Паша.

Сайка улыбнулась.

– Минут на двенадцать, пожалуй, – проворчала Татьяна, подавляя желание состроить гримасу, и как бы случайно опрокинула ведро, и драгоценные рыбины вывалились на траву. Внимание Паши шумно обратилось на них.


Просыпаться и слушать утреннюю тишину, просыпаться и ощущать солнце, ничего не делая, ничего не думая, не суетясь. Татьяна жила в Луге, не тревожась о погоде, потому что во время дождя она читала, а в солнечные дни плавала. Она жила в Луге, не тревожась о жизни: она никогда не задумывалась о том, что надеть, потому что у нее ничего не было, или что есть, потому что в общем еды хватало. Она жила в Луге в безвременном детском блаженстве, без прошлого и без будущего. И думала, что нет в мире ничего такого, что не могло бы исправить лето в Луге.

Последний снег. 1946 год

– Мама, мама!

Она вздрогнула и обернулась. Энтони бежал, показывая на холм, вниз по которому шел Александр. На нем была та же одежда, в какой он уехал.

Татьяна вскочила. Ей хотелось побежать к нему, однако ноги ее не слушались. Они даже едва позволяли ей стоять. Энтони, храбрый мальчик, прыгнул прямо в руки отца.

Неся сына, Александр по прибрежной гальке подошел к Татьяне и поставил Энтони на землю:

– Привет, малышка.

– Привет… – произнесла она, с трудом сохраняя спокойное выражение лица.

Небритый и грязный, Александр стоял и смотрел на нее, тоже едва сдерживаясь; под глазами у него залегли черные круги. Татьяна забыла обо всем и шагнула к нему. Он наклонился к ней, прижался лицом к ее шее, волосам… Татьяна обняла его. Она почувствовала в нем такое черное отчаяние, что задрожала.

Обнимая ее крепче, он прошептал:

– Тише, тише, не надо, мальчик…

Когда он ее отпустил, Татьяна не подняла взгляда; она не хотела, чтобы он увидел в ее глазах страх за него. Облегчения не наступило. Но он был с ней.

Дергая отца за руку, Энтони спросил:

– Пап, почему ты так долго не возвращался? Мама так волновалась!

– Да? Мне жаль, что мамочка волновалась, – сказал Александр, не глядя на нее. – Но, Энт, игрушечных солдатиков не так-то легко найти.

И он достал сразу трех из своей сумки. Энтони взвизгнул:

– А маме ты принес что-нибудь?

– Мне ничего не нужно, – сказала Татьяна.

– А вот это хочешь? – Александр достал четыре головки чеснока.

Татьяна попыталась улыбнуться.

– А вот это? – Теперь он предъявил ей две плитки хорошего шоколада.

Она снова изобразила улыбку.

Когда они поднимались на холм, Александр, несший Энтони, предложил руку Татьяне. Положив ладонь на его локоть, она на мгновение прижалась к мужу всем телом.


Александр помылся, переоделся, побрился, поел. Теперь в их узкой кровати она лежала на нем, целовала, обнимала, ласкала, плакала. Он лежал неподвижно, молча, с закрытыми глазами. Чем более навязчивыми и отчаянными становились ее ласки, тем больше он становился похожим на камень, пока наконец не оттолкнул ее:

– Довольно. Перестань. Ты разбудишь малыша.

– Милый, милый… – шептала она, стремясь к нему.

– Перестань, говорю тебе. – Он отвел ее руки.

– Сними рубашку, милый, – тихо, со слезами, бормотала она. – Смотри, я сниму ночную рубашку. Буду голой, как тебе нравится…

Он остановил ее:

– Нет, я слишком измотан. Ты разбудишь мальчика. Кровать слишком скрипит. Ты очень шумишь. Перестань плакать, говорят же тебе.

Татьяна не знала, что делать. Лаская его, пока он не затвердел в ее руках, она спросила, не хочет ли он кое-чего. Он пожал плечами.

Дрожа, она коснулась его губами, но не смогла продолжить; она была слишком потрясена, слишком печальна. Александр вздохнул.

Спустившись с кровати, он положил ее на дощатый пол, повернул, поставив на четвереньки, повторяя, чтобы она не шумела, и взял ее сзади, одну руку положив ей на поясницу, а другой поддерживая за бедро. Закончив, он встал, вернулся в постель и больше не издал ни звука.

После той ночи Татьяна просто не могла разговаривать с ним. Одно дело – что он просто не рассказывал ей, что с ним происходит. Но другое – что она не могла набраться храбрости спросить. Молчание между ними разрасталось до черной пропасти.

Три вечера подряд Александр непрерывно чистил свое оружие. То, что у него было оружие, уже достаточно беспокоило, но он еще и не мог расстаться хоть с чем-то, что привез из Германии, – ни со знаменитым «Кольтом М1911» сорок пятого калибра, который купила для него Татьяна, ни с «коммандо», ни даже с девятимиллиметровым Р-38. Кольт 1911, король пистолетов, был у Александра любимым: Татьяна видела это по тому, как долго Александр его чистил. Она могла уйти, уложить Энтони в постель, а когда снова выходила из дома, он мог все так же сидеть на стуле, вставляя и вынимая магазин, взводя курок, снимая предохранитель и снова его поднимая, протирая пистолет лоскутом.

Три вечера подряд Александр не прикасался к ней. Татьяна, не зная, не понимая, но отчаянно желая сделать его счастливым, держалась в сторонке, надеясь, что со временем он объяснит или вернется к прежнему. Он возвращался так медленно… На четвертый вечер он снял одежду и в темноте предстал перед ней обнаженный, а она села на кровати, готовая принять его. И посмотрела на него снизу вверх. Он смотрел на нее.

– Хочешь, чтобы я к тебе прикоснулась? – неуверенно прошептала она, протягивая к нему руки.

– Да. Я хочу, чтобы ты ко мне прикоснулась, Татьяна.

Он немного раскрылся, но так ничего и не объяснил в темноте, в их маленькой комнатке, рядом со спящим Энтони.

* * *

Дни стали прохладнее, комары исчезли. Листья начали менять цвет. Татьяна и не думала, что в ее теле осталось столько сил, чтобы сидеть на скамье и наблюдать за холмами, менявшими краски на киноварь, и винный цвет, и золото и отражавшимися в спокойной воде.

– Энтони, – тихо спрашивала она, – это ведь прекрасно, или как?

– Это или как, мама.

На нем была офицерская фуражка отца, та, которую много лет назад отдал ей доктор Мэтью Сайерз, предполагая, что Александр мертв. Он утонул, Татьяна, провалился под лед, но у меня осталась его фуражка; хотите взять?

Бежевая фуражка с красной звездой, слишком большая для Энтони; она заставляла Татьяну думать о себе и своей жизни в прошедшем времени вместо настоящего. Внезапно пожалев, что дала ее мальчику, она попыталась ее забрать, спрятать, даже выбросить, но Энтони каждое утро спрашивал:

– Мама, где моя фуражка?

– Это не твоя фуражка.

– Моя! Папа сказал, она теперь моя.


– Зачем ты ему сказал, что он может оставить ее себе? – как-то вечером недовольно спросила она Александра, когда они не спеша шли к городу.

Прежде чем он успел ответить, мимо пробежал парнишка, которому явно не было еще и двадцати, легонько коснулся плеча Татьяны и произнес с широкой радостной улыбкой:

– Привет, девица-красавица!

Отсалютовав Александру, он помчался дальше вниз по холму.

Александр медленно повернулся к Татьяне, державшей его под руку. И похлопал ее по пальцам:

– Ты его знаешь?

– И да и нет. Ты пьешь то молоко, которое он приносит каждое утро.

– Так это молочник?

– Да.

Они пошли дальше.

– Я слышал, – заговорил наконец Александр, – что он заигрывает со всеми женщинами в деревне, кроме одной.

– Ох, – мгновенно ответила Татьяна, – могу поспорить, это та задавака Мира из тридцатого дома.

И Александр рассмеялся.

Он смеялся! Смеялся!

А потом он наклонился к ней и поцеловал:

– Вот это забавно, Таня.

Татьяна была довольна тем, что он доволен.

– Можешь ты мне объяснить, почему ты не возражаешь против того, чтобы Энт носил твою фуражку? – спросила она, сжимая его руку.

– Ну, вреда-то в этом нет.

– Не думаю, что это так уж безвредно. Иногда вид твоей армейской фуражки мешает мне видеть Стонингтон. Это ведь не безвредно, а?

И что заставило ее неподражаемого Александра сказать так, когда он шел с женой и сыном этой прекрасной осенью Новой Англии по холму, смотрящему на прозрачные океанские воды?

Он сказал:

– А что такое со Стонингтоном?

Лишь день спустя Татьяна наконец-то разобралась, почему это место так близко ее душе. Высокая трава и сверкающая вода, поля цветов и сосны, мимолетные запахи в прозрачном воздухе – все это напоминало ей Россию! А когда она это осознала – минуты и часы багряных и красно-коричневых красок кленов, золотые горные ясени и качающиеся березы, пронзающие ее сердце, – она перестала улыбаться.

Когда в тот вечер Александр вернулся с моря, и поднялся по холму к ней, сидевшей как обычно на скамье, и увидел ее пустое лицо, он сказал, кивнув:

– А… Наконец-то. Итак… что ты думаешь? Приятно вспоминать о России, Татьяна Метанова?

Она промолчала, просто пошла с ним к причалу.

– Почему ты не берешь лобстеров, давай! Энт побудет со мной, пока я заканчиваю дела.

Татьяна взяла лобстеров и бросила их в мусорный бак.

Александр насмешливо прикусил губу:

– Что, сегодня никаких лобстеров?

Татьяна прошла мимо него к лодке:

– Джим! Я вместо лобстеров приготовила спагетти с фрикадельками. Хочешь сегодня поужинать с нами?

Джимми просиял.

– Хорошо. – Татьяна повернулась, чтобы уйти, но тут, как бы вдруг вспомнив, добавила: – Ох, кстати, я пригласила еще и мою подругу Нелли с Истерн-роуд. Она слегка подавлена. Только что узнала, что потеряла на войне мужа. Надеюсь, ты не против.

Как выяснилось, Джимми не был против. И слегка подавленная Нелли тоже.


Миссис Брюстер снова достались колотушки из-за арендных денег. Татьяна промывала порез на ее руке, а Энтони наблюдал, так же серьезно, как и его отец, глядя на мать со скамеечки у ее ног.

– Мама была сиделкой! – почтительно произнес он.

Миссис Брюстер всмотрелась в нее. Что-то было у нее на уме.

– Ты мне никогда не говорила, откуда ты, а этот твой акцент… Похож на…

– Русский! – сообщил трехлетка, рядом с которым не было отца, чтобы остановить его.

– А! А твой муж тоже русский?

– Нет, мой муж американец.

– Папа американец! – с гордостью заявил Энтони. – Но он был капитаном на…

– Энтони! – одернула его Татьяна. – Пора встречать папу.

На следующий день миссис Брюстер высказала мнение насчет того, что Советы были отвратительно коммунистическими. Так думал ее сын. А ей нужно было еще семь долларов за воду и электричество.

– Ты постоянно готовишь на моей плите!

Татьяна была потрясена таким вымогательством:

– Но я готовлю ужин и для вас!

Миссис Брюстер заявила, поглаживая наложенную Татьяной повязку на руке:

– И с учетом духа коммунизма мой сын говорит, что хочет получать за комнату тридцать долларов в неделю, а не восемь. Или вам придется найти другую коммуну, товарищ.

Тридцать долларов в неделю!

– Хорошо, – процедила Татьяна сквозь зубы. – Я доплачу вам еще двадцать два за неделю. Но это останется между нами. Не говорите моему мужу.

Она ушла, в бешенстве на женщину, которую сын колотил из-за денег, но которому она все равно доверяла больше, чем другим.

Как только они встретили у причала Александра, Энтони сообщил:

– Па, миссис Брустер называет нас гадкими коммунистами!

Александр посмотрел на Татьяну.

– Что, в самом деле?

– Да, и мама расстроилась!

– Так или нет? – Александр повернулся к ней.

– Нет, не расстроилась. Энтони, беги вперед, мне нужно поговорить с твоим отцом.

– Расстроилась, расстроилась! У тебя всегда губы вот так сжимаются, когда ты расстроена! – Он скривил губы, показывая отцу.

– Сейчас это не так, – заметил Александр.

– Хватит, вы оба! – тихо сказала Татьяна. – Ты пойдешь вперед, Энтони?

Но он протянул к ней руки, и она подняла его.

– Пап, она назвала нас коммунистами!

– Поверить не могу.

– Пап?

– Что?

– А что такое коммунисты?

Вечером перед ужином из лобстеров («Ох, неужели снова?») и картофеля Энтони спросил:

– Пап, а двадцать два доллара – это много или мало?

Александр посмотрел на сына:

– Ну, как посмотреть. Для покупки машины – мало. А для леденцов – очень много. А что?

– Миссис Брустер хочет, чтобы мы дали ей еще двадцать два доллара.

– Энтони! – Татьяна стояла у плиты. Она не обернулась. – Нет, этот ребенок просто невыносим! Иди мыть руки! С мылом! Как следует! И прополощи хорошенько.

– Они чистые!

– Энтони, ты слышал маму. Быстро! – вмешался Александр.

Энтони ушел.

Александр подошел к Татьяне:

– Что вообще происходит?

– Ничего.

– Пора двигаться дальше, тебе не кажется? Мы здесь уже два месяца. А скоро сильно похолодает. – Он немного помолчал. – Я даже и говорить не стану о коммунистах или двадцати двух долларах.

– Я бы не возражала, если бы мы вовсе отсюда не уезжали. Мы здесь на краю света. Ничто сюда не вторгнется. Разве что… – Она махнула рукой, показывая наверх, где была миссис Брюстер. – Я здесь чувствую себя спокойно. Как будто никто никогда нас не найдет.

Александр затих. Потом спросил:

– А кто-то… ищет нас?

– Нет-нет. Конечно нет. – Она ответила слишком быстро.

Александр двумя пальцами подцепил ее подбородок и заставил поднять лицо:

– Таня?

Она не смогла ответить на его серьезный взгляд:

– Я просто пока что не хочу уезжать, ладно?

Татьяна попыталась увернуться от его руки. Но Александр ее не отпустил.

– Это все! Мне здесь нравится. – Она подняла руки, чтобы отвести его ладонь. – Давай переберемся к Нелли. У нас будут две комнаты. У нее кухня больше. И ты сможешь ходить выпить с твоим приятелем Джимми. Насколько я понимаю, он туда изредка заглядывает. – Она улыбнулась, стараясь убедить его.

Отпустив ее, Александр поставил свою тарелку в раковину, громко звякнув ею по алюминиевой поверхности.

– Да, давай. Нелли, Джимми, мы. Прекрасная идиллия, жизнь в коммуне. Нам это прямо необходимо. – Он пожал плечами. – Ох, ладно. Полагаю, можно забрать девушку из Советского Союза, но тебе не вытряхнуть Советский Союз из девушки.

По крайней мере, это было хоть какое-то соучастие. Хотя, как твердила себе Татьяна, не слишком большое.

Они переехали к Нелли. Воздух стал сначала немного прохладнее, потом намного холоднее, потом холодным, особенно по ночам, а Нелли, как они обнаружили, была крайне экономна в отоплении.

Энтони совершенно не желал оставаться один. Александру пришлось перетащить двуспальную кровать к нему и сдвинуть обе кровати вместе – снова. Они платили за две комнаты, но жили в одной.

Они жались друг к другу под толстыми одеялами, а потом вдруг, в середине октября, пошел снег! Он летел с неба округлыми хлопьями и в одну ночь покрыл залив, а почти голые деревья окутал белым пухом. Работы для Александра больше не было, теперь везде лежал снег. В то утро, когда он выпал, они посмотрели в окно, а потом друг на друга. Александр улыбнулся до ушей.

Татьяна наконец поняла:

– Ах, ты! Ты такой самодовольный из-за того, что знал!

– Такой самодовольный, – согласился он, все так же улыбаясь.

На страницу:
5 из 18