Хроники вымирания

– Куда она полезла?.. – всё разговаривал сам с собой сержант, не обращая внимания на дерущихся Виктора и Валеру.

Смотрел он тем временем на свою машину. Одна из её задних дверей – та, что была ближе к тротуару – отворилась, и из неё вышла женщина, ведя за собой одного из своих детей: мальчика лет шести. Она оттащила его за руку в траву сразу за тротуаром, чтобы…

– Вот дура! – изрёк сержант, стукнув себя по колену рукой с заряженным и всё ещё горячим пистолетом.

Мать уличила момент и вывела ребёнка на газон, чтобы тот мог справить нужду. Благо, поблизости больше не было бродивших туда-сюда изувеченных людей, набрасывавшихся на всех, кого они видели перед собой. Горизонт был чист, и мать решила этим воспользоваться, чтобы не дать своему сыну испортить салон чужой машины. Сержант, не моргая, наблюдал за ней и внутренне подгонял её, попутно умоляя судьбу, чтобы та не подкинула его спутнице неприятностей.

– Давай, давай, давай… – приговаривал он одними губами, и чуть слышный шёпот его тонул в проклятьях, которыми осыпали друг друга уже прекратившие размахивать кулаками Валера и Виктор.

Но вот произошло то, чего по всем законам прежнего, нормального мира просто не могло быть. Мира, в котором Виктор всё ещё поучает своего помощника, стоя в пробке, а тот с видом фальшивой задумчивости кивает головой и думает о том, сколько пива взять себе в ларьке после работы, чтобы очередной паршивый рабочий день на своём закате показался ему не таким уж плохим. Мира, где люди приходят в ярость из-за места в потоке машин или из-за того, что кто-то подрезал их на дороге. Мира, где крохотная царапина на бампере внедорожника имеет колоссальное значение. Мира, где живые живут, а мёртвые – лежат в могилах. Произошло то, чего даже сержант, быстрее прочих сориентировавшийся и понявший ситуацию, не ожидал и не мог ожидать. Трупы, доселе либо лежавшие на проезжей части между машинами, либо застывшие в изогнутых позах с гримасами предсмертного ужаса на водительских и пассажирских сиденьях в своих автомобилях, либо лежавшие лицами вниз на тротуаре возле ближайшей остановки – все эти трупы вдруг начали двигаться. Глаза их, бывшие доселе мёртвыми и бесцветными, ожили; их головы и шеи зашевелились, и трупы стали оглядываться по сторонам, словно бы пытаясь понять, что происходит, и что им нужно делать дальше.

Мальчик, всё ещё справлявший нужду на газоне, дёрнул маму за рукав и указал на человека, доселе лежавшего, уткнувшись лицом в бордюр, а теперь медленно встававшего на ноги. Мать в ужасе посмотрела на поднимающегося человека и прямо так, со спущенными штанами, потащила сына обратно в салон приземистой легковушки. Но было слишком поздно. Другой очнувшийся труп, вылезший из-за руля белого седана позади, опираясь разорванной рукой на капот своей машины, уже шёл в сторону легковушки сержанта. За ним последовал и его пассажир – молодая женщина, погибшая вместе с водителем седана. Через несколько секунд у легковушки сержанта собралось пять только что оживших трупов, а на подмогу к ним стремились ещё столько же из разных концов пробки, в тот день вставшей на Красном тракте навсегда.

– Нет, нет, нет… – всё приговаривал сержант, судорожно ища в голове выход из положения. Наконец, он перевёл взгляд на Виктора, который теперь тоже во все глаза наблюдал за происходящим за окном.

– Чё это они… Как?!

– Сигналь, – сказал сержант, наконец, сообразивший, что нужно делать дальше.

– В смысле? – не понял Виктор.

– На гудок нажми!

– Они ж сюда придут!

– Жми!!!

– Не буду я жать! Я жить хочу! – растерянно бормотал Виктор, плавно переходя на шёпот из страха быть услышанным неведомыми существами, лишь внешне напоминавшими людей.

– Жить хочешь – жми значит! – сказал сержант и направил на Виктора пистолет. Тот обмер и вскинул руки, не в силах сделать теперь решительно ничего.

– Жми!!! – сорвавшись на крик, повторил сержант.

Валера сориентировался быстрее, чем командирский крик сержанта привёл начальника в чувство. Перегнувшись через рычаг переключения передач, он дотянулся до руля и нажал на гудок: сначала несколько раз, а потом – зажал его, и внедорожник долго и протяжно завыл, точно пёс на луну. Сержант снял Виктора с мушки и посмотрел наружу. Часть оживших трупов оставила в покое его легковушку, развернулась и побежала ко внедорожнику.

– Ещё жми, не отпускай! – велел сержант.

Валера сделал несколько коротких гудков, а затем снова намертво зажал клаксон.

– Они нас тут сожрут! – вопил Виктор.

– Сейчас – наружу! Быстро! Пока они тачку не облепили, – сказал сержант и вышел из машины через заднюю дверь, противоположную той, в которую уже бил своими кулаками изувеченный мертвец.

Валера не мог покинуть машину, пока её не покинет Виктор: с его стороны трупы тоже напирали на дверь, не давая, даже при желании, отворить её.

– Выходи! Дверь открывай! – кричал он оторопевшему начальнику. Но тот будто не слышал помощника и продолжал, как полоумный, смотреть на то, как завершается работа, начатая безликой и безрукой женщиной несколькими минутами ранее: стекло с Валериной стороны, покрытое паутиной трещин, разлетелось вдребезги от удара синюшного кулака одного из трупов. Труп схватил Валеру за рукав и потянул его на себя. По белоснежной ткани рубашки расплылся кровавый след. Валера в панике встал и бросился через весь салон к задней двери: той самой, через которую секунду назад вышел наружу сержант. Вдруг Виктор, взявший себя в руки и вернувший себе контроль над своим телом, положил руку Валере на грудь и что было сил толкнул его прямо в лапы мертвецов.

– Ах ты… – сказал Валера, чувствуя, как его плечо мёртвой хваткой сжимают чьи-то холодный пальцы. Чьи-то ещё пальцы обхватили его шею, и в нос ему ударил резкий и неприятный запах чьего-то хриплого дыхания сзади.

Виктор вышел из тачки, захлопнул дверь и, оглядевшись по сторонам, быстро выбрал направление и побежал туда, где не маячили вдали ничьи пошатывающиеся силуэты. Двигался он в направлении, противоположном движению потока, стоявшего в правой полосе Красного тракта. Он не знал, что найдёт там – не знал вообще ничего. Знал только, что нужно как можно скорее убраться с того места, где его только что чуть не сожрала толпа мертвецов. «Подумать только: живых мертвецов!» – ловил самого себя на мысли Виктор, всё ещё запрещавший самому себе поверить в то, что произошло с ним за последний час. Мир перевернулся с ног на голову – вот, что произошло. Ещё и малец этот оборзевший и возомнивший о себе чёрт знает что… «Этого просто не может быть. Надо во всём разобраться. Этого не может быть», – думал он сам себе, лавируя между плотно прижатыми друг к другу машинами.

Неожиданно что-то схватило Виктора за шею и потянуло на себя, сбив его с ног и повалив на землю. Потом – удар, и голова его, с глухим звуком стукнувшаяся об асфальт, вдруг стала нестерпимо тяжёлой. Перед глазами всё поплыло. Над ним возвышался человек в белой рубашке, испачканной какими-то пятнами, и что-то кому-то кричал. Это он его только что вырубил – в этом не было никаких сомнений. Но кому он тогда кричит и зачем? Зовёт на помощь?

Человек в белой рубашке посмотрел на Виктора. Лицо его показалось ему знакомым.

– Теперь – визжи, свинья, – сказал человек и ещё раз ударил его ногой в голову.

– За что?.. – только и сумел изречь Виктор. На смену головной боли пришла тошнота. А вслед за ней – чувство глубочайшей несправедливости. За что с ним так? Кто? Почему? Чем он это заслужил? С этими мыслями Виктор попытался встать на ноги. Праведный гнев и чувство незаслуженности наказания, которое вдруг, ни с того ни с сего, ниспослали на него высшие силы, сменились жалостью к самому себе. Под стать ей, Виктора обхватили чьи-то приятно прохладные объятья и увлекли за собой. С разбитой головой, в бреду, Виктору почудилось, что то были объятья его жены: суровые, холодные, но любящие. Это было последнее, о чём он успел подумать прежде, чем началась боль.

Валера наблюдал за сержантом. Смотрел, как он уводил за собой женщину, державшую за руку того шестилетнего мальчугана, который уже мог быстро ходить. На руках он нёс трёхлетнюю девочку с короткой стрижкой, которую издали вполне можно было принять за мальчишку. Они шли по газону и уходили в ту сторону, куда вела дорога, перпендикулярная Красному тракту. Вроде бы, там было чисто, и в ближайшей зоне видимости не было никого, кто мог бы навредить им. Все мертвецы остались здесь, в пробке. Все они были заняты своей новой добычей: телом здоровенного, грузного мужика, когда-то бывшего важной шишкой.

– Э-э-эй! – продолжал кричать Валера, взобравшись на ту огромную тонированную машину, похожую на танк, в которой всего несколько минут назад сидели угрожающего вида парни в спортивных костюмах. Нельзя было, чтобы кто-то из этих оживших трупов увязался за сержантом – нужно было созвать их всех сюда, на трапезу, которая займёт их на какое-то время. Правда, вскоре Валера понял, что ему самому кричать нет никакого смысла: босс всё сделает за него, так что это простенькое дельце можно ему делегировать. Валера понял также, что очень скоро босса окончательно разорвут на части, и когда это произойдёт, мертвецы примутся за него. Так что надо уносить ноги. Кричащее, хрипящее и испускающее дух тело выиграет ему немного времени. А там – посмотрим.

Валера спрыгнул с крыши тонированного танка и вышел на тротуар, по которому побежал против потока машин, в сторону центра города. Сейчас главное – добраться до квартиры, которую он снимал вскладчину со своим другом-неудачником, и которую он вот уже полгода называл своим домом. Добежать дотуда целым и невредимым – вот первоочередная цель. А дальше – будем думать.

В навострённых ушах свистел ветер. В голове крутилась та навязчивая блатная мелодия из начальнического мобильника:

«Никого не жалко, никого

Ни тебя, ни меня, ни его»

На душе было гадко. Валера вдруг осознал, что он только что натворил, и от этого потерял окрылявший его доселе кураж, «чувство гребня волны» и ощущение внутреннего подъёма. Всё ещё слышны были стоны начальника где-то там, позади.

«Жри или тебя сожрут. Иначе никак», – мелькнула в голове помощника последняя начальническая мудрость.

«Что ж, во всяком случае, он и сам в это верил», – подумал он следом.

Кости из пластмассы, кожа из стекла

Очередной сеанс химиотерапии подошёл к концу. Светило солнце, радуя своими лучами тех, кому не всё равно. Тех, для кого смерть – это что-то далёкое и пустяковое. Что-то, что случится ещё через тысячу лет, а пока – вот оно, солнце! И жизнь так прекрасна и хороша! И упругая кожа поджаривается, золотясь бронзовым загаром, и хочется есть, пить, купаться в речке, дышать запахами города и думать о том, как бы обустроить всё так, чтобы все эти девчонки в лёгких как ветер платьях когда-нибудь стали твоими.

Лёню тошнило. Хотелось выпить чего-нибудь, чтобы тут же это из себя изрыгнуть, прополоскав как следует желудок. Лучи летнего солнца были яркими: для него – слишком яркими. Если бы не очки, он бы, наверное, ослеп. Кожа болела, ощущая каждой своей клеточкой прикосновения колючей одежды. Ныли колени, локти и все прочие суставы, моля об одном: о покое.

«А кости из пластмассы, а кожа – из стекла», – крутилась у Лёни в голове странная, рождённая вдруг невпопад его умирающим мозгом перепевка песенки сыщика из какого-то старого мультика. Только там было про нюх как у собаки и глаз как у орла, но какой там, к чёртовой матери, нюх и глаз? К Лёне, давно сжёгшему химией все возможные вкусовые рецепторы и разучившемуся замечать что-либо дальше собственного носа, всё это не имело никакого отношения.

«А кости из пластмассы, а кожа – из стекла», – только и оставалось напевать ему про себя, утопая в своих печалях и беспрестанных думах о неизбежном конце.

Домой Лёня шёл на автопилоте. Он знал, что его там ждёт, поэтому ноги и вели его. Если бы не дом – милый дом, – он бы упал прямо здесь, на тротуаре, и не вставал бы, пока не пришло бы время возвращаться в онкодиспансер на очередной приём. Но нет, домой нужно было добраться, чтобы снова погрузиться в бездну беспробудного пьянства – единственное, что парадоксальным, нелогичным образом давало Лёне ощутить биение жизни.

Во всей этой радости и беспечности случайных прохожих, спешивших по своим бессмертным делам, жизни не было. Не было её для Лёни и в расхожих в среде неизлечимо больных людей идеях, вроде «увидеть что-то невиданное раньше» или «испытать нечто, на что ты не решался до рокового диагноза». У Лёни попросту не было на это сил: всё к чертям собачьим забрала болезнь. Пробежать марафон? Написать книгу? Прыгнуть с парашютом? Сняться в кино? Погладить жирафа? Взойти на какую-нибудь высоченную гору? Да пошло оно всё! Зачем? Для чего? Какой в этом смысл?

Может быть, провести побольше времени с семьёй? С вечно рыдающими родителями, которые и раньше-то не смотрели на сына с восторгом, а теперь и вовсе глядят на него так, словно он уже умер? Нет, это вряд ли. Может, зажечь напоследок с девушкой, которая вот-вот должна была стать его женой? Кстати, а где она? Стоически борется, наверное, где-нибудь с чувством вины, о котором она так много говорила во время их последней встречи. Бедняжка. Так ей было себя жалко: её парню сказали, что он скоро умрёт! С самого диагноза она только и говорила, что о себе. О том, как она бесконечно несчастна. О закате её прежней жизни, о том, как солнце её душевного покоя погружается в волны уныния и становится алым, как кровь… Что ей на это скажешь? Всё уже было сказано тысячи и тысячи раз.

А как насчёт последнего загула? Королевского мальчишника длиной в те самые полгода, которые отмерил доктор? Подумать только: непрекращающаяся гулянка со случайными личностями, адская вакханалия угара и разврата, которую Лёня вспоминал бы с улыбкой на смертном одре. Последняя ода этой жизни, спетая голосом, дрожащим от осознания близости холодной, липкой, одинокой смерти. Праздник в лучах заходящего солнца существования, пляски вокруг жертвенного костра догорающего бытия вместе с чёрными, сосущими тенями осознания того, что все, кто сейчас радуется жизни вместе с тобой, продолжат радоваться ей и впредь: после того, как ты в боли и нечеловеческих муках испустишь дух. Как насчёт такого, а? Веселиться, зная, что ты умрёшь, а все останутся? Нет, это вряд ли.

Что же в таком случае остаётся? А ничего. Принять свою участь и медленно растворяться в небытии, лелея, всё же, крохотную надежду на то, что химиотерапия поможет, и случится чудо внезапного выздоровления. Грешным делом уповать на второй шанс, зная, что шанса этого не будет и потому – отпустив себя ко всем чертям.

Кости всё так же ломило. Кожа всё так же чувствовала шевеление каждого волоска на теле. Лёня подошёл к остановке и сел рядом с курившим студентом, забитым татуировками по самое горло. «Кури, дружок, кури», – думал он, поймав себя самого на желании затянуться старым-добрым дымком.

– Друг, сигаретки не будет? – спросил Лёня студента, поддавшись внезапному импульсу.

– Да, конечно, – ответил студент и поделился с Лёней ароматной коричневой палкой со сладким фильтром.

– Спасибо, – поблагодарил студента Лёня, – А можно огоньку ещё?

Студент достал из кармана зажигалку и поджёг Лёнину сигарету. Дым попал в больные, прогнившие лёгкие. Лёня слегка закашлялся, и студент посмотрел на него с усмешкой. Вскоре подошёл автобус, и студент сел в него, оставив о себе лишь невесомое воспоминание, которому через несколько мгновений суждено было развеяться по ветру, подобно серому ядовитому дыму от модной подслащённой сигаретки. Лёня ждал автобуса, который отвезёт его в его конуру на отшибе. Десять остановок, и он снова окажется в своей убогой съёмной однушке, загаженной неубранным мусором, пустыми бутылками и немытой посудой. Там, наконец, можно будет расслабиться.

Едва сигарета догорела, подоспел нужный автобус. Лёня забрался в него и сел рядом с толстой короткостриженой женщиной, к её великому неудовольствию. Женщина воротила нос: от Лёни воняло сигаретами и вчерашним перегаром. В голове у себя она, должно быть, проклинала Лёню последними словами и, может быть, даже произнесла бы свои проклятья вслух, если бы нашла, за что уцепиться. Лёня чувствовал это своей стеклянной кожей, улавливавшей всё: даже мысли случайных прохожих. Он думал было пересесть, но решил не заморачиваться: потерпите, дамочка, скоро я перестану вас всех беспокоить.

Форточки были открыты нараспашку, но в салоне автобуса всё равно было душно. Пахло потом, выхлопными газами и июлем. Перед глазами, затенёнными солнцезащитными очками, мелькали картинки из прошлого. Вот Лёня уезжает из родного городка сюда, в областной центр, поступать в местный политех. Жизнь его была расписана по годам и ступеням: пять лет специалитета, потом стажировка, потом – работа на энергоблоке Юга-22 и жизнь там, в закрытом городе, по ту сторону КПП. Уютная, тихая жизнь до самой старости, в служебной, а потом и в собственной квартирке, с красавицей женой и двумя или даже тремя детишками. Потом пенсия, покой и, может быть, путешествия на старости лет. А потом – всё, конец. В сущности, один пункт плана он всё-таки выполнит.

Кто же знал, что учёба окажется гораздо труднее, чем он думал, и придётся каждый следующий семестр закрывать долги из семестра предыдущего. Кто же знал, что в Юге-22 уже давно всё поделено между своими да нашими, и что последний, кого там ждут с распростёртыми объятьями – это вчерашний троечник из политеха. Кто же знал, что Лёню, окончательно погрязшего в унынии к концу третьего курса из-за фатального крушения всех возможных планов, вдруг огорошат ещё одной безрадостной новостью. С шестнадцати лет Лёня был заядлым курильщиком, поэтому кашель был для него привычной штукой. И лишь когда дело дошло до внезапного обморока прямо на паре, он заподозрил неладное. Потом бесконечные анализы, походы по больницам, а следом – та самая беседа с доктором, разделившая жизнь на до и… И всё. И никакого больше «после».

От мрачных мыслей и воспоминаний снова затошнило. Лёня отвернулся от окна, чтобы зацепиться взглядом за что-нибудь не мельтешащее, статичное. Стал разглядывать мужика на сиденье впереди. Мужику явно было худо. Весь ссохшийся, сутулый, с порезом на руке, криво перемотанным бинтом. Смотреть на мужика было приятно. Лёня не был злым человеком, но ему становилось спокойнее, когда он видел тех, кому тоже плохо. Ему нравилось смотреть на стариков, на пьяниц, на наркоманов с потерянными глазами. Он видел их и чувствовал, что он не один. Что, возможно, кто-то из этих людей вскоре составит ему компанию в путешествии на тот свет. Ему было спокойнее, когда он вспоминал, что смерть – это неизбежный удел всех живых. Что все, в конце концов, окажутся там, куда он отправится вот уже совсем скоро.

Вдруг, автобус качнулся, заехав в яму, и мужика с перебинтованной рукой повело вбок. Он упал на пол, крепко стукнувшись головой о поручень. Толстая женщина с короткой стрижкой ахнула.

– Ой, помогите же ему кто-нибудь! – сказала она, косясь на Лёню. Лёня посмотрел на неё и одним только взглядом спросил: «Я?»

Не успела женщина сказать что-то ещё, как к мужику уже подоспели двое крепких парней, стоявших рядом. Они подняли его и, усадив на сиденье, стали приводить бедолагу в чувство. Но мужик не реагировал. Лёне ужасно хотелось досмотреть, чем всё это закончится, но голос в динамике над дверьми объявил его остановку. Пора было выходить.

Заплатив за проезд, Лёня вылез из салона и снова оказался на свежем воздухе. Дом милый дом. Родной райончик с тысячью безликих и однотипных панельных домов. Среди пятиэтажек, рассыпанных по округе, девятиэтажка, в которой жил Лёня, смотрелась даже величественно. Жил он на самом последнем этаже и вечерами мог наблюдать с высоты за мышиной жизнью спального района. Особенно ему нравилось смотреть на ежевечерние потасовки возле круглосуточного алкогольного магазина, продававшего спиртное в любое время дня и ночи, в обход всех писанных и неписанных законов. Каждый день там что-то, да случалось. Когда надоедали фильмы и сериалы, Лёня садился у окна, пил пиво и наблюдал. Он планировал заняться этим и сегодня, когда стемнеет. Но сначала – за покупками.

Круглосуточный алкогольный магазин Лёня обходил стороной, предпочитая закупаться спиртным в гипермаркете в паре кварталов от дома. Там-то он и спускал все деньги с кредитных карт, которые ему неосмотрительно одобрили мелкие, жадные до новых клиентов банки. Деньги эти он им ни за что не отдаст: пошли они все. Правда, потратить он их тоже вряд ли успеет: удивительно, как долго можно жить на широкую ногу, даже не имея в запасе миллионов и миллиардов. Яхт и легкодоступных женщин он себе не покупал, на курорты не ездил – так, довольствовался тем, что мог предложить ему ассортимент гипермаркета. И этого ему хватало с лихвой.

В гипермаркете был ажиотаж. Откуда-то средь бела дня здесь взялась куча людей, судорожно покупавших продукты впрок. Лёня дошёл до стеллажа с алкоголем и с облегчением обнаружил, что его полки всё ещё ломились под тяжестью бутылок с разноцветной горячительной жижей. Он набрал себе столько, сколько мог унести: пиво, вино, водочка и ещё тысячи других наименований слабых, средних и крепких напитков. Брал он, естественно, то, что выглядело побогаче и поприятнее. К чему теперь размениваться на ширпотреб, правда? Он и так много экономил в своей жизни: постоянно, если быть точным. Всё время жил впроголодь, всё время считал копейки, работая, тем не менее, как проклятый в свободное от учёбы время. И денег всё время было мало, всё время на что-то не хватало, и приходилось думать, как бы так извернуться, чтобы к концу месяца осталось ещё на оплату воды, электричества и крыши над головой. Но теперь эта проблема ушла вместе с необходимостью планировать и откладывать. Нечего уже откладывать. И нечего планировать. Остаётся только напиваться и ждать конца.

На закуску он взял мяса, немного консервированных овощей и заморозку: пиццы, наггетсы, чебуреки – всё, что можно было по-быстрому сунуть в духовку и без лишней мороки разогреть до готовности. Чипсов тоже захватил: они же такие прикольные, эти чипсы!

На кассе была очередь. Люди с полнющими корзинами потели и нервничали. Двое лысых и толстых мужиков за соседней кассой чуть не подрались, не поделив место в очереди. Вокруг было суетно, но Лёне нравилось: наблюдая за неприглядными сторонами повседневности, он даже радовался тому, что скоро уйдёт. Тому, что вся эта гормональная, животная ерунда, вроде перепалок из-за косого взгляда или невпопад сказанного слова, его больше не беспокоит.

Продавщица отбила Лёнин товар и приняла оплату. Лёня взял свои тяжеленные пакеты и отправился домой под хриплое объявление из громкоговорителя:

– Уважаемые покупатели! По техническим причинам магазин закрывается через двадцать минут. Просьба завершить покупки и пройти на кассы. Спасибо за понимание.

Лёня прикинул в голове, сколько времени. Солнце ещё высоко, а значит – время ещё совсем раннее. С чего это вдруг им взбрело в голову закрыться? Неужели воду на районе опять отключили? Это было бы печально, ведь воды-то он как раз и не купил. «Ай, пофиг», – решил Лёня и, выбросив из головы все рутинные, мелкие мыслишки, пошёл домой, чтобы заняться единственным, в чём он всё ещё видел смысл.

Квартирка встретила его запахом затхлости и разложения. Всё-таки, мусор неплохо было бы вынести как-нибудь. Но не сегодня. На сегодня он уже достаточно времени провёл снаружи. Пора отметить очередной бесполезный сеанс химиотерапии терапией алкогольной. Еду Лёня приготовил за считанные минуты. Пока готовил – осушил две банки пива, чтобы задать себе ритм. Едва таймер на духовке прозвенел, он достал пиццу и съел пару горячих кусочков. Снова затошнило. Перед вечеринкой неплохо было бы принять таблетки: противорвотные, обезболивающие – всю ту гору лекарств, снимавших симптомы, но никак не воздействовавших на их причину. Да, с таблетками будет лучше. Съев несколько пригоршней лекарств, Лёня продолжил заливать глаза. Сознание медленно уплывало. Становилось тепло и хорошо. Иногда накатывали тоскливые мысли, и Лёня по привычке выплакивал их. К чему теперь стесняться и скрывать скупые мужские слёзы? Теперь можно и порыдать, полив горем могилу всех несостоявшихся надежд и мечтаний. А после – накатить ещё, чтобы голова весело закружилась, и мысль птицей унеслась в какие-нибудь тёплые края.

Чем сильнее Лёня пьянел, тем больше терял связь с реальностью. Всё вокруг становилось похожим на диафильм. Вот в кадре – кухонный стол, вино и тусклый свет перегорающей лампочки. Вот – унитаз и справляемая в него малая нужда. Вот – опять вино. Потом кровать и полумрак гостиной. В конце концов, напившись до «вертолётов», Лёня сомкнул глаза и уснул прямо так, в одежде, на вечно расправленной постели.

Проснулся ближе к полудню, наглухо разбитым. Нужно было снова принять обезболивающие и выпить побольше воды. А чуть позже – где-то через час – с приятным пшиком открыть банку холодненького светлого пивка и опохмелиться. С этой банки-то и начнётся второй день его запоя. Но на сей раз – медленно, постепенно.