Синий Звон

Роман Суворов

Синий Звон

Это художественное произведение является плодом авторского воображения. Все персонажи, включая интерпретации исторических лиц, события и организации вымышлены. Любые сходства с реально существующими или существовавшими людьми, фактическими событиями или учреждениями являются непреднамеренными и случайными.

ПРОЛОГ

* * *

Пётр Игнатьевич Кистенёв, человек хоть и молодой, но весьма тучный, в совершенно расстроенных чувствах стоял посреди больничного коридора с остекленевшими глазами и смотрел куда-то в потолок.

– Да нет! – сотрясался он от внутреннего гнева. – Быть того не может! Что значит «не больше месяца Вам осталось»? Недоучки! Коновалы! Да ей-богу, лучше бы я обратился к деревенской знахарке!

– А что это у нас тут неизлечимо больные пациенты по коридорам бродят? – безразличным тоном в никуда бросила проходящая мимо старуха-санитарка, не замедляя шага.

Кистенёв спал с лица, добрёл до подоконника и, ухватившись за него, закрыл глаза. Его лицо начало наливаться дурной кровью, и вот уже через пару мгновений Пётр Игнатьевич яростно взревел:

– Да что у вас здесь творится! Понабрали ведьм! Я! Да я же вас! Да вы!..

Так и не придумав, что же, собственно, он сделает, толстяк что есть сил бросился в сторону выхода. Он не помнил, ни как спустился с лестницы, ни как нёсся, не видя никого на своём пути, ни как расступались крутившие ему вслед у виска прохожие, ни как извозчик, в последний момент осадив свою клячу, обложил его такими забористыми крестьянскими матюгами, что им позавидовал бы любой учитель изящной словесности, услышавший эту витиеватую тираду. С трудом пришёл в себя на бульваре, когда уже не осталось никаких сил мчаться дальше.

Хрипло дышавший, как старый загнанный кобель, Кистенёв грузно упал на подвернувшуюся ему скамью, закатил глаза и начал усиленно обмахивать обеими руками красное, покрытое крупной испариной лицо, надувая щёки и шумно выпуская воздух сквозь сложенные в трубочку губы. Наконец, немного отдышавшись, дородный господин начал оглядываться, пытаясь понять, куда же он попал: вот бульвар, по нему тянут лязгающую на стыках рельс конку две понурые клячи, едва переставляющие копыта; вот высокий дом, этажей как бы и не в пять, весёлого голубенького цвета, с фасадом, изукрашенном гипсовыми зверями, лесовиками и прочей нечистью; вот – на вид древний, как сама Москва, вросший в землю, покосившийся длинный постоялый двор, явно поставленный тут ещё до пожара, а чуть дальше – бликующий рябью на ярком солнце длинный пруд, разбивающий бульвар надвое.

– Это как я до Чистых прудов добежать умудрился-то?! – изумлённо воскликнул Кистенёв.

Пётр Игнатьевич откинулся на спинку скамьи, и чем больше возвращалась к нему ясность мысли, тем всё сильнее и сильнее чувствовал он тоскливое отчаяние. Взгляд его начал машинально скользить по вывескам: «Свежая выпечка»; «Салон дамского платья Блиновой»; «Нотариальная контора Красновского»; «Ресторация»; «Общество чародейских искусств мадам Изабеллы»; «Театр ’Предшественник’».

– А если допустить, что доктор прав? – начал рассуждать Кистенёв, неосознанно отбивая ладонью по колену рваный ритм. – Если он прав, то дело всей семьи, дело рода, всё, что столетиями сохранялось, береглось, – оно завершится на мне и пойдёт прахом? Что делать? О, если бы у меня было время!

Кистенёв в отчаянии зажмурился. Глубоко вдохнул, чувствуя, как неритмично бьётся подведшее сердце, потом открыл глаза, и его взгляд непроизвольно остановился на вывеске «Нотариальная контора».

– Нотариус! Надо составить завещание! – решил он.

Однако проблеск надежды вновь сменился сумерками отчаянья. Увы, но Кистенёвы, жившие бирюками в отдалённом поместье, никаких родственных связей отродясь не поддерживали. Даже если и были у них какие дальние кузены – седьмая вода на киселе, – кто мог гарантировать, что неожиданно свалившееся поместье и состояние не будут вмиг спущены светским кутилой или розданы содержанкам, каким-нибудь погрязшим в долгах стареющим ловеласом.

– Что же до нашего семейного дела, – тягостно размышлял Пётр Игнатьевич, – свались оно на плечи неподготовленному человеку, будь даже оно ему по силам: запорет! Как пить дать – запорет! Нет уж, раз так вышло, никаким родственникам доверить всё это я никак не могу. Решено! Отпишу всё церкви! С наиподробнейшими инструкциями. Уж кто-кто, а святоши точно не разбазарят, не упустят, а главное – совершенно точно выдюжат. Вон, хоть тот же отец Игорь – ему наше дело точно по плечу, по статусу, да и, несомненно, знает он, чем именно занимались поколения Кистенёвых. Быть может, в общих чертах, без особых деталей, но представление обо всём, что мы храним, он имеет.

Определившийся Кистенёв резво встал со скамейки и с деловитым лицом решительно зашагал в сторону нотариальной конторы. Трость его сердито постукивала по брусчатке, а в голове складывались примерные формулировки будущего завещания.

* * *

Вот уже час как сидел Пётр Игнатьевич в тесном, наполненном конторской пылью коридоре присутствия и ждал своей очереди. Прямо перед ним в дверь кабинета прошмыгнула старушка – хоть и опрятная, но вся будто битая молью. По всему видать, явно была она из захудалых, давно разорившихся дворян, живших с перезаложенных остатков некогда процветавших поместий, а то и вовсе мещанкою, предоставляющей углы оставшейся от покойного мужа квартиры за мелкую плату всяким разночинцам и студентам. Судя по шамкающим из-за двери глухим обрывкам диалога, всё никак не могла она утрясти очередные правки в своё писаное-переписанное завещание в соответствии с новыми мнимыми обидами или столь же воображаемыми вежествами.

Наконец, когда тягостная решимость Кистенёва уже начала подходить к концу, старуха покинула кабинет.

– Здравствуйте, милейший! – произнёс толстяк, протискиваясь в дверь с медной табличкой «Лев Михайлович Красновский. Нотариус».

Худощавый старик с яркими, будто ледяными глазами, сидевший за высоким пыльным резным столом работы как бы не позапрошлого века, оторвался от изучения бумаг и посмотрел на посетителя поверх пенсне.

– И Вам, сударь, доброго здоровья! – ответил он с легчайшим акцентом, будто немного выстреливая согласные и протягивая гласные, что выдавало в нём уроженца то ли Эстляндской губернии, а может быть, Великого Княжества Финляндского. – Проходите, присаживайтесь.

– Да какое там здоровье, – печально вздохнул Пётр Игнатьевич, располагаясь в не очень удобном для его комплекции посетительском кресле. – Собственно, по этому скорбному поводу я и посетил ваше прекрасное заведение. – Тут Пётр Игнатьевич сделал паузу. Оглядел потемневшую от времени обстановку. Краем глаза увидел шмыгнувшего за шкаф домовика. Обратил внимание на выцветшее канотье, висящее на вешалке у двери и более уместное в каком-нибудь южном городе. Повернул голову в сторону пыльного, выходящего на зелень бульвара узкого окна, провёл рукой по начавшему дрожать лицу и продолжил: – Дело в том, что не далее как пару часов назад доктор поставил мне неутешительный диагноз и времени отвёл в лучшем случае месяц. – Тут Кистенёв развёл руками.

– Очень Вам соболезную. И понимаю, как Вам сейчас тяжко, – изобразил профессиональное сочувствие Красновский. – Видимо, в этой связи вы решили закрепить на бумаге последнюю волю?

– Совершенно верно.

– Ну что же. Не будем тратить время. – Красновский деловитым жестом поправил рукава твидового сюртука и достал из стопки лист чистой бумаги. – Начнём-с!

– Итак. Первое и главное – поместье Лютичево в Н-ском уезде Московского генерал-губернаторства, – начал Пётр Игнатьевич. – Ещё мой батюшка сказал бы «при нём сельцо и полторы тысячи душ, но увы», – тут помещик развёл руками, а нотариус сделал как бы понимающее лицо…

Более часа скрипел Лев Михайлович пером, уточняя подробности, порой зачёркивая что-то, и вот, наконец, документ на трёх четвертных листах был окончательно готов.

– Прочтите всё и проверьте, уважаемый, – протянул бумаги нотариус. По окончании, когда Пётр Игнатьевич просмотрел черновик, Красновский вызвал зашуганного, подслеповатого длинноухого письмоводителя и попросил Петра Игнатьевича в ожидании, пока документ не перепишут начисто, прогуляться не более часу по бульварам.

Кистенёв покинул контору и прогулочным шагом сделал несколько кругов под липами у старого пруда. Потом наскоро отобедал в ресторации, несмотря на то что кусок никак не лез в горло. Покормил наглых уток кусочками свежего хлеба, которые он отщипывал от оставшейся после трапезы горбушки. Некоторое время постоял, всматриваясь в стоячие серо-бурые воды пруда в попытке разглядеть почудившиеся в глубине блестящие формы русалки. А по прошествии, пожалуй, даже двух часов, вернулся к Красновскому.

На его счастье, в этот раз в конторе никого не было, и Пётр Игнатьевич сразу же, устроившись в уже привычном кресле, прочёл протянутую ему Львом Михайловичем чистовую грамоту. Завещание было выполнено ровной округлой каллиграфией писарского почерка, с положенными старорежимными завитками, на гербовой бумаге с хищными государственными регалиями и сургучной печатью.

– Всё верно, – печально вздохнул Кистенёв и скрипнул пером, оставляя размашистую роспись в указанном месте.

– С Вас три рубля с полтиной за труды и пять рублей имперского сбора за гербовую, – сообщил Красновский, доставая большую запирающуюся шкатулку, служившую ему, по всей видимости, кассой.

Отсчитав деньги и рассеянно распрощавшись с нотариусом, Кистенёв взял запечатанный конверт с завещанием и покинул контору.

* * *

Выйдя на улицу, Пётр Игнатьевич подозвал проезжавшего мимо свободного извозчика.

– Отвези-ка меня, дружочек на Саратовский![1] – печально попросил устроившийся на жёстком сиденье Кистенёв.

– Слушаюсь, барин. Гривенник[2] с вас, – ответил с облучка неопределимого возраста мужичонка в опрятном суконном зипуне и надвинутом на брови низким извозчичьем цилиндре.

– Двух алтынных[3] с тебя хватит, – со вздохом отрезал Кистенёв.

Мужик пожал плечами и звонко хлестнул вожжами по бокам клячи.

– Н-но, п-шла, родная!

Пролётка тронулась и тряско покатила вниз по бульварам.

Кистенёв, с тяжестью опёршийся на трость, смотрел, как проплывают мимо богатые купеческие дома и допожарные особняки древней столицы, то ли потерявшей, а то ли никогда не имевшей имперского лоска и придворной помпезности. Разогнавшийся с горки перед въездом на мост извозчик сквозь зубы откостерил своего нерасторопного товарища, пытавшегося выскочить откуда-то из проулка. Пролётка выехала к широкой Москва-реке. Кистенёв машинально нашёл взглядом пряничные шатры старого Кремля и сверкающие на солнце маковки десятков церквей, церквушек, соборов, над которыми словно парила тяжёлая громада Храма Христа Спасителя. Прогрохотав по мосту, потом по второму, пролётка свернула на Кузнецкую и покатила по узкой мостовой, мимо изящных особняков, кутающихся в зелень лип, в густой листве которых резвились то ли белки, то ли проказливые молодые лесовики, – нечисть, которую так редко можно встретить в городе. Старые сады, выглядывающие из-за высоких каменных заборов, будто провожали Кистенёва печальным взглядом.

– А ведь по всему, вряд ли я уже сюда попаду, – печально вздохнул Пётр Игнатьевич и пожал плечами. – Судьба. Ничего не поделаешь!

И чем дальше ехала пролётка, тем всё более и более умиротворённым становилось лицо Кистенёва, словно с каждым поворотом поскрипывающего колеса, с каждым домом и каждой промелькнувшей липой испарялась тяжесть постигшего его известия.

Вот уже извозчик пересёк Садовое. Проехал сквозь рынок на площади Зацепы. Свернул к новенькому зданию вокзала, сиявшему многоарочными витринами громадных окон и чем-то отдалённо навевавшим мысли о давно, ещё в ранней молодости посещённом Париже.

– Саратовский вокзал, барин! – обернулся ванька к седоку. – Приехали-с, барин, просыпайтесь! – Кучер нехотя слез с ко́зел и попытался растолкать грузного господина.

Гулко ударилась о дно пролётки выпавшая из ослабевших пальцев трость, да пухлый конверт с завещанием выскользнул под ноги извозчику.

– Господи, барин! Боже, да как же!.. – Мужик сделал пару шагов назад, стащил с головы цилиндр и дрожащей рукою начал мелко креститься. – Упокой, Господи!

ЧАСТЬ I

В ЖАНДАРМСКОМ УПРАВЛЕНИИ

* * *

Ротмистр[4] Рыжков сидел со смотревшими в никуда стеклянными глазами за своим рабочим столом и изо всех сил вежливо пытался подавить сводящий скулы зевок, обречённо слушая битых полчаса стрекотавшую престарелую мещанку, одетую прилично, но довольно старомодно. Вдовая Анна Петровна, ещё не вошедшая в тот возраст, когда её можно было бы назвать старушкой, с энтузиазмом, достойным лучшего применения, смогла пробиться через адъютанта и буквально атаковала подробностями своего наиважнейшего дела самого начальника третьего отделения уездной жандармерии.

– А ещё вот же, вспомнила, – с заговорщицкими нотками продолжала она. – Принесла мне Фроська утренний кофий. Сервировала, как я люблю, – чашечка на блюдечке, возле блюдечка сливочник тончайшей богемской работы. Я Вам говорила? Мой троюродный внучатый племянник со стороны моего покойного отца, прибери его Господи, – тут вдова перекрестилась, – был по делам в Вене и возвращался проездом через Прагу, и там, Вы представляете, милейший Антон Владимирович, он вспомнил про старую тётушку и прикупил мне прекраснейший кофейный сервиз! Так о чём я? А, сливки! И вот, значит, сижу я, налила чашку, потянулась за сливками, вылила в кофий, а они возьми да свернись! – Анна Петровна сделала многозначительную паузу, будто бы ожидая от ротмистра удивлённого всплеска руками, и, не дождавшись реакции, продолжила стрёкот: – Понимаете? Сливки свернулись!

– Так, может, Ефросинья забыла сливки на холод выставить? – Рыжков попытался направить вдову в нужное русло, но сразу понял, что не преуспел.

– Да какое там, – отмахнулась Анна Петровна, чуть не выронив из рук потрёпанный ридикюль, – свежайшие! Свежайшие сливки – молочник только принёс. Он мне каждое утро к самой двери. Правда, шельмец и цену за год уже несколько раз поднимал. Но всё как положено. Да и Фроська божится, дескать, «пробовала, вот истинный крест – пробовала». Так что говорю Вам! Это всё её пакости! Соседка Ленка! Ее рук дело! Сколько же крови мне эта ведьма выпила! Я же Вам говорила. А теперь ещё и молоко скисать начало!

– Молоко или сливки? – будто очнулся от оцепенения Рыжков.

– Сливки, молоко, да какая разница? Главное, что киснет! Это всё один к одному. Милейший Антон Владимирович! Очень Вас, ещё раз очень прошу, оградите меня от пакостей этой молодой выскочки Ланиной! – Тут вдова умоляюще протянула свои дряблые ручки и ожидающе уставилась на Рыжкова.

– Что же, – с облегчением сказал ротмистр, в который раз многозначительно посмотрев на часы. – Я дам указание поставить на вид госпоже Ланиной о недопустимости осуществления ведовской практики вне предназначенных для этого помещений, – перешедший на официальный тон Антон Владимирович взглядом указал Анне Петровне на дверь. – Засим попрошу.

Посетительница суетливо засеменила к выходу, кланяясь хозяину кабинета и, наконец, покинула его.

Рыжков с облегчением откинулся на мягкую спинку широкого кресла, провёл ладонью по лицу и, издав неопределённый звук, начал массировать виски.

– Егоров! – через минуту закричал зычным командирским голосом ротмистр. – Егоров, ты куда пропал, шельма?

В кабинет просочился невысокий, интеллигентного вида виноватый адъютант.

– Ваше Благородие, – развёл он руками. – Старуха практически взяла меня в штыковую!

– Изволь в следующий раз потребовать у неё письменного изложения всех претензий к соседке. В конце концов, у меня есть подчинённые. Вот ты, к примеру, поручик. Объявляю тебя персонально ответственным за все дела дам старше пятидесяти! – продолжил ротмистр, после чего усмехнулся в усы.

– Так точно, Антон Владимирович! – взял во фрунт расслабившийся адъютант. – Разрешите идти?

Рыжков жестом отпустил его. После чего встал из-за стола. Прошёлся по кабинету. Остановившись у зеркала, подкрутил усы и огладил бороду. Мазнул взглядом по парадному портрету предыдущего императора, в очередной раз решив про себя, что к пятому году нового царствия пора бы уже заказать портрет нынешнего Государя. Открыл простенький замок остеклённого шкафа с делами и стал водить пальцами по корешкам папок из серого казённого картона.

– Заблудился в лесу и два дня выйти не мог. Не лесовики ли водили? – остановился он на одной из них. – Волки козу утащили. По всему видать, оборотень завёлся. – Дотронулся он до следующей папки. – Куры нестись перестали. Проверьте, господа жандармы, никак нечисть в овине завелась?

Целый шкаф таких, прости Господи, «дел»! А мне ведь уже за сорок. Какой чушью я занимаюсь! – Ротмистр плюхнулся в кресло, сцепил пальцы за затылком и предался воспоминаниям об ушедших годах в Имперской чародейской академии, когда предвкушение будущих приключений, подвигов и наград слегка кружило голову, а бесшабашное курсантское нахальство, подпитываемое всё более и более развивавшейся силой, едва сдерживалось постоянно внушаемым преподавателями осознанием ответственности будущего кудесника на государевой службе.

В кабинете мерно тикали часы, погружая в полудрёму ударившегося в ностальгию Антона Владимировича. Краем глаза Рыжков заметил, как из-под массивного резного картотечного шкафа, тускло блестевшего медными ручками множества ящичков, осторожно выглядывает некрупный растрёпанный домовик. Мелочь, как и полагается его породе, была похожа на пыльный клок вылинявшей кошачьей шерсти, давно занесённой сквозняком под диван. Ротмистр чуть поиграл в гляделки с обнаглевшей нечистью и брезгливо прищёлкнул пальцами. У ножки шкафа образовался прозрачный зеленоватый вихрь, ничуть, однако же, не повредивший юркому домовику, непостижимым образом успевшему за мгновение скрыться в какой-то щели с недовольным писком.

– Совсем обнаглели вредители, – проворчал под нос кудесник, – единственная польза, что мышей гоняют, – и потряс головой, будто стряхивая дрёму, как оказалось, очень вовремя. В щель приоткрывшейся двери кабинета снова заглянул адъютант.

– Антон Владимирович! – произнёс Егоров. – Господин исправник через полчаса срочное совещание собирают.

– А на тему? – поинтересовался ротмистр.

– Не могу знать, ваше благородие! – Поручик наконец полностью показался в двери. – В обязательном порядке должны быть все отделения: и мы, и первое, и даже второе.

– Интересно, что такого могло произойти, чтобы все отделения, да срочно? – задумчиво произнёс Рыжков. – А просматривал ли ты, голубчик, последнюю столичную прессу? Никаких происшествий?

– Никак нет!

– Ступай тогда.

Егоров скрылся в приёмной, а ротмистр принялся про себя рассуждать:

– Надо же. На моей памяти все отделения собирали лишь на известие о кончине императора да на вручение «Анны» четвёртой степени Журбину за личное участие начальника первого отделения в обнаружении и разгроме Н-ской ячейки откуда-то взявшихся у нас анархистов-народников. Но тогда и срочности никакой не было, а тут вдруг с чего бы? Мы все хоть и занимаемся имперской безопасностью, но больно уж разная у нас со смежными отделениями сфера интересов.

Ротмистр Рыжков

Далее мысли Антона Владимировича сами собой перетекли на дела коллег:

– Взять хотя бы первое отделение. Да, не спорю, при покойном дедушке нынешнего Государя господа нигилисты, революционеры и прочие демократы-вольнодумцы расплодились везде сверх всякой меры. Даже в нашем медвежьем углу и то «кружок» организовали. Уж больно много воли им тогда дал царь-Освободитель. За то и поплатился. Но уже батюшка нашего Императора хорошенько их прижал, – тут ротмистр снова взглянул на портрет Александра Миротворца, массивный образ которого был словно вырублен из мшистого невского камня, – да и ведь как прижал! Если какие самые скрытные на свободе остались, то сидят тихо, словно мыши, носа показать не смеют. А почему не смеют? Да потому, что первое, то есть политическое, отделение его Императорского Величества жандармерии в каждой волости, в каждом уезде бдит. Вот у них и штат, и продвижение по службе, потому как внутренним врагом занимаются.

Правда, если хорошенько задуматься, то Глеб Романович По́низов, контрразведчик, начальник второго отделения, скучает-то и поболе нашего. Да, в Туркестане «Англичанка гадит» (как говаривали ещё со времён Крымской войны, имея в виду, конечно же, символическую Британию, которую так любят ваять с трезубцем и в шлеме, а совсем не её Величество королеву Викторию). Да, Кайзер только и думает, как бы поживиться Остзейским краем[5], да и на Малороссию[6] поглядывает с аппетитом. Шведы дурят головы чухонцам[7] – всё надеются на бунт их поднять и вернуть свою бывшую провинцию. Но на то они и пограничные края Империи. А вот откуда взяться шпионам в нашем захолустном Н-ске, в самой что ни на есть центральной Московской губернии? Заграничных шпионов и диверсантов ловить – более бесполезное дело, разве что на каких-нибудь Курской или Белгородской землях. Но что делать! «Положено» иметь в жандармском управлении контрразведку и всё тут. Да, с карьерой Глебу Романовичу повезло куда как меньше.

У моего третьего отделения хоть какое-никакое, а развлечение по службе имеется – забывших границы ведьм к порядку призывать, распоясавшейся нечисти не давать плодиться сверх меры. – Тут ротмистр бросил быстрый взгляда под картотеку, проверяя, не показался ли давешний всклокоченный домовик. – Нежить, ежели появится, как положено упокоить. Но вот чего ни в Н-ске, ни в окрестностях не видали (и слава Богу), так это нежити, хотя именно на науку её изгнания делался основной упор в давнишнем обучении на факультете потусторонней безопасности.

И вот так, уже в который раз, как бы про между прочим Рыжков вышел на сравнение своего отделения с коллегами. И опять, как всегда, переключил он внимание на второе отделение, чем немного приглушил своё невнятное сожаление о годах провинциальной службы, может, и не бесцельной, но совсем не такой захватывающей, как рисовалась она ему в молодости.

Ещё некоторое время ротмистр просидел за своим рабочим столом, машинально занимаясь повседневными начальственными мелочами, пока часы не отбили трёх четвертей третьего пополудни. После чего поднялся, у зеркала влез в до того висевшую на вешалке портупею с мягким ремнём и пристёгнутой кавалерийской шашкой, оправил двубортный китель с петличными эмблемами третьего отделения, на которых жандармские серебряный щит и золотой меч были вписаны в переливающуюся сочными оттенками зелени чародейскую восьмиконечную звезду. Внимательно осмотрел себя и не спеша покинул кабинет.

* * *

Рыжков в сопровождении адъютанта шёл по парадному коридору большого двухэтажного особняка, переданного уездной жандармерии ещё в том веке и уже тогда оснащённого по последнему слову техники. Яркое газовое освещение, горевшее чистыми огнями даже днём, заставляло тени забиться в далёкие углы. Недалеко ото входа в небольшой светлой зале стрекотал телеграфный аппарат, выдающий барышням-телеграфисткам общеимперские сводки, циркуляры и последние новости. Девушки, отрывая длинные ленты с точками и тире, расшифровывали сообщения, переписывали, подшивали и отдавали их в канцелярию исправника, где они систематизировались и распределялись по интересантам. Под окнами всех помещения красовались ребристые литые радиаторы парового отопления, сейчас, по осенней поре ещё не действующие, но как бы внушающие уверенность в том, что зимой особняк не промёрзнет в любую, даже самую лютую стужу.

Уже на подходе к высоким резным дверям кабинета исправника Рыжков услышал за спиной голос начальника второго отделения По́низова.

– Антон Владимирович, не знаете, из-за чего сыр-бор? – чуть тревожно спросил на ходу высокий грузноватый контрразведчик басовитым шёпотом. – За всю мою службу в Н-ске что-то не припомню, чтобы нас всех именно по срочным делам собирали.

– Тоже теряюсь в догадках, – пожал плечами ротмистр, – сами понимаете… – Тут он сделал неопределённый жест рукой.

– Чует моё сердце, расформируют меня, – ещё тише, будто даже про себя продолжил Глеб Романович, – оставят в провинциальных управлениях первое да твоё третье отделения, и вся недолга́. А мне до перевода в следующий классный чин всего полтора года осталось. И поеду я дослуживать в отдалённый гарнизон куда-нибудь на Сахалин или ещё в какую пограничную губернию.