Краля без масти

Александр Вениаминович хитровато хмыкнул на слова своего напарника и направился в угол сарая за самогоном, что-то напевая себе под нос. Через пару минут он вновь поднёс пленнику почти полную оловянную кружку с самогоном.

– Пейте, сударь. Полегчает! Мы не звери! Ишь, вывалялись в мусоре, как кот бездомный! – заявил он и шутки ради потрепал Винагорского за правый, свалявшийся бакенбард, на котором висели стебельки грязной соломы.

Иван Христианович выпил, крякнул и заявил:

– Надеюсь, господа, мы с вами благоразумные люди. Вы же понимаете, что убивать меня не за что. Денег нет, имущества тоже, угрозы от меня никакой. О сегодняшнем разговоре буду молчать вечно. Как пень в болоте. Могу вам сказать следующее. Действительно, господин Шпейер спрашивал у меня о каком-нибудь надёжном служащем музея. Только цели интереса не называл. Я посоветовал ему поговорить с помощником хранителя отделения рукописей, летописей и древних печатных книг. В том отделении имелось самое большое число служащих, так как разных исторических трудов было весьма много. Одних древних рукописей насчитывалось почти пять тысяч. Славянских книг более двух с половиной тысяч имелось. Около тысячи значительных иностранных рукописей подлежало переводу…

Витольд Людвигович нетерпеливо перебил:

– Нам рассказы о книгах ни к чему. Давайте по сути разговора.

Винагорский тут же прекратил излагать лишние подробности и вернулся к заданным вопросам.

– Эту должность в те годы занимал коллежский регистратор Альт Герман Германович. Я их познакомил. А вот договорились или нет, сие мне неизвестно, – торопливо ответил Иван Христианович.

Витольд Людвигович поморщился и горестно вздохнул. Александр Вениаминович молча изучал выражение лица Винагорского. На минуту воцарилась пауза, которую интеллигентно прервал Витольд Людвигович:

– Эх! Конечно, это хотя бы какой-то путь, но настолько сложный и долгий. Как в охоте, пошёл на медведя, а напал на след тощей белки. Всё ли у вас? А, господин Винагорский?

– Клянусь честью дворянина! Всё как на духу, – ответил Иван Христианович и улыбнулся.

Самогон вновь навевал хорошее настроение. Александр Вениаминович вначале весело хмыкнул, а затем беззвучно рассмеялся.

Витольд Людвигович внимательно осмотрел Винагорского с ног до головы тяжёлым взглядом. Затем неожиданно и резко ударил шилом в правое бедро. Несчастный дико заорал от боли.

– Ну? Давай рассказывай, блоха трактирная, – закричал Витольд Людвигович в надежде получить ещё какую-то информацию.

– Ничего не знаю! Господа, помилуйте, ради бога, ничего более не знаю! Как же мне больно. Зачем же так, господа? Вчера мы дружили! – истерично закричал Винагорский.

Александр Вениаминович вдруг хмыкнул, подпрыгнув на месте. После начал исполнять непонятный танец, вихляя всем телом на блатной манер и припевая:

– Далеко в стране иркутской,

Между скал, высоких гор

Обнесён большим забором

Чисто выметенный двор.

Чистота кругом, порядок,

Нигде соринки не найдёшь —

Подметалов там немало,

В каждой камере найдёшь.

Вот по дороге тройка мчится,

В ней неизвестный господин.

Он поравнялся с подметалой,

Тройку вмиг остановил…

Александр Вениаминович приплясывал и хрипло выкрикивал слова песни. Винагорский плакал и стонал, иногда переходя на крик. Витольд Людвигович прислушивался к песне и горестно вздыхал. Это продолжалось несколько минут. В какой-то момент Витольд Людвигович вдруг посмотрел на напарника более долгим взглядом. Тут же Александр Вениаминович стукнул себя по бокам и пуще прежнего заплясал и заорал хриплым голосом:

– Шапку снял, перекрестился,

Как завидел кандалы:

«И за что вас Бог карает,

Ты, служивый, расскажи».

«Где же, барин, всё упомнишь,

Кто за что сюда попал.

Я и сам седьмое лето,

Как свободы не видал.

Я попал сюда случайно,

За изменщицу-жену,

Что убил её не тайно, —

Знать, уж быть тому греху.

Кто за звонкую монету,

Кто за подделку векселей,

За побег с военной службы,

За начальство – сволочей.

Дослушав куплет, Витольд Людвигович впервые за всё время улыбнулся. Только непонятно было, отчего: от пляски напарника, от песни или от неких внутренних эмоций. Его лицо засветилось от потаённой радости. Он вздохнул и, с облегчением выпуская воздух из груди, резко ударил шилом несколько раз в толстый живот Винагорского. Бывший коллежский секретарь снова закричал от невыносимой боли, задёргался. Александр Вениаминович хлопнул себя по бокам и пуще прежнего продолжил пританцовывать и громко напевать:

– Если хочешь ты, служивый,

Я тебя освобожу».

«Не, спасибо, добрый барин,

Я последний день сижу».

«Ты скажи, скажи, служивый,

Что за этот большой дом,

Кто хозяин всему дому,

Как фамилия его?»

«Это, барин, дом казённый,

Николаевский централ,

А хозяин сему дому —

Сам Романов Николай».

Барин снова сел в коляску,

Крикнул кучеру: «Пошёл!»

Позади его остался

Преогромный, большой дом.3

Остальное в этом гнусном убийстве сделала петля. Тело обмякло. Верёвка плотно схватила шею вдруг потерявшего силы господина Винагорского. Несчастный бывший коллежский секретарь несколько раз дёрнулся и затих.

– Полегчало, да? – заботливо уточнил Александр Вениаминович, вдруг остановившись и прекратив танцевать.

Витольд Людвигович молча кивнул, продолжая улыбаться неестественно счастливой улыбкой.

– Хорошо, что подлечились! Плохо в тяжком душевном состоянии находиться! Что, теперечи это тельце в холерную могилу отправим? – спокойно и грустно уточнил Александр Вениаминович.

Витольд Людвигович неодобрительно поморщился и ответил:

– Нет. Он же говорил про какой-то пень и вечное молчание. Давайте его в Сукино болото, и дело с концом. Пусть там кантуется, с лягами жижу хлебает вместо самогона. Ваш дружок здесь все тропы знает. Как стемнеет – вывозите. Ну вот, теперь хоть что-то прояснилось. Действительно, мы с вами, Александр Вениаминович, на правильном пути. Может, и не обманули господа Голумбиевский и Пегов. Прав был и заказчик, получается, что все дороги ведут в Румянцевский музей. Завтра при встрече ваш приятель пусть доложит связному о словах Винагорского. Заодно денег попросит на житие. Да выведает адрес господина Альта. И ещё. Карманы проверьте и одежду, может, покойный Иван Христианович талисман особый с собой носил. Не нужно полиции след давать. Они охочи по карманам лазить. Смотрите, не роняйте ничего на болоте, вы не особо аккуратны в этом деле.

– Болото само всё изничтожит, без моей помощи. Там всё сгниёт. Что ж, теперь надо будет перебить всех служителей музея, чтобы искомое добыть? – уточнил напарник, сопровождая слова лающим смехом.

– Что вы, Александр Вениаминович, хватит двух или трёх господ! Да если бы и пришлось с десяток изничтожить! Ради «Слезы Денгдита» и не то можно сделать. Алмаз того стоит! – уверил Витольд Людвигович.4

– Согласен, если только нас не обманули? Однако, может, и нет совсем никакого алмаза? Да и говорят, такие камни сплошные неприятности приносят. Проклятые, после них одни смерти случаются. Тем более камень не наш, не русской земли подарок, а иноземный. Африканских кровей будет, – ухмыльнувшись, уточнил Александр Вениаминович.

– Может, и нет алмаза, а может, есть. Посмотрим, когда бирюльки Шпейера найдём. Что касаемо всяких проклятий, так подобное от необразованности. Не будьте невеждой! Уверен, мы будем богаты и уедем из России. Нам так не хватает обычного человеческого счастья, – заявил Витольд Людвигович, тяжко вздохнув.

– Согласен! Так и будет, – ответил напарник.

Витольд Людвигович опять печально вздохнул:

– Хорошо, коли согласны со мной. Всё-таки прислушайтесь к тому, что я вам сказал. Надо внимательнее быть. В полиции дурней нет, и они не глупее нас. Ну, хватит об одном и том же. Идите, пригласите своего товарища, пусть поможет тело снять и обыскать. Потом выпьем вместе за начало большого дела. Покойника помянем. Мы же с вами ему не враги. Просто так получилось. Отпусти его, тотчас пропьёт нас и продаст по пьяной лавочке. Водка – сатанинская жижа, до добра ещё никого не доводила, всё надо в меру делать.

Александр Вениаминович кивнул в знак согласия. Но прежде чем пойти за помощником, поставил рядом с висящим трупом небольшую лестницу. Он упёр её в столб, на котором висел Иван Христианович. Взобрался на несколько ступенек и перерезал острой финкой верёвку, не утруждая себя её снятием с шеи умерщвлённого.

Ещё тёплое тело бывшего коллежского секретаря упало на грязную землю сарая. Лицо Ивана Христиановича как-то особым образом повернулось и осуждающе посмотрело мёртвым взглядом на Витольда Людвиговича. Тот нагнулся и повернул голову в другую сторону.

Кровь продолжала сочиться из ран покойного, а их было с десяток. Куры, вначале всполошившиеся от громких разговоров и падения тела, перестали клевать подножный корм, но вскоре успокоились. Петух, заинтересовавшись запёкшейся красной жидкостью возле лежащего среди куриного помёта Ивана Христиановича Винагорского, пригласил товарок на обед. Они не отказались.

Глава 4 Похороны вдовы поручика Альта

Из газеты «Московскія вѣдомости». Изданiя 1885 годъ.

«…Дѣла о лицахъ, обвиняемыхъ въ поджогахъ собственнаго имущества съ корыстною цѣлію полученія страховыхъ суммъ, увеличиваются у насъ съ ужасающею быстротой, а въ послѣднее время дѣла эти обратились какъ бы въ эпидемическое зло. Въ Московскомъ окружномъ судѣ открылось дѣло о цѣлой шайкѣ поджигателей, обвинявшихся въ томъ, что они промышляли въ продолженіе нѣсколькнхъ лѣтъ страхованіемъ мнимого или мало цѣннаго имущества, отличавшагося свойствомъ легко воспламеняться, и затѣмъ сожигавшихъ его очень просто придуманнымъ способомъ съ цѣлію полученія страховыхъ денегъ. Въ номѣре нашей газеты напечатанъ отчетъ по дѣлу, разбиравшемуся въ Московскомъ окружномъ судѣ, по коему обвинялись Дидерихсен и прикащікъ его Детловъ въ поджогѣ застрахованнаго имущества. Пожаръ этого имущества случился въ запертой квартирѣ Дидерихсена, изъ коей онъ незадолго предъ тѣмъ вышелъ со своимъ прикащикомъ, и о причинахъ коего они не могли дать ни одного сколько-нибудь вѣроятного объясненія. Къ тому же оказалось, что въ двухъ комнатахъ той квартиры, гдѣ стоялъ застрахованный товаръ, находились пустые картонки, въ которыхъ никакого товара не было. Самъ инспекторъ С.-Петербургскаго Страховаго Общества сознался, что онъ принялъ у Дидерихсена на страхъ за двѣ недѣли до пожара разного рода табачный и москательный товаръ, находившійся въ его квартирѣ, въ суммѣ двенадцать тысячъ рублей на полгода; но „не помнитъ всѣхъ вещеі, бывшихъ въ квартирѣ, и нѣкоторыя изъ нихъ совсѣмъ не осмотрѣлъ“. Въ томъ же судѣ слушалось дѣло о супругахъ Гуровичъ, обвинявшихся въ поджогѣ своего часового магазина въ Петергофѣ, изъ коего они предварительно вывезли застрахованныя цѣнности, частію отправленныя въ Варшаву, а частію заложенныя въ ссудной кассѣ; другое, о купцѣ Кузноцовѣ, обвинявшемся въ поджогѣ своего шляпного магазина, гдѣ товаръ и обстановка застрахованы были въ суммѣ пятьдесятъ тысячъ рублей, хотя несомнѣнными доказательствами удостовѣрено, что на такую сумму у него товара быть не могло…»

За месяц до трагических событий, произошедших в жизни коллежского секретаря Ивана Христиановича Винагорского, в одной из губерний необъятной Российской империи происходило банальное, с точки зрения обывателей, траурное событие – похороны пожилой женщины. Лица, участвующие в том печальном действии, даже и не подозревали, какие испытания им уготовила судьба.

Молчаливая мудрость надгробных памятников Спасского кладбища, что располагалось в городе Туле, навевала мысли о вечном страдании и неразумном смысле сей мирской жизни. Мало что нарушало внутренний мир мёртвых, навсегда упокоенных в этом месте. Только изредка кричали сумасбродные вороны, обмениваясь сообщениями о еде, оставленной для усопших сердобольными родственниками на старых могилах. Сочувствуя человеческому горю, качали могучими головами дубы и берёзы, подчиняясь воле ветра. Поскрипывали деревянные кресты, обозначая людей, лежащих под ними. Молчаливо возвышалась церковь во имя Нерукотворного образа Спасителя, называемая также церковью Спаса-на-горе, издали наблюдая за человеческими слабостями и ошибками.

Несколько человек, сгибая головы от порывов ветра, стояли у недавно вырытой могилы. Присутствующие прятали лица от кладбищенской пыли, летевшей в глаза, рукава одежды и под воротники. На улице стоял май, однако особого тепла не замечалось. Со стороны усопшей присутствовали двое мужчин и молодая девушка. Службу правил благочестивый священник, чёрную работу исполняли четверо бородатых, нестриженых землекопов. Двое родственников, не обращая внимания на пение священника и его осуждающий взгляд, курили папироски, наполняя свежий воздух инородным сладковатым запахом крепкого дешёвого табака. Один из них, худосочный, невысокий, с бледным, обескровленным лицом, тусклыми глазами, небольшими усиками и острым подбородком, доводился покойной родным сыном. Это был Герман Германович Альт. Он прибыл из Москвы по случаю кончины матушки. Второй господин строением фигуры казался почти копией первого. Судя по поношенной форменной одежде, он являлся нижним чином главного управления почт и телеграфов. Этот почтальон был одет в великоватый мундир чёрного цвета со светло-синим кантом на воротнике и эмблемами в виде скрещённых почтовых рожков и двух пучков стрел. На голове чернела мятая потрёпанная фуражка.

Землекопы, видимо, самые недорогие по найму и поэтому пьяные, дурно пахнувшие и одетые кое-как, предавали тело земле. При этом не совсем умело и аккуратно опуская гроб в могилу, натужно кряхтя и тихо сквернословя. Усопшая обладала тучным телом. Наконец-то бедолагам удалось исполнить задуманное, что их несказанно обрадовало. Гроб занял своё место на дне ямы, а исполнители ритуала молча вытащили верёвки наружу.

Герман Германович первым кинул горсть чёрной, богатой перегноем земли в свежевырытую могилку. Комья внезапной барабанной дробью прошлись по доскам последнего пристанища усопшей Агриппины Самсоновны, заставив вздрогнуть Альта и всех находящихся на похоронах. Присутствующие ещё ниже склонили головы, предаваясь демонстративной печали.

Сам Герман Германович в этот момент совсем не скорбел о смерти матушки и не думал о вечном, хотя внешне этого было не понять. Лицо жителя второй столицы империи, с пренебрежительно-бессовестным выражением, испорченное застарелыми питейными мешками под глазами и лёгкой щетиной, умело прятало истинные мысли своего владельца. Возможно, оно представлялось окружающим строгим и осунувшимся от душевных страданий. На самом деле было просто измучено хронической болезнью, давним пристрастием к коньяку и никотину, долгой дорогой и тяжёлыми раздумьями.

Герман Германович, присутствуя на похоронах женщины, давшей ему жизнь, в момент соприкосновения досок гроба с землёй могилы раздумывал о корысти, забыв о грехе алчности. Он прикидывал, сколько будет стоить наследство, доставшееся от маменьки, вдовы поручика Альта.

Покойный отец, будучи офицером кавалерии, положил свою жизнь ради защиты отечества в одной из войн России с Османской империей. Герман Германович его никогда не видел, но считал виновным в своей не совсем удачной судьбе. Ему казалось, что покойный батюшка и недавно почившая матушка не проявили должной заботы о его финансовом положении, несправедливо оставив в этой жизни, полной соблазнов, без особых доходов и накоплений. Поместий, земель, счетов в банках, фамильных драгоценностей у него не было. Как, впрочем, и знатного дворянского родового герба. Если таковой значился бы, то это в корне могло поменять жизнь Альта. Мог должность занять и связи закрутить повыгоднее. Или частично продать, без собственного морального ущерба. Для этого стоило только предложить фиктивный брак какой-нибудь купеческой семье или вдове, озабоченной положением в обществе. И тут же золотишко в кармане. В Санкт-Петербурге и Москве тайно существовали подобные биржи. Многие потерявшие доход высокородные дворяне так делали, продлевая великосветскую сибаритскую жизнь. Более всего ценились французские и аглицкие гербы, графья, бароны и князья, особенно выходцы из древних фамилий.

Наблюдая, как четверо пьяных землекопов-похоронщиков наполняют последний дом Агриппины Самсоновны свежевырытой землёй, Герман Германович начал расхаживать около соседних крестов и памятников. Внешне скорбящий сын в уме просчитывал, как быстро можно будет продать родовое имущество. Всего-то и осталось после смерти старушки старенькая усадебка с одноэтажным покосившимся домом на окраине Тулы, участок землицы с грядками и садом, домашняя утварь и древняя потрескавшаяся мебель. Хоть маловато, но и то копеечка, внезапный доходец. Дарёному, хоть и по случаю смерти, каждый должен быть рад.

С другой стороны, можно было бы поиметь и гораздо больше денег. Если, конечно, рискнуть, застраховать и поджечь домишко. Со страховыми выплатами творилась полная чехарда. За хорошую взятку инспектора страховых обществ запросто закрывали глаза на заведомый обман. Однако самому не с руки этим заниматься: а вдруг попадёшься? Желателен опытный аферист-поджигатель. Конечно, Герман Германович знал и о такой незаконной бирже в Москве. Всегда можно было нанять исполнителя у того же страхового инспектора. Только надобно знать, кто этим промышляет, а то ещё донесут в полицию.

Альт ходил, заложив руки за спину, периодически наступая на чужие венки и могильные холмики, не обращая внимания на присутствующих. Стесняться было некого, на похоронах лишних людей не имелось. На платных визгливых плакальщиц и степенных похоронщиков в смокингах он решил не тратиться. Дальних родственников семьи, а также соседей Альт не звал за их дальнейшей ненужностью в его жизни. Товарок-приятельниц у усопшей не имелось, а если бы и были, то тоже остались бы без приглашения. На цветы, службы в церкви и угощения для бедных раскошеливаться тоже не соизволил. Ограничился одним дешёвым венком и услугами батюшки из самой бедной церквушки.

Для личного общения на траурном мероприятии присутствовал давний товарищ, бывший дворянин и судейский чиновник Вольдемар Афанасьевич Притопов, человек никчёмный и Альту тоже совершенно не нужный. Однако других приятелей в этом городе у Германа Германовича не имелось, а одному стоять в трауре на кладбище всё же было не с руки. Назавтра Альт собирался отъехать в Москву. Для недолгой компании Притопов пригодился в самый раз. Так сказать, одноразовый приятель. Кроме него, из близких на похоронах присутствовала родная дочь – Мария Германовна, красивая девица двадцати двух годков от роду.

Последние пятнадцать лет Герман Германович проживал в Москве, уехав из Тулы после смерти жены от чахотки. Альт трудился коллежским регистратором и вторым помощником хранителя отделения рукописей, летописей и древних печатных книг Московского публичного музея. Дочь же проживала безвыездно у бабушки почти с самого своего рождения. К своим домашним прибывал Альт редко. Не более раза в три года, ссылаясь на большую занятость и путешествия по огромной Российской империи с целью изучения древних летописей. Ему было известно, что последний год матушка с постели не вставала, поражённая глубоким недугом, не разговаривала и практически была не в себе. Однако Германа Германовича такое физическое положение совершенно не волновало и сострадания не вызывало. Столичная жизнь быстро приучала к душевной чёрствости и стойкому эгоизму.

Незаметно посматривая на молчаливую выросшую дочь, Альт думал, что же с ней теперь делать. Во-первых, Мария получила полное среднее образование, и стоило задумываться о замужестве и предстоящем будущем. В периферийной Туле небогатой девушке хорошая брачная партия или карьера не только не светила, но даже и не отсвечивала ни одним шансом. Что касается Москвы, то там царили современные нравы. Девицы были востребованы в разных достойных сферах деятельности общества. Стенография, телеграф, секретариат, музеи и картинные галереи, обширная розничная торговля, ресторации, няня для отпрысков богатых семей и уход за престарелыми – далеко не полный перечень женских современных профессий. Овладев одной из них, Мария могла прилично зарабатывать. Не быть обузой и не мешать отцу предаваться мужским делам, утехам и наслаждениям. Нельзя сказать, чтобы Герман Германович был весьма озабочен будущим дочери, конечно, нет. Однако несколько капель совести у него всё же имелись.

«Не в проститутки же ей теперь идти, при живом-то отце! Ведь особых средств для достойной жизни не имеется. Как ни поверни, трудиться придётся», – думал коллежский регистратор, осматривая ладную фигуру дочери.

Во-вторых, по давнему свидетельству уже покойной матушки, девица начала отбиваться от рук, связавшись с различными просветительскими обществами, кружками покровительства животным, секциями новомодных художеств. А также якшалась со всякими студентами, изгнанными из институтов, непризнанными поэтами и литераторами. Как правило, от этой публики до настоящих революционеров имелся всего лишь шаг. Появился у неё и жених, некий Пётр Фёдорович Волошев. Господин – одно «тьфу», бедный и мещанского сословия. Всего лишь студентик, отчисленный из какого-то московского университета за неуспеваемость и споры с профессорами.

Матушка успела сообщить об этом в письме, что прислала года полтора назад. Ещё до своего откровенного слабоумия. Получалось, думала о внучке, видимо, предчувствуя свою смерть.

В-третьих, если и оставить Марию в Туле, тогда продажа наследства будет невозможна, так как Агриппина Самсоновна оставила имущество в двух равных долях. Подобное затруднение весьма беспокоило коллежского регистратора. Деньги были очень нужны по причине нехватки личных финансов на проживание в столь крупном и полном соблазнов городе Российской империи, как Москва. Следовательно, лишая дочь последнего родового пристанища, необходимо забирать её с собой. Иначе никак. Эта причина была наиболее важной в заботе о Марии из всех ранее перечисленных. Так как жить он привык хоть и не с размахом, но в своё удовольствие.

Коллежский регистратор Альт снимал небольшие двухкомнатные апартаменты с маленькой прихожей в одном из дорогих доходных домов в центре Москвы. Квартира имела узенькую спальню и гостиную-кухню в одном предназначении. Постоянной прислуги Герман Германович не держал. Привлекал один раз в неделю горничную из мещанок, двадцати пяти лет, для полной уборки дома да молодую кухарку из деревенских с окраины Москвы для приготовления пищи и закупки продуктов на рынке. Женщины никогда не встречались вместе и, кроме пользы по ведению домашнего хозяйства, оказывали ему иногда ещё и услуги интимного характера. Конечно, за отдельную и весьма немалую плату.

Последнее время спокойная и счастливая жизнь дала трещину. Альту требовалось лечение, с каждым годом силы как-то незаметно таяли. Даже старый форменный мундир, что был положен служащим музея, стал весьма великоват. Видимо, Герман Германович усох в телесах по причине внутреннего недомогания жизненных органов. А месяц назад пришла беда: врач определил начальную стадию чахотки. Причиной болезни доктор посчитал беспрестанно сидячий образ жизни, чрезмерные упражнения для ума, сильные страсти, избыток соли, пряностей, сдобы, вина и слабительных. Якобы излишества, допускаемые Германом Германовичем, мешали пищеварению и затуманивали рассудок, ослабляя организм и делая его уязвимым для всяческих болезней. Страдания, скорбь, гнев, печаль, стыд и несчастная любовь тоже были названы в числе причин, разрушающих душевное равновесие. Особо доктор привёл в пример сапожников и валяльщиков валенок, которые слишком много стесняют торс в работе, сгибают в утруждении спину, что и приводит к страданию грудных и брюшных органов. Поэтому среди названных тружеников много чахоточных. Зачем-то вспомнил о женщинах из высшего общества, запертых в душных домах и, как следствие, часто подверженных подобным заболеваниям. Уточнил, имеются ли ночные поллюции, не перевязывает ли пенис бинтом, не применяет ли всякие французские штучки для получения плотского удовольствия.

Получив категоричный отрицательный ответ от поражённого столь бестактными вопросами Германа Германовича, врач с превеликой благодарностью и мягкой улыбкой взял полагающиеся деньги. Затем дал дельный медицинский совет, записав его на рецепте вместе с наименованием аптечной микстуры.

Заключались пожелания в следующем. Быть умеренным во всём: в еде и питье, страстях и мыслях. Отдельно, на словах, высказался за разумное чередование сна и бодрствования, труда и отдыха, физического и умственного напряжения, душевного покоя, грусти и веселья. Порекомендовал почаще быть на свежем воздухе и посещать места с благоприятным климатом, желательно на море. Подобный режим обязательно должен был помочь обеспечить равновесие соков и доброе здравие.