Скоро будем

Пару раз в неделю на ужин предлагались тофу и кукуруза. Ну это если на вас хватит, конечно.

Паттерс стоял то у плиты, то у кассы целый день. Иногда к нему присоединялся мальчишка-поварёнок из деревни. Лет двенадцати. С рыжими волосами и веснушками на курносом носу. Мальчишка был мил, но неуклюж. Постоянно что-то путал, ронял, забывал. Но старик Паттерс ничего, кроме доброты, не демонстрировал по отношению к этому рыжему пареньку. Может быть, видел в нём внука, которого у Паттерса никогда не было. Кэролайн казалось, что именно так.

Она толкнула рукой дверь кафе и с удовольствием отметила, что зал занят от силы на две трети. За кассой был сам старик, и, едва увидев её, он замахал рукой и озарился доброй старческой улыбкой.

Она помахала ему в ответ, лавируя между столиками.

– Что у нас сегодня, мистер Паттерс? – подмигнула хозяину Кэролайн, приподняв на мгновение очки.

– О, сегодня у нас есть фасоль, рис, чесночные гренки, шоколадное драже, белое сухое вино, тушёные кабачки и финики! – старик так гордился тем, что у него есть финики, что чуть не подпрыгнул на радостях.

– Финики! Джефф, да это же прекрасно. Что ж, тогда мне фасоль, тушёные кабачки, два финика, две чесночные гренки и… какое там, говоришь, сегодня вино? – прищурилась Кэролайн, делая вид, что не расслышала.

– Белое сухое, Кэролайн, – гордо ответил Паттерс.

– И бокал белого сухого вина, пожалуйста, – мягко улыбнулась она.

Пока старик ставил тарелки на поднос, Кэролайн снова окинула взглядом зал, чтобы выбрать, где сесть. Она искала самое отдалённое и уединённое место. Но там уже кто-то сидел, чёрт дери! Причём, этот джентльмен даже не ел ничего, просто читал газету. Какая наглость – занимать место в кафе, чтобы просто сидеть и читать!

– Ваш ужин, миледи! – прозвучало за её спиной.

Она обернулась, ответила улыбкой на улыбку мистера Паттерса, поблагодарила и, взяв поднос, решительно двинулась в сторону отдалённого и уединённого столика, который какой-то козёл, судя по всему, перепутал с читальней.

Пока она шла по залу, несколько мужских голосов тихонько поприветствовали её, но она даже толком не заметила. Вся она целиком была устремлена к этому возмутительному человеку, которого следовало поставить на место.

Его лица она не видела – он держал газету высоко, развернув её во всю ширину. Что лицо его уродливо, Кэролайн даже не сомневалась.

Она с грохотом обрушила свой поднос на столик и ногой громко, со скрежетом выдвинула свободный стул. Оба действия были проделаны почти одновременно. И выглядело это чертовски сексуально, как отметил про себя забулдыга Генри, сидящий на другом конце зала и с упоением наблюдающий за этой огненной женщиной с той самой секунды, как она вошла.

– Воительница, – прошептал Генри своей чесночной гренке и смачно закусил эту мысль.

Кэролайн водрузила себя на стул и принялась громко разбирать содержимое подноса, снимая с него тарелки и приборы и перекладывая их на стол, чтобы занять как можно больше места.

Она не собиралась напрямую конфликтовать с этим мужчиной. По крайней мере пока. Ей просто хотелось напомнить ему, как это неприятно – когда твоё присутствие не учитывают. Раскрасневшаяся воительница была так увлечена своим маленьким нервным спектаклем, что даже не сразу заметила, что мужчина опустил газету и смотрит поверх неё на свою неожиданную соседку. Она сдула прядь со лба и резко обернулась к грубияну.

Грубиян смотрел на неё с самой прекрасной улыбкой на свете…

– Крейг?! – неуверенно пролепетала Кэролайн.

– Кэролайн, – он почтенно кивнул, приподнимая козырёк своей кепки.

Она замешкалась на мгновение, а потом разразилась хохотом.

– Давненько я тебя такой голодной не видел, Кэй. Мне даже страшно стало, – добродушно подмигнул ей Крейг.

– Ой, да ну тебя с твоими приколами. Расселся тут с газетой на моём любимом месте.

– Да, я уже поужинал. Могу уйти, – и он начал сворачивать газету, хитро глядя на неё.

– Ну уж нет, Крейг, теперь сиди.

– Только если ты пообещаешь не огреть меня этим подносом на радостях.

– Ничего не обещаю.

– Что ж, останусь с тобой на свой страх и риск.

– Давай, рисковый парень. Что там интересного в местной газете?

– Корова Даннингса родила вчера. Могу зачитать тебе его страничное интервью.

– Избавь, прошу.

– Ну и ладно, живи в неведении.

Они жили всего в двух рядах друг от друга. Крейгу до Чудесного Места оставалась пара недель. Кэролайн – на пять-десять дней больше. Финишная прямая. Вот как называли их участок пробки. Они оба, глядя в лобовое стекло, отчётливо видели над рядами крыш большие Жёлтые ворота въезда в ЧМ. Оставалось совсем немного, совсем чуть-чуть.

– Сегодня гудок не давали, – произнесла Кэролайн, дожевав финик.

– Видимо, завтра пропустят три ряда, – пожал плечами Крейг.

Она сделала большой глоток вина и посмотрела в окно.

– Знаешь, что меня тревожит? Ты видел, сколько машин в одном только «Секторе 1021»?

– Сотни, тысячи? Не знаю, Кэй. Много.

– Очень много, Крейг. А ЧМ наверняка не резиновое.

Какое-то время они молчали.

– Думаешь, пустят не всех?

– А ты как думаешь?

– Ох, Кэролайн… Я стараюсь об этом не думать. В любом случае, мы с тобой уже совсем близко. Попадём, старушка.

– А что будет с остальными?

Он снял кепку и запустил пятерню в седеющие волосы.

– А что будет с нами, Кэй?

– Когда мы приедем?

– Да.

– Не знаю. Никто не знает.

– Вот именно. Никто не знает.

– Ну, у тебя-то хоть какие-то приятные ожидания есть, – она подмигнула ему.

Он улыбнулся и начал мять кепку в руках.

– Да. Я бы отстоял сюда все автоочереди на свете, даже если бы это место называлось Ужасным.

Кэролайн взяла его за руку и сжала её в своей.

– Так что там с коровой? Родила, говоришь?

И она принялась за остывшую фасоль, слушая вольный пересказ Крейга о корове Даннингса, у которого, и это Кэролайн знала наверняка, член был такой маленький, что грустно было даже смотреть на него. Но это, конечно, было профессиональной тайной. И Кэролайн была профессионалкой. Быть может, задница её уже не была такой уж упругой, да и грудь тоже, но держать язык за зубами она умела.

***

Небо было затянуто дымкой облаков, о которой так мечтали местные и которую не видели, потому что спали в неудобных позах в своих выстроившихся в стройные ряды автомобилях. Ночь почти подошла к концу, нехотя уступая пост новому жаркому дню.

Светлело. Где-то уже распевались птицы. Петух Даннингса ещё не подал голоса с фермы, находящейся на самом краю деревушки. Но каждую секунду было ощущение, что вот прямо сейчас его нестройное «кукареку» ворвётся в это ещё тихое сонное утро – и снова заработает странный, тягучий, изматывающий механизм жизни «Сектора 1021».

И резкий, громкий, нестройный звук действительно раздался. Но это был не петух Даннингса, а опередивший его гудок. Гудок, находящийся у самых Жёлтых ворот, этих вожделенных Жёлтых ворот, и он возвещал самое ценное, самое желанное для запертых в своих жестянках людей – он возвещал Движение.

Механизм заработал.

Сотни, тысячи людей, ещё мгновение назад спавших, проснулись. И, прежде чем они успели разозлиться на столь ранний и резкий подъём, они обрадовались. Обрадовались возможности крутануть ключ в замке зажигания, положить руки на руль, а ногу – на педаль. И нажать.

И сделать крошечное, едва ощутимое, такое короткое – но всё-таки движение вперёд.

Лу выскочила из машины одной из первых и живо принялась сдирать картонки с лобового стекла и окон. Она управилась меньше, чем за минуту, сунула картонки на заднее сиденье и вернулась на своё место, оставив дверь открытой (их машина стояла в ряду у обочины, и было бы грешно не воспользоваться возможностью хоть немного проветрить салон).

Движение всегда происходило рано утром, не в жару. Жара была нужна для того, чтобы стоически её пережить. Таков уж был местный климат. С ним приходилось считаться.

– Гляди, Рид, облака, – сказала Лу, показывая на тонкую, уже исчезающую пористую плёнку на небе в прорези открытой дверцы.

– И точно, – сказал Рид, пригнувшийся к её сиденью.

Чтобы разглядеть тот участок неба, на который показывала Лу, ему пришлось практически положить голову на её ноги, и она легонько потрепала его волосы.

– Вчера гудок не давали. Должны пропустить сразу три ряда.

– Очень на это надеюсь. Сигареткой угостишь?

Она вынула из бардачка пачку и достала из неё две сигареты. Рид взял одну и вышел из машины, не закрывая дверцу со своей стороны. Достал спичечный коробок из кармана рубашки, опёрся правым предплечьем на крышу машины и закурил. Лу, развернувшись на своём сиденье, опустила ноги на землю и, упёршись локтями в бёдра, щёлкнула зажигалкой.

Двери открывались и закрывались по всему периметру «Сектора 1021». Люди выходили из машин, словно сговорившись, и устремляли взгляды в направлении Жёлтых ворот. Ожидая специального сигнала. Особенного знака, после которого в порядке очереди, ряд за рядом, они продвинутся вперёд. На несколько заветных метров.

Ворота приоткрылись. Тысячи глаз внимательно наблюдали, как из проёма выходили люди в форме. Они разделились на две колонны по пять человек и выстроились вдоль обочины, по обе стороны дороги. Заняв свои места вдоль пяти финишных рядов машин, они подняли жезлы. И раздался второй гудок.

Жёлтые ворота медленно открывались на всю ширину, оголяя лежащий за ними участок совершенно пустой дороги, который упирался в ещё одни ворота, зелёные и закрытые. Никто из жителей автоочереди «Сектора 1021» не видел и не знал, что находится за теми зелёными воротами. Но с каждым гудком, мучительно медленно, всё же приближался к этому тайному знанию.

Пара людей в форме, стоявших по бокам первого ряда машин, опустила жезлы до параллели с землёй. Это значило, что счастливые обитатели этих колымаг могли совершить заветный поворот ключа в замке и приготовиться к рывку всей своей жизни. Сегодня был их день. Их черёд. И тысячи людей, устремлённые всем своим естеством в ворота, с завистью и возбуждением представляли себя на их месте.

Прошло какое-то время. Минута. Полторы.

И раздался третий гудок.

Руки с жезлами опустились. Три машины двинулись вперёд. Пять секунд свободной езды. Десять. Пятнадцать. Стоп. Первый ряд остановился на пустой дороге за Жёлтыми воротами, подчиняясь стоящему на ней мужчине, который преградил им дальнейший путь. Они были уже Там. Навсегда покинув безжизненные земли «Сектора 1021».

С водительского сиденья крайней слева машины выскочил человек, сорвал со своей лысой головы кепку и подкинул её в воздух. Он колотил себя руками в грудь и прыгал, этот немолодой и тучный мужчина. А затем резко упал на колени. И спиной к автоочереди, пристально наблюдавшей за ним, затрясся в рыданиях.

И снова пара форменных, стоящих ближе всего к воротам, подняла руки с жезлами до параллели с землёй. И опустила их через несколько мгновений. Ещё три машины, наполненные людьми, которые ждали этого момента долгие месяцы, двинулись вперёд. Проехав пару десятков метров и оказавшись по ту сторону открытых ворот, жестянки замерли.

Столько бессонных ночей, сведённых судорогой конечностей, столько солнечных ударов, ссор и упрёков, надежд и отчаяния, столько голода, жажды, лишений – всё ради этого финального рывка в манящую неизвестность.

Люди в форме размеренно прошествовали обратно. В зев Жёлтых ворот, которые медленно закрылись за их спинами.

Ряд за рядом, машины начали продвигаться вперёд. Чётко, слаженно, в давно отрепетированной манере.

Рид вернулся в машину и взялся рукой за ключ зажигания. Он знал, что ещё рано, но не смог отказать себе в удовольствии и крутанул. Колымага, прокашлявшись, зарычала.

Постепенно к ней стали присоединяться соседние машины. Тысячи ключей проворачивались в замках зажигания, и вот уже рычащие звуки машин, готовых к рывку, слились в единый хор, окончательно разогнав утренние сумерки.

Дымка облаков на небе рассеялась, будто и не бывало, и Лу, ещё какое-то время глядя на её очертания, которые рисовала память, ткнула сигарету в кусок асфальта между своих кед, прокрутила пару раз, и, швырнув в банку для окурков, развернулась на сиденье лицом к лобовому стеклу и закрыла дверцу.

Стадо рычащих машин волнами накатывало на освободившиеся места. Лу и Рид ждали. Не сводя глаз с этих крыш и бамперов, двигающихся рывками, ряд за рядом, они ждали, когда очередь дойдёт до них. Пара минут. Не больше.

И потом – пара секунд заветного движения. А затем – снова торможение. Выключение всех живых систем машины. И долгое, мучительное ожидание. В другом ряду «Сектора 1021». Ближе к цели. Ближе к Жёлтым воротам, за которыми сегодня скрылось полдюжины счастливчиков, дождавшихся своего счастливого билета в один конец.

Три машины перед ними нырнули в пустующее пространство, чтобы заполнить его. Перед Лу и Ридом зиял голый участок дороги. Несколько метров, свободных от машин. Свободных для езды.

– Ну, Лу, пристегнись и держись, – скомандовал Рид.

И, не сговариваясь с соседями по ряду, одновременно с их машинами они дёрнули свою вперёд. Полёт закончился раньше, чем началось удовольствие узнавания свободного полёта.

Машины остановились, снова упёршись в капоты других машин.

Лу и Рид ещё какое-то время смотрели вперёд. Не глуша мотор.

– С тринадцатым рядом нас, Лу.

– С тринадцатым, Рид.

И она крутанула ключ обратно. Потому что почувствовала, как не хочется ему этого делать.

***

Дэн смотрел на очередное перестроение автоочереди, стоя на краю оврага, на самых подступах к «Сектору 1021». Его завораживало это действо. Каждый раз. Каждый сотый раз. Подумать только, все эти люди покинут сухие земли его окраинного региона. Просто вот так вот возьмут и уедут.

Нет, конечно, Дэн знал, что некоторые не доживут. Они умрут в автоочереди и их тела передадут форменным, которые сделают специальную запись о смерти и сожгут тело где-нибудь в лесу.

Место на кладбище дорожным жителям не полагалось. Его можно было купить, но этого никогда не делали, потому что цена была заоблачной. Да и смысла это не имело. Людей хоронят, чтобы ухаживать за их могилами, класть на них цветы и подолгу стоять возле. Он знал это наверняка. Его мать была похоронена на деревенском кладбище. И цветы на её могиле лежали всегда.

Для оседлых похороны, погребения, маленький клочок земли, под которой лежит любимый тобою человек, имели большую ценность. Потому что оседлые были намертво привязаны к своей земле. Их уголок мира был для них всем миром. И они пускали корни в эту свою землю. Прорастали в неё.

У дорожных родной земли не было. Какой смысл хоронить близкого человека в месте, в котором не сможешь остаться, в которое не сможешь вернуться?

Для дорожных жизнь давно уже свелась к постоянному переезду из пробки в пробку. Единственное место, в котором они, по слухам, могли осесть – Чудесное Место.

Но Дэн не знал, стоит ли верить этим слухам. Мама всегда говорила ему, что слухи – врут.

Он почесал затылок.

Машины перед ним исполняли какой-то странный металлический балет рывков и торможений. И люди, населявшие эти машины, собрались здесь с одной единственной целью – попасть за Жёлтые ворота и там найти свою землю, свой дом.

И Дэн завидовал им. Но завидовал именно потому, что у них была сама возможность движения. Право на рывок.

А у него была только каморка без окон. И, быть может, ещё десяток подобных каморок, раскиданных по его тесному, бедному региону, где найти работу с проживанием было чуть ли не главным из доступных достижений.

Первые лучи беспощадного Солнца начали ползти по направлению к шоссе. Дэн смотрел, как люди, уже продвинувшиеся на два ряда вперёд, стали выходить из машин и заклеивать стекла. Их ожидал очередной мучительно жаркий день.

Его ожидал мрак каморки и сон после очередной смены. Перед другой очередной сменой.

Глава 3

Крейг растянул вдоль лобового стекла специальную шторку, которая крепилась к двум деревянным палочкам внутри машины. В поездах его детства шторки на окнах выглядели именно так. И, столкнувшись с проблемой изнуряющего Солнца в «Секторе 1021», он решил попробовать воссоздать эту конструкцию внутри своей машины. И воссоздал. Теперь каждое окно в его жестянке имело свою собственную шторку. Ему нравилось.

Он вышел из машины и какое-то время стоял у обочины, глядя на семь рядов, отделявших его от въезда в Жёлтые ворота. Теперь уже семь. Осталось совсем немного. Две недели – максимум.

Крейг вернулся в машину и переложил большую бутылку воды с заднего сиденья на переднее.

Всего семь рядов перед ним. Всего семь.

Он упёрся руками в руль и постарался дышать медленнее и глубже. Чем ближе Крейг подбирался к ЧМ, тем сложнее ему было сохранять спокойствие. Он знал, что Дороти и дети где-то там, за воротами. И мысль о том, что совсем скоро он сможет заключить их в объятия, казалась невероятной. Сводила с ума.

(Мысли о том, что их там может не оказаться, он себе просто не позволял).

Пять лет назад Крейгу предложили выгодную командировку. Перед ним уже маячила пенсия, а тут вдруг полгода работы на выезде, которые оплачивались, как два года работы в родном городе.

Единственным минусом было расстояние. Командировка подразумевала шесть месяцев жизни на другом конце страны. Вдали от семьи.

За двадцать лет семейной жизни они с Дороти не расставались дольше, чем на неделю. И не планировали. Так что поначалу Крейг отмахнулся от предложения. Однако они с Дороти нет-нет, да и возвращались к этой теме в своих взрослых разговорах, которые велись, только если детей не было рядом. Чаще всего – в кровати, перед сном.

– Это хорошие деньги. Это очень хорошие деньги, – в очередной раз выдал Крейг, глядя в темноту комнаты.

– Ох, Крейг! – Дороти повернулась на спину и закинула руку за голову.

– Я просто всё думаю… Девочки почти взрослые. А у меня скоро пенсия. Может, это правильное решение? Мы могли бы оплатить обучение Майи…

– Вот уж Патти обрадуется! – тихонько засмеялась Дороти.

– Ну… Патти никто обделять не будет, – улыбнулся Крейг.

– Так ей и скажешь.

В образовавшейся паузе отчётливо тикали часы, которые обычно никто не замечал, потому что привычное не отвлекает.

– Ты хочешь взяться за эту работу, да?

Дороти знала ответ. Знала с самого начала. Ей не хотелось расставаться с мужем надолго. В глубине души она надеялась, что он передумает. Но надежда эта была очень слабой. Дороти Гейл знала своего Крейга. Она знала, что он захочет уцепиться за эту возможность.

Ей повезло выйти замуж за мужчину, который не боялся работы и на многое был готов ради своей семьи.

Ей не повезло любить его так сильно, что приходилось часто вести воспитательные беседы с самой собой. С собственным эгоизмом, как она это воспринимала. Дороти всегда хотелось быть рядом, заботиться о муже, беречь и экономить его силы. Ну пусть лучше он заработает меньше, но и напряжётся меньше. Её Крейг меры не знал. И она старалась, очень старалась лишний раз не лезть к нему со своими советами и просьбами побольше отдыхать, поменьше таскать тяжести, почаще делать что-то для себя, любимого.

Дороти очень, очень старалась.

– Я понимаю, что это правильное решение. Нам нужны эти деньги, Дороти.

И Дороти, сдержав грустный вздох, повернулась обратно на бок.

– Хорошо, Крейг.

В её голосе не было печали или упрёка. Это было сказано с любовью и уважением. А ещё с пониманием того, что будущее – неизбежно.

И сердце Крейга сжалось.

Он понимал, что всё уже сказано. И решение принято. Трудное решение. Единственное правильное.

Крейг молча обнял жену и уткнулся носом в её волосы. Они пахли лавандой. Его любимый запах.

Она накрыла своей рукой его руку.

Неотвратимо тикали часы.

Через четыре дня Крейг уехал. Дороти, Майя и Патти стояли на подъездной дорожке и смотрели вслед его машине. Когда она исчезла за горизонтом, Дороти вернулась в дом и долго сидела на диване в гостиной. Она знала, что это будут очень долгие полгода.

Но даже представить себе не могла, как сильно они затянутся.

Крейг добрался до места за три с половиной дня, довольно быстро обосновался в снятой для него квартирке и приступил к работе. Уже через неделю он смог отправить Дороти первый чек с приятной цифрой.

Они созванивались каждый день и, несмотря на существенную разницу во времени и довольно ощутимый междугородний тариф телефонной компании, подолгу разговаривали. За двадцать лет ежедневные беседы обо всём на свете вошли в привычку, стали чем-то, без чего день не мог считаться прожитым по-настоящему. Что нового они могли сказать друг другу? Люди, которые знали друг о друге всё.

Ничего. И это было абсолютно неважно. Единственное, что было важно – родной голос, каждый обертон которого ты знаешь наизусть, звучащий вопреки всем радостям и горестям, всем неожиданным поворотам судьбы и не оправдавшимся ожиданиям. Голос, звучание которого подтверждало саму реальность. И оправдывало её.

Они подолгу говорили друг с другом, прижимая трубки к горячим ушам и пересохшим губам. Держась за эти трубки крепко-крепко, как за спасательный круг в непредсказуемом океане жизни. Жизни, которая стремительно менялась. Так стремительно, так абсурдно и пугающе, что они оба, не сговариваясь, перестали слушать радио и смотреть новости. Перестали обсуждать всё то безумие, что происходило во внешнем мире. Бессильные его изменить. Неспособные его принять.

Они говорили друг с другом. Или молчали. Друг с другом. Чтобы не начать говорить с самими собой.

Чтобы не сойти с ума.

Ощущение грядущего большого сдвига в мироздании уже довлело над всем материком. Нависало необъятной свинцовой тучей. Люди продолжали цепляться за ту жизнь, которую они знали. Очереди в супермаркетах и магазинах бытовой техники становились всё длиннее. И в этих очередях звучало всё больше шёпота и нервных смешков. Дети по-прежнему играли во дворах, заливая их задорным смехом. Но лица взрослых, наблюдающих за играющими детьми, становились всё мрачнее и задумчивее.

Глядя на Патти и Майю, спорящих о том, какую передачу смотреть после ужина, Дороти не могла унять нарастающего беспокойства. Она не имела ни малейшего представления о том, какой мир достанется её дочерям. Надежды на лучшее покидали даже оптимистов. И Дороти отчетливо видела это в кивках соседей.

Она брала телефонную трубку в руки и выходила на веранду. Где-то там, на другом конце страны, Крейг чувствовал то же самое. И ей очень хотелось найти особенные слова, чтобы ободрить его. Но таких слов в запасе у неё не было.

Весь континент был погружён в тревожное предчувствие плохого.

– Они говорят, что ресурсы истощены. И на всех уже не хватает.

Сказал Крейг, сидя в неудобном кресле на балконе съёмной квартиры, сжимая ещё холодную банку пива в руке.

– Да, я слышала… – Дороти бесцельно ходила туда и обратно по подъездной дорожке у дома, жадно вслушиваюсь в каждый вдох и выдох мужа.

– Будут приняты меры, – Крейг смотрел в тёмную ночь, подступившую вплотную к закрытым балконным окнам.

– Какие? – едва произнесла Дороти.

– Не знаю.

– Крейг… Ты снова куришь, да?

Он улыбнулся. Она почувствовала это и улыбнулась в ответ.

– Дороти, как, как тебе это удаётся? – в его голосе снова слышались лёгкость и игривость.

– Ты куришь такие тяжёлые сигареты, Крейг Гейл, что я даже здесь чувствую их мерзкий запах.

Они тихонько рассмеялись. Два заговорщика.

– На этот раз я соблазняюсь только на лёгкие. С двойной фильтрацией. И очень редко, Дороти.

– Надеюсь, что редко, Крейг.

– Подожди, ты что же, не будешь ругаться?

– Буду. Но только когда ты вернёшься.

Лёгкость и игривость снова растворились в свинцовом воздухе отчаяния. Дороти теребила шейный платок. Крейг машинально потянулся в карман за пачкой сигарет. Но убрал руку.

Курить при жене было для него немыслимо.

На обоих концах страны ночное небо было безоблачным. А в самом сердце страны, в большом кабинете с удобными креслами уже готовился «Билль об оседлости». Шестеро мужчин в дорогих костюмах передавали друг другу сшитые страницы документа и по очереди ставили свои подписи в нужных местах.

Через неделю в стране было объявлено чрезвычайное положение. Все городские въезды и выезды были перекрыты. Крейг мчался на своей машине, надеясь вернуться домой, к Дороти и детям, и упёрся в полицейский кордон. Всю ночь он пытался уговорить форменных пустить его к семье. Предлагал деньги, умолял, угрожал, вежливо просил и снова умолял.

Утром, вернувшись в снятую фирмой квартиру, он сразу услышал телефонный звонок. Крейг знал, что этот звонок не смолкал несколько часов кряду. И Дороти не спала всю ночь, пытаясь дозвониться. Прорваться сквозь этот туман безумия.