Здесь были

Мы ещё долго сидели вот так – он без лица, и я – пьяный и сытый.

– Я не тонул в Анапе, – сказал Гена.

– Ладно, пойдём по домам.

– Меня там никто не ждёт.

Не люблю я такие фразы. Они пахнут нафталином. Но и мои – не лучше.

Мы ползли по набережной. Темнота отступала, солнце лениво поднималось из-за гор. Заскрипел первый трамвай.

– Голова трещит. Вот-вот взорвётся.

Я пригнулся и напился из ржавого крана. От холодной воды заломило зубы.

– Тебе не кажется, что жизнь – короткая история? – сказал Гена.

– Ну, и? – мне дико хотелось спать.

– Вот бы подлиннее. Хотя…

Тут Гена сел на парапет. Сплюнул зубочистку в траву и сказал:

– К чёрту длинные истории!

Больше я его не видел.

Подшипники

Когда не спится, обрывками пробегает детство. Как играли в «банку», как резались в «квадрат». Голы головой, пяточкой, в «очко». А ещё головой и в «очко». Вода из крана. Рогатки из алюминиевых проводов с белой пластиковой кожей. Венгерки от трусов, жгут из папиной «аптечки». Вода из крана. Кукурузные палочки в сахаре. Зажигалка из фильтра на кедах. Шалаш в палисаднике. Чёрные от тутовника и ореха губы. Вода из крана. Добыча свинца в старых аккумуляторах. Карбид. Самолёты-кукурузники и парашютисты над домом. «Мам, я до Чулочной и обратно!» Вода из крана. Арбалеты и самострелы. Вкладыши от жвачек. Резиновые индейцы. Постеры футбольных команд. Даю два «Гондураса», один «Ноттингем Форест» и три «Спартака-Трнава» за тбилисское «Динамо»! Вода из крана. Полоса препятствий в общевойсковом училище. Ледяной квас на Калинина. Трутики. Искусственный лёд. Слепой дождь. Когда мама с балкона загоняет домой, а ты ей: «Ма, так это же СЛЕПОЙ дождь!» Трёшь кедом капли на асфальте. Они стираются, и мама кивает: «Ага, поняла, точно – слепой!» «Спорттовары». Ниппель. ПОДШИПНИКИ.

И на «подшипниках» я засыпаю.

Руслан Бекуров

Родился в 1974 г. во Владикавказе (Орджоникидзе) в семье врачей. В 1998 г. окончил факультеты иностранных языков и журналистики СО ГУ. В 2000 году защитил кандидатскую диссертацию в СПбГУ.

В настоящее время является доцентом кафедры международной журналистики СПбГУ. Автор трёх прозаических сборников: «Запасная планета», «Бесполезные ископаемые», «Близко, но далеко».

Худ. Дзерасса Хетагурова

Руслан Бекуров. «Подшипники»

Кира Белова

Июльские костры

(ХХХХХХХ– самоцензура)

Солнце наконец прекратило притворяться, что симпатизирует человечеству, и медленно, с удовольствием профессионального кулинара, поджаривает город. Капли пота на коже собираются в ручейки и щекочут не прикрытую лоскутьями ткани кожу. Гера и Аки-чан плавятся, истекая ленивыми словами, напитывая плоть ледяным шипением кока-колы и пропитываясь запахом разогретого гудрона. Воздух над городом дрожит, преломляет мир, как огромная линза. Кто-то на небе решил поджечь этот людской муравейник. Люди умеют сопротивляться смерти, используют яды, чтобы веселиться, толкут жгучую кору и называют её пряностью, люди мажут себя маслом и обращают гнев божий в загар. Люди – самые хитрые организмы на планете. По чёрному пауку, вытатуированному на запястье Геры, стекает капля пота. Длинноногий Аки в крошечных плавках ведёт длинными заячьими ушами, создавая хоть какое-то движение, в плотном, как масло, воздухе. Он машет розовыми ушками с минуту, а потом сдаётся.

– Любовник из меня лучше, чем вентилятор.

Гера хочет открыть рот, но красное марево под закрытыми веками, но тягучая лень, затопившая мозг… Потом они переворачиваются на животы и пьют холодную колу, и в телах находится энергия для разговоров. Маленькие летние ритуалы, из которых складывается в итоге жизнь. Щелчки зажигалок – в такую погоду только мятные, оставляющие во рту привкус жвачки.

– Я жевала гудрон раньше, в детстве.

– Я тоже.

Молчание ленивое, но дым требует слов, и Гера поворачивается, подставляя солнцу лоснящийся бок.

– Слышал про Дочерей Господних?

– Психопатки, жгущие бикини на улицах? – глаза Геры закрыты, но она очень давно знает Аки. Поджатые пухлые губы и нервное подёргивание уха она вылавливает из тона.

– У них там, говорят, полувоенная организация.

– ХХХХХХХ их некому, вот и бесятся.

Кролик переворачивается на живот, подставляя хвостик солнцу, и беседа снова замирает.

Так они первый раз упомянули в разговоре часовую бомбу под названием «Дочери Господни».

Мэрия запрещает разведение огня на улицах, но город всё равно усеян веснушками кострищ. Гера натыкается на них то тут, то там. Жгут нежные шёлковые лоскуты белья, пеньюары с перьями, синтетическое кружево и нежные хлопковые топы, мини-юбки и стринги, лифы и корсеты. Запах дыма то и дело тревожит ноздри. Гера живёт в центре Города, в центре событий. Дочери Господни любят огонь. Жгут презервативы и вибраторы. ХХХХХХХ. Розовые, фиолетовые, телесные – всех оттенков и цветов – никакого расизма.

ХХХХХХХ. Целая куча ХХХХХХХ. Страшный сон Фрейда. Какие-то включились и судорожно пытались уползти от бензинового окропления, от очистительного огня. Аки давился смехом, рассказывая. Гера тоже смеялась, но сейчас, в вечерней людской толкучке, ей не смешно, по утрам она курит под новости три сигареты вместо одной. В воздухе витает угроза, прикидываясь запахом жжёной резины.

Даже в любимый бар Геры пробрались женщины в жёстких накрахмаленных чепцах. Не сидят за стойкой, царствуют в головах. Все обсуждают, смакуют очередные выходки. Даже в прохладе и темноте разудалого вертепа чувствуется жар новостей, на лицах пляшут отблески очистительного огня, слишком жгучий интерес. Гера устала от этой темы, но не может не слушать, болезненно тянет к жутковатым историям. Теперь жгут книги. Героини любовных историй наконец-то действительно горят огнём страсти, добрались уже и до «нефритовых копий» и врат «сладострастия». С горой макулатуры, о которой Гера иногда пишет в своей колонке, пылает Набоков, Буковски разлетается страницами по городу, Лев Толстой опростился до пепла. Шекспир. Уайльд. Джейн Остин.

– Что-то же они щадят? – Гера бьёт стаканом о стойку. – Хоть что-то!

Ответ предсказуем.

– ХХХХХХХ.

В пятницу Аки приносит два платья. Плотная грубая ткань, вериги нового времени, уродливые, серые. Униформа Дочерей Господних, призванная скрыть сам факт того, что они Дочери. Рукава прикрывают ладони, воротники до подбородка, даже щиколотки надёжно закрыты от взглядов. Ряд мелких пуговиц от ворота до паха. Такое не расстегнуть быстро. Не задрать в порыве страсти, промежность перехвачена лоскутом. Шов тройной.

– Платье с встроенными трусами?

Влезть в такое – уже отречение. От тела, от лета, от плоти. Розовые кроличьи ушки дрожат от возбуждения. Вылазка в стан врага, экскурсия в тоталитаризм, отличное развлечение для субботы после пары мартини. Посидеть на собрании, может, даже поплясать вокруг костра, а потом зажечь в маскарадной сбруе на танцполе. Дочери Господни в баре. Светопреставление. Снег посреди июля. В этот момент, сжав в пальцах грубую ткань, Гера понимает, что для пустоты в животе уже давно придумали слово – страх. Дочери Господни слишком серьёзны, чтобы над ними смеяться, но хочется.

Отпечатанную на плохой бумаге брошюру, в которой расплывшаяся алая «о» выглядит распахнутым страстью ртом, Гера читает всю субботу. Переворачивает двумя пальцами листы, закусывает цитаты из ХХХХХХХ сигаретным дымом.

ПОХОТЬ. ГРЕХ. АД. ПЛАМЯ ОЧИЩЕНИЯ.

На каждой странице вереницы заглавных букв исходят криком.

Иезавель, Авигейя, Сара.

СМИРЕНИЕ. ОТРЕЧЕНИЕ. ЦЕЛОМУДРИЕ.

Руфь. Марфа. Мария.

Только к приходу Аки-чана Гера понимает, почему текст выглядит таким выхолощенным. На пятидесяти страницах ни одного мужского имени. Мужчин они вычеркнули, замазали феминитивами. Права на иной пол не осталось даже у бога. «Высшая сила». Сила. Она моя, как учили в школе. Чепцы лежат в кресле, как две мёртвые птицы, их не хочется даже касаться.

– Так что они, лесбиянки? – Аки опускает уши, вертится перед зеркалом, недовольный. Так много денег потрачено на эту роскошь белого меха и розовых сосудов, реагирующую на любую эмоцию. Хирурги так тщательно сшивали нервы, так аккуратно приживляли мех, так много было выпито таблеток. Не самое простое дело приобрести ушки, хвостик, быстроту бега, стать порно-зайчиком, какие не снились Хефнеру, и не дешёвое. А теперь вся эта роскошь под грубой дерюгой.

Гера отрицательно мотает головой, во рту лента чепца, как перебитая гусиная шея, на языке привкус крахмала.

– Мерзость перед ликом Высшей силы.

– Я думал, что мерзость – это я, – Аки возводит глаза к потолку, – Всё-то вы, бабы, у нас отобрали. Сначала штаны, теперь грех однополой любви.

– Они вообще против секса. Любого.

Авторка этой брошюры против плоти, против самого факта наличия тела. ХХХХХХХ. Отказать, вычеркнуть, забыть. Лоно – всё, что она оставила женщинам. Лоно для вынашивания. Секс не женская выдумка.

– Ненормальные.

Гера кивает. Точно. Ненормальные.

– Хочешь, не пойдём? – это предложение жертвы на алтарь дружбы, Аки барабанит ногой по полу, ожидая ответа, комкает серую ткань юбки.

Гера не хочет идти, но уже поздно, она не может отказаться. Об этом Ницше умолчал, о неминуемом шаге в пустоту, под её немигающим взором.

Гера надевает платье, хоть кожа её и противится. Покрывает короткие волосы чепцом. Складывает руки на животе, ханжески поджимает губы. Какой должна быть Дочь Господня? Непорочная, отрицающая алую помаду, нежные вздохи, невесомое бельё, царапины на коже и распухшие от поцелуев губы. Гера смотрит на Аки, и сама пугается того, что сделало с ним серое платье. Вертлявый и нежный мальчик, созданный тешить свою и чужую плоть, опустошать кредитные карты и вешалки магазинов, поблек и растаял. Его сожрало серое платье. В зеркало Гера не смотрит, ей не хочется видеть себя серым мрачным привидением, шелест юбки при ходьбе звучит зыбучим песком.

– Руки, которые касаются вас, когда вы не хотите.

На стене распялена ХХХХХХХ женщина. Кадр из порно. Гера любит этот жанр, но сейчас ей почти тошно. В сером жарко, жарко в жестяной коробке, где расставлены дешёвые скамьи – весь день её грело солнце, а сейчас дыхание трёх сотен женщин превращает её в микроволновку. Под мышками расплываются солёные пятна. Слишком много физиологии в воздухе и на экране проектора.

Женщины впитывают слова, одинаково кривятся, когда на экране появляется очередная связанная, очередная в маске, очередная размазывающая по телу ХХХХХХХ или по лицу слезы.

– И вы говорите «да», чтобы не поднимать шума, потому что у вас «любовь», терпите с закрытыми глазами чужую плоть.

Слева от Геры тоненько всхлипывает серое платье, оборки чепца скрывают лицо, и Гера этому рада. Она не хочет видеть чужое воспоминание.

– Мужчины, идущие за вами в темноту. Свистящие вам вслед, раздевающие и насилующие вас ежечасно в своём сознании.

ХХХХХХХ. Алые чулки.

– Сама виновата. Одевалась, как шлюха. Гуляла где не надо. Я её просто проучил. Научил уму-разуму.

На экране женщины с разбитыми губами, женщины с синяками, покрывающими тело, женщины, иссечённые ножами и розгами.

Та, что с пультом проектора, такая же, как все, серое платье, болезненная белизна головного убора, поджатые губы и пламя внутри, от которого горят её щеки. Они тут все пылают внутри. Болью, страхом, ненавистью, воспоминаниями. Воздух дрожит от боли, сочащейся наружу. Гера всхлипывает против воли. Вспоминает руки одноклассника, дрожащие, неловкие и жадные, вспоминает стыд и собственную немоту. Гера зажимает пальцами рот и поворачивается к Аки, но и его лицо закрыто руками. Весёлое заигрывание с фанатичками обернулось очистительным костром.

– Вы не виноваты.

Женщины подаются вперёд и выдыхают «не виноваты».

– Безвинны.

Толпа повторяет «безвинны».

Гера шепчет вместе со всеми, и по щекам её текут слезы.

После собрания они молча идут к Гере, не реагируют на выкрики вслед, не отвечают на приветствие консьержа. Когда щёлкает замок, сцарапывают с себя серое и лезут под душ вдвоём, избегают прикосновений, закованные в чужое целомудрие. Аки не едет к любовнику, он сворачивается на диване и тихо плачет. Гера курит на кухне.

Утром, вымотанные до отсутствия неловкости, они сидят за столом друг напротив друга, за окном серые тучи, и ветер бьёт в стекла.

– Скоро они начнут жечь людей, – говорит Гера.

– И пусть, – отвечает ей крольчонок, – отдадут дань средневековью. Так им всем и надо.

Всем. Обычно от обобщений пальцы у неё сжимаются в кулаки, но сейчас обиженный ребёнок внутри неё приветствует это «Всем». Хлопает в ладоши. Так им и надо. Всем.

Гера отпивает кофе, в который забыла насыпать сахар.

В висках стучит «Надо уезжать», но она никуда не поедет.

Происходящее закономерно.

Маятник качнулся в другую сторону, и костры Салема теперь горят по другие души.

Неделю Гера вынашивает внутри то, что родилось в адском пламени. Ощущает, как оно зреет и прорастает. Её тошнит от новостей и интернета, тошнит от людей. Информационный токсикоз выматывает сознание. Интернет снял лапу с глотки телевидения и позволил ему тоже сожрать кусок людского внимания. Вместе – на нового врага. Дочери Господни – героини мемов, Дочери Господни – фанатичные идиотки. Эксклюзивное интервью. Прямое включение. Грязи в инфопространстве стало столько, что мыться тянет после каждого обновления ленты. Гера соскоблила с кожи весь загар скрабами, а ощущение липкой грязи никуда не делось. Костров меньше на улицах не стало. Слухи о том, что сжигают теперь не только предметы, всё достовернее, но в телевизоре пастораль утренних шоу, кровь в рекламе снова сменила синяя жидкость. Дикторы профессионально обходят стороной острое, стараются обойти и гендеры. Никто не знает, что сдетонирует, и самоцензура становится строже. Никто не хочет на костёр, никто не хочет, чтобы ночью разнесли квартиру, вымазали в смоле, вываляли в перьях. Стриптиз-бары пустеют. «Порочно» равняется «опасно», и напряжение растёт, как опара, лезет вверх по стенам высоток, топит город.

«Куда власть смотрит?» – спрашивают в метро.

«Куда власть смотрит?» – в магазинах вместе со сдачей.

«Куда власть смотрит?» – в интернете на каждом шагу.

Листья начинают желтеть, лица людей в утреннем метро тоже. Желчь чужой и собственной боли разъедает всё, Гера не может не видеть этот болезненный оттенок в сером бетоне, в асфальте, в разводах жжёного пластика, схоронившегося в трещинах. Зачем полезла в это гнездо? Залезла и отравилась, теперь мутит, теперь сложнее спать, на обратной стороне век красные блики – отблески костра, в котором горят головы. Отравилась или беременна подспудным знанием, которое созреет и выйдет наружу с болью и кровью, выйдет, и найдёшь себя у костра с псалмом на устах, с битой у витрины, с верёвкой, обвивающей чью-то шею.

Ты же с ними, плоть от плоти. Знаешь, о чём они, и кого и за что винят.

А что, не правы? Что не так?

Даже с Аки сложнее и сложнее. Почти невозможно говорить, только мемами перекидываться, только шутить. За смехом так легко спрятаться.

Последний день лета как кульминация этой жары, бенефис. Хочется снять кожу и мускулы с тела. Белые кости, наверное, греются меньше. Солнце прожигает насквозь скуластое лицо Геры, идущей на работу, когда бодрый рэп в её наушниках перебивает женский крик. Гера разворачивается с тоскливым ощущением, что забыть то, что она увидит, она не сможет никогда. Там не авария, не размётаны по асфальту мозги, не умирает щенок, не бьётся в конвульсиях птица, там скрутила полиция Дочь Господню. Скрутили двое здоровых в синем, пузатых и тащат в машину. Чепец слетел, и распахнутый в крике рот – алая «о». Вот власть и проснулась. Вот и началось. И Гера сама не хочет знать, на чьей она стороне. Потому что стоит выбрать, и придётся что-то делать, примкнуть к этим, с пятнами от пота на лоснящейся форме или к другим, у которых не осталось милосердия. И первый раз в жизни Гера молится, без слов, но всем существом. Просит, чтобы это мгновение никогда не закончилось, растянулось смолой сквозь время, и чтобы никогда, никогда не пришлось выбирать сторону.

Кира Белова (Псевдоним)

Родилась в 1989 г. в Твери. Во Владикавказе окончила школу, потом СОГУ. Публиковалась в журналах «Famous» и «Дарьял». Живёт во Владикавказе.

Худ. Павел Цахилов

Кира Белова. «Июльские костры»

Борис Бицоев

Аланы на Западе

Когда я жил в Петербурге, к нам вдруг внезапно приехали Аланы. Их лица сияли бодростью и оптимизмом, в то время как за окном уже вторую неделю непрерывно шёл снег. На ногах у них были ботинки, на головах вязаные шапки – ну, в общем, Аланы как Аланы, что тут можно добавить! Рюкзаки они спрятали в кладовке, чтобы их не увидела Варвара Степановна, а ботинки и варежки положили сушиться на батарею. Я как раз читал книгу «Морфология центральной нервной системы», но когда на столе появилась водка, книгу пришлось отложить. Начался разговор – одна за другой стали сыпаться разные истории. Их уже четыре раза останавливала милиция: в поезде, в самолёте, в метро и в такси. Но их, на самом деле, никто остановить не может. Ведь они твёрдо решили уехать раз и навсегда, и они это сделают.

А дальше посыпались истории из дома: о том, как поссорились Лысый и Чмо, о том, как Дикий поступал в университет, о том, как спился Зюзя, когда узнал, что Старик выиграл соревнования по борьбе среди юниоров, о том, как какие-то негодяи зверски убили Пердихана – влиятельного и уважаемого у нас в городе человека.

«Ты представляешь, – кричал мне в ухо большой Алан. – Таджик уехал в Таджикистан и стал там министром культуры». «Представляю, – отвечал я нехотя, – ведь он всегда подавал большие надежды именно в этой области». Мы сидели и пили, а я про себя думал: вот придёт Варвара Степановна, как я ей объясню, что у меня гости. Ведь я ей уже за два месяца деньги за комнату задолжал.

Но Аланы всех этих подробностей не знали. «Холодно у вас тут, – пожаловался маленький Алан, когда мы шли за второй бутылкой, – замёрзнуть можно». И действительно, мороз стоял фирменный, как на заказ. Стёкла в троллейбусе покрылись коркой льда, сточная канава во дворе, неизменно осквернявшая воздух в любое время года, и та заледенела. «Я хочу в Испанию, – сказал мне маленький Алан, – я по-испански ни слова не понимаю». Я кое-как удержался от смеха и чуть не поскользнулся на тротуаре. Мы шли дальше, и я вдруг почувствовал какое-то внутреннее тепло. Хорошо, что они приехали. Совсем я здесь заледенел – и тут вдруг эти два клоуна. Будет чем заняться в ближайшее время.

«В городе у нас жить совсем невозможно стало, – жаловался большой Алан, открывая седьмую бутылку. – Всё прибрали к рукам внутренние органы». «Это какие?» – переспросил я, будучи уже изрядно пьяным. «Какие, какие! Печень, почки, селезёнка, прямая кишка – сам, что ли, не знаешь!?» Но я, кажется, уже не понимал, о чём речь.

На следующее утро (ближе к вечеру) мы вместе осмотрелись в городе. Были на Марсовом поле, в Кунсткамере, даже сходили в какой-то театр, а вечером вместе остановились на набережной и смотрели на воду. Справа от нас гордо царапал небо изящный фаллос Петропавловской Крепости, в спину нам веял холодом Зимний Дворец, внизу под нашими ногами скорчил мину Дворцовый Мост, и всё это разрезало надвое острое лезвие «Нева» своим пронзительным матовым блеском.

Большой Алан был потрясён гораздо больше, чем маленький. Его глаза вдруг заблестели, но он сумел с собой совладать. «Отступать нам некуда, – сказал большой Алан, – все мосты сожжены». После того, как убили его начальника на рынке, он больше ни за что не вернётся к делам. А переучиваться на программиста он тоже не собирается.

Маленький Алан тоже был с ним во всём согласен и в подтверждение громко выругался. Они уже давно собирались уехать и вот наконец приняли решение. Большой Алан ради этого продал в деревне дом.

Маленький – квартиру в городе.

Мы вышли в центр и на следующий день, бродили по старинным улицам, прошлись по набережным каналов, и мне даже показалось, что лица у Аланов, на фоне архитектуры барокко и рококо, стали какими-то более одухотворёнными. А может быть, только показалось. «Видите этот дом, – сказал я им, указывая пальцем на старинное здание. – Здесь Пушкин приставал к Анне Керн». И про себя подумал: а ведь как всё-таки замысловато устроен наш мозг! Ведь вся наша черепная коробка полным-полна серого вещества – нейронов, от которых по всему телу разбегаются отростки. За секунду по этим отросткам проходят тысячи, миллионы сигналов, в организме протекают тысячи, миллионы микро и макропроцессов…

А потом мы прямо с мороза ввалились в Эрмитаж. Лица Аланов стали серьёзными, они насторожились, но, несмотря на весь этот мраморный блеск и антураж, не растерялись и остались верными себе.

«Надо же! Прямо как на конфете», – сказал маленький Алан, глядя на картину «Три богатыря», и тут же получил оплеуху от большого Алана.

В залах европейского искусства маленького Алана вдруг заинтересовали малые голландцы. Но большой Алан, подоспев за ним следом, только злобно фыркнул и подверг мастеров уничижительной критике: «Полная фигня! Слишком маленькие – это несерьёзно!»

В зале античного искусства внимание Аланов неожиданно привлекла статуя римского легионера. Большой Алан прищурился и злобно покосился на неё, а маленький нахмурился, сдвинул брови и сжал кулаки. «Уж больно дерзко смотрит», – сказал большой Алан, выдерживая каменный взгляд мраморного врага. «Наверное, авторитетом был у них», – прибавил маленький Алан откуда-то сбоку. «Ничего, – перебил его большой, – мы с Таджиком и не таких обламывали». Взгляд Алана был очень суров, и я уже испугался, как бы не вышло ссоры, но смотритель зала успел вовремя подойти и сделать нам замечание.

Когда мы вышли на Дворцовую Площадь, какой-то милиционер попросил нас поднять скомканную и брошенную Аланом пачку от сигарет. Глаза большого Алана стали наливаться кровью, и я поспешил сделать это за него, чтобы избежать неприятного продолжения этого разговора. Мы шли дальше и дальше, а мороз становился всё суровее и суровее. Когда мы дошли до Канала Грибоедова, Алан одобрительно кивнул: «Знаю, знаю, – сказал он с гордостью, – у вас все тут только и делают, что грибы едят. Нам с Аланом это ни к чему». И он в который раз без всякой причины стукнул маленького Алана по голове, после чего тот съёжился и надвинул шапку поплотнее на лоб.

Они пожалели, что не взяли с собой рюкзаки. Ведь там остались фотоаппараты и ещё две бутылки водки.

«А за границей что собираетесь делать?» – спросил я как-то по инерции. И они вдруг напомнили мне пионеров, которые, прочитав много детских книжек, решили покорить Северный полюс. «Работать будем! – ответили они хором. – Работать!»

Мы сели в метро на станции Василеостровская, там, где обычно бывает большая толчея перед турникетом, и гордо заняли места на эскалаторе. В вагоне нас сдавила толпа, и Аланам это сильно не понравилось. Они оказались лицом к лицу с рекламным плакатом на стене и стали его внимательно рассматривать. С него Аланам улыбались молодые российские фигуристы Евгений Плющенко и Наталья Колбасенко. «Покупай в супермаркете «Молодость», – гласила надпись на плакате, – а то отбросишь коньки!» Я увидел, как улыбка промелькнула по лицам Аланов, но двери вагона разбежались, и нам уже надо было выходить.

«А проститутки здесь дорогие? – спросил меня большой Алан, когда мы подходили к дому Анны Ахматовой. – Сколько стоит одна белая ночь?» Я сказал, что не знаю, а сам почему-то вспомнил Варвару Степановну. Ведь как только мы вернёмся, она снова начнёт возмущаться. Почему, дескать, гости так долго задерживаются! Как ни крути, а шоколадку ей покупать придётся. Тем более, что у неё на прошлой неделе подохла кошка Катя – царство ей небесное.

«Здесь весна наступает только в апреле, иногда даже в мае, – сказал я маленькому Алану, – а всё остальное время – снег. Даже выходить никуда не хочется». «Значит, у тебя безвыходное положение», – сказал большой Алан и опять со всего размаху треснул по голове маленького, как будто это он во всём виноват.

Большой Алан говорил громко и много. Маленький Алан ему охотно поддакивал. Чувствовалось, что большой Алан оказывает на маленького большое влияние, и я вдруг понял, что это всегда так было, наверное, даже тогда, когда они оба были ещё маленькими.

А потом большой Алан вдруг разбудил меня ночью и пожаловался: «Жалко, что у тебя телевизора нет. Без телевизора – это не жизнь».