Здесь были

– Как это произошло? – спросила она, не узнавая собственный голос.

На том конце провода выдержали паузу и ответили:

– Его застрелил снайпер.

Слёз не было. Не было ничего, кроме тяжести в животе. Где-то в глубине сознания барахталась мысль: «Так тебе и надо, скотина!», но женщина не позволила ей всплыть на поверхность. Она повесила трубку и стала собираться. К десяти надо было в женскую консультацию. Последнее обследование показало, что плод повернулся попкой вниз.

– Можете сесть! – строго сказала врач в крахмальном халате.

Она была из тех, что даже к внукам обращается на вы. Глаза внимательные, с лёгкой иронией, но не лишённые доброжелательности. Висящие на груди очки в золотой оправе да гладко зачёсанные крашенные хной волосы подчёркивали утончённость.

– Иногда детки разбойничают в утробе, – произнесла она, трогая стетоскоп в нагрудном кармане, – не нужно переживать, обойдётся.

Халат её похрустывал. Женщина втянула живот и принялась застёгивать бандаж.

– А если он не повернётся, тогда придётся делать кесарево сечение? – спросила она, и подбородок её задрожал.

– У вас какая неделя, милочка? – отвернулась врач.

– Тридцать шестая, – размазала она слёзы по щекам, – но мне нужно ехать на похороны.

– Какие ещё похороны?

– У меня мужа убили! – сказала она и зарыдала.

Старушка не стала её успокаивать, просто подала салфетку и приоткрыла окно. Женщина высморкалась и прикусила губу, чтобы унять рыдание. Теперь она была готова ко всему, лишь бы плод не запутался в пуповине.

Она вернулась домой, приняла душ и надела свежее белье. Включила конфорку и, пока закипал чайник, легла на ковёр, чтобы расслабиться. Затем выпила крепкого чаю с бутербродом и съела пол-яблока. Она вернулась в ванную комнату, достала из стакана зубную щётку, жёлтый одноразовый станок для бритья и старый колонковый помазок, ещё пахнущий лимонным кремом «Арко». Все это принадлежало Алешу, но его уже не было. Внезапно у женщины подкосились колени и, задев животом край раковины, она рухнула на холодный пол…

По пути в Цхинвал, где-то за селением Бурон, сломался автобус. И слава Богу. Потому что в двух километрах от Нижнего Зарамага сошла лавина. По словам очевидцев, чудом избежавших гибели, два жигулёнка смело, как горошины.

Женщина прилетела утренним рейсом в Беслан, где её встретил двоюродный брат Алеша Тох, высокий молодой человек с шикарной русой шевелюрой и голубыми глазами. Без лишних слов он подхватил сумку и направился к остановке на площади аэропорта. Они доехали до Ардонского круга и на автовокзале пересели в Цхинвальский автобус. Водитель старого пазика, толстый усатый осетин, сидел на своём месте и листал газету. Пассажиров собралось немного. Справа – пожилая чета с натруженными руками, от которой веяло провинциальным спокойствием и миролюбием. Впереди, за водительским креслом, трое рабочих в униформе. А сзади – седой мужчина с неподвижными впалыми глазами, с фотографией юноши на пурпурном сердечке, пришпиленной к лацкану пиджака. Прошло минут сорок, но они не трогались. Тох встал, не спеша приблизился к толстяку и сказал ему несколько слов по-осетински. Водитель обернулся на женщину и кивнул. Тох так же не спеша вернулся на своё место. Пожилая чета обратила на них полный сочувствия взгляд. Парень был не слишком многословным, но женщина прониклась к нему доверием.

– Сейчас поедем, – сказал он.

– Долго ехать? – спросила она.

– Как дорога, – ответил Тох. – Может, три часа, а может, все десять.

Пожилая чета продолжала наблюдать за ними.

– Не переживай, дочка, – сказала старушка, – если что, заночуете у нас в Зарамаге.

Инна смутилась, попыталась улыбнуться.

– Я еду на похороны мужа.

Чета участливо закивала.

На перевале пазик встал. Пока толстяк ковырялся в двигателе, пассажиры вышли покурить. Солнце жарило вовсю, однако порывы ветра пробирали до костей. Неплохо бы за кустик, – подумала женщина, чувствуя шевеление плода в животе. Но кустов поблизости не было. Кругом всё просматривалось как на ладони. С одной стороны высилась отвесная скала, с другой зияла пропасть. Можно укрыться за поворотом, но, во-первых, до него топать метров двести, а, во-вторых, где гарантия, что в самый неподходящий момент из-под горы не вынырнет машина. Женщина подошла к краю обрыва и заглянула в пропасть. Внезапно она услышала за спиной голос Тоха и вздрогнула.

– Есть проблемы?

– Нет-нет, – быстро пробормотала она.

Парень поспешил к автобусу. Через минуту пассажиры сидели на своих местах и мирно переговаривались. А Тох с толстяком вдруг разбежались в разные стороны, ровно затеяли салки, один – под гору, смешно тряся животом, второй – в гору, легко, будто рысь, пружиня длинными ногами, и перекрыли движение на трассе. Над дорогой нависла тишина. У женщины лицо вспыхнуло от стыда. Но выхода не было – всё равно бы не дотерпела до следующей остановки. Она обошла автобус и, быстро оглядевшись, присела возле заднего бампера.

И тут тряхнуло. А несколько мгновений спустя послышался нарастающий гул. Женщину занесло в сторону, едва не растянулась на земле. Вернулся водитель и, тяжело дыша, сообщил, что сошла лавина и все машины повернули обратно и что они рискуют застрять в горах. Из окон автобуса повысовывались головы и затараторили наперебой по-осетински. Тох словно из-под земли вырос. Он спокойно произнёс всего несколько слов, и они продолжили путь. Встречные легковушки мигали фарами и сигналили. В горах каждый шорох слышен за полкилометра, а тут хор клаксонов. Сидящий сзади седой мужчина расстегнул верхнюю пуговицу чёрной рубашки и произнёс:

– Это надолго!

Тох перехватил тревожный взгляд женщины и, улыбаясь, возразил:

– Нас это не касается! – И потом седому по-осетински: – Банчай! Замолчи!

Седой оправил на лацкане пурпурное сердечко с фотографией и отвёл глаза.

Впереди образовался затор. Толстяк съехал на обочину и затормозил.

– Приехали! – объявил он. – Вылезайте!

Они покинули автобус и пошли пешком, лавируя между грузовиками. Тох нёс сумку и стрелял глазами по сторонам. На женщину пахнуло ледяным холодом, и она остановилась. В пятидесяти метрах поперёк дороги лежал трёхметровый слой серой массы, от которой, как ей показалось, разило тухлятиной. Несколько человек махали лопатами и ломами. Среди них седой со впалыми глазами. Автоинспектор с жезлом пытался навести порядок на дороге, но безрезультатно. За ним по пятам следовал малый в кирзачах и войлочной шапке и, с подобострастной улыбкой оттягивая двумя пальцами кожу на кадыке, клянчил что-то. Но тот не обращал внимания. На асфальте сидел парень. Лицо его было бледным. Собравшиеся вокруг бабы растирали ему мочки ушей и виски. Однако парень не реагировал. Ещё один, в заляпанной грязью белой рубашке с запонками, бродил среди людей и, качая головой, шевелил синими губами. Седой воткнул лопату в снег, смахнул крюком указательного пальца пот со лба и крикнул ему что-то. Тот продолжал ходить, как безумный. Мужчина спрыгнул с глыбы, подбоченился и повторил сказанное. И тогда к нему приблизилась женщина лет сорока, с глубоким декольте, с поволокой в глазах, и ответила вместо него. Седой сплюнул в сердцах.

Инна наблюдала всё это со стороны, сторожа собственную сумку, пока Тох носился в поисках знакомых, и не могла до конца осмыслить случившегося. Да, лавина слизнула участок дороги протяжённостью в пятьдесят, а то и более, метров. Были жертвы, но не то чтобы всё это её не трогало, – казалось, снимается фильм с лихтвагеном и дигами, с кинооператором в берете, сидящим на тележке возле кинокамеры, и режиссёром с матюгальником в руке, а она участвует в массовке. Однажды женщина уже снималась в каком-то фильме и помнила ощущение киношной суеты. И позднее, когда пришёл Тох с двумя незнакомыми бородачами и сказал, что они пойдут скотной тропой, а она даже не успела удивиться, и двое из них встали рядом, перекинули концы капроновой верёвки через плечи и обмотали вокруг запястий, а посередине верёвки положили кусок доски, чтоб удобнее было сидеть (получилось что-то вроде миниатюрных качелей), усадили её и понесли, а третий тащил сумку, и так они преодолели четыре километра горных тропинок, устраивая привал через каждые полкилометра и меняясь, потому что капроновая верёвка, хоть и прочная, но неудобная, и ребята до крови натёрли ладони, – ей все казалось, что это кино.

Спустившись на трассу, они сели в первую же попутку и добрались до тоннеля, откуда до альпийской зоны было рукой подать.

Длинный тоннель, соединяющий Южную Осетию с Северной, можно сравнить с пушкой, называемой также единорогом. С одной стороны её поддерживает Верхний Рук, а с другой – Нар. Однако до сих пор довольно сложно выяснить, какая часть является казённой, то бишь задней, с винградом, прицелом и фитильным отверстием, а какая – дульной, передней, с жерлом и мушкой. Что немаловажно, поскольку единорог – орудие стационарное, так сказать, мёртвой стойки, предназначенное для метания тяжёлых бомб. Впрочем, вертлюг предполагает изменение положения ствола. Но, думается, не более чем на десять градусов – лафет может не выдержать.

В машине пахло окурками, коими была забита пепельница. Сам пепел затвердел, ссохся. Женщина села впереди, рядом с водителем, рябым малым с папироской в проёме между гнилыми зубами. Он долго косился на неё изумлённо и цокал языком. Женщина попросила его выбросить папироску, что тот выполнил с готовностью, после чего завёл неторопливый разговор. Тох с бородачами уснули на заднем сиденье, и ей пришлось одной выслушивать его откровения. Лысая резина рыжей копейки визжала на поворотах, на кочках трясло так, словно Военно-Осетинская дорога не совместима с понятием «амортизатор». Проезжая Нар, рябой вдруг расчувствовался и дрожащим голосом принялся рассказывать про великого Коста (вон его могила!), про ежегодный праздник в честь поэта с непременным жертвоприношением, а вино рекой, съезжается вся Осетия – и Южная, и Северная, и никогда южане с северянами не бывают так близки, как в эти дни, а в остальные так себе.

– Птицеголовые вообще не жалуют кударцев, – пожал плечами словоохотливый водитель.

Проснулся Тох и процедил сквозь зубы:

– Да жыхыл ныххаш! Прикуси язык!

Рябой опасливо оглянулся и замолчал. Но в это время бородачи тоже продрали глаза и неожиданно приняли сторону водителя.

– Почему ты ему затыкаешь рот, пусть говорит, – сказал один из них, тот, что постарше.

– Я видел их в деле, – отозвался второй, – дерутся они что надо.

И тут рябого прорвало.

– Да, – сказал он, – это правда, согласен! Но не хрена мочить рога, будто мы живём душа в душу! Никто лучше меня не знает, как птицеголовые уживаются с кударцами.

– Не называй их так, у меня мать родом из Алагира, – спокойно произнёс первый бородач.

– У тебя мать из Алагира, – не унимался рябой, яростно крутя баранкой, – а у меня жена дигорка, и я всё равно их буду называть так!

– Дигорцы – не иронцы, – заметил второй бородач, – но дерутся они тоже неплохо. У меня брат из Дигоры, Астан. Мы дрались бок о бок против ингушей в Чермене. Когда меня порезали, он дал мне свою кровь. Мы повязаны навек. И если кто скажет плохое про дигорцев, я его убью!

– Заткнись, малыш, – сказал первый, – голова идёт кругом от твоей болтовни.

– Я по два раза на дню мотаюсь из Цхинвала во Владикавказ, всяко приходится видеть, – продолжал рябой. – Вы, мол, огрузи-нились вконец – это они нам, грузинским осетинам, – половину слов позаимствовали у них, да и места, дескать, лучшие забили на наших базарах, цены опустили ниже некуда. А сами задницы лижут русским.

– С грузинами у нас счёт особый, – зевнул малыш.

– Среди грузин тоже есть хорошие люди, – возразил старший.

– Хорошие люди есть везде, – глубокомысленно заявил рябой. – Мы, например, всю жизнь прожили в Гори, – и обращаясь к женщине, – это город в Грузии, где родился Сталин. Так вот, мы прекрасно ладили с грузинами, пока не припёрся Гамсахурдиа и не стал орать на каждом углу, что осетины – гости в Грузии и пусть убираются в свою Осетию. В конце концов, нас турнули оттуда. Пришлось бросить всё – дом, хозяйство, фруктовый сад. А когда началась заварушка, в Тквиави убили племянника. Сначала поиздевались над бедным парнем, крепко поиздевались. Так, что даже матери запретили смотреть на него, ни разу гроб не открыли. Сестра накануне похорон рассудком тронулась. И всё на мою голову.

– С грузинами у нас особый счёт, отец! – повторил малыш.

– Приехал я во Владикавказ, прописался к свояку. Через неделю прихожу в собес и прошу пособия как беженцу, говорю, помогите, братья, семью нечем кормить. А они мне – шёл бы ты подобру-поздорову, гуыржиаг! Сволочи! Какой я гуыржиаг! Послушай, сестра, я знаю, ты едешь хоронить мужа, но я скажу тебе одно: мы никудышная нация! Только за столом – братья, а так готовы друг другу глотки грызть. И не говорите мне ничего про грузин…

Женщину мутило. Она была сыта по горло разговорами. К тому же в ноздри бил ядрёный запах окурков и пота. В длинном тёмном тоннеле, где с потолка текла вода, а встречные грузовики слепили глаза и норовили размазать их по стене, стало совсем худо, и женщина попросила остановиться. Однако рябой сказал, что в тоннеле запрещено останавливаться. Тогда она опустила стекло и, ловя ртом густые выхлопные газы, высунулась наружу. За тоннелем открылся потрясающий пейзаж с зелёными холмами и серпантином дороги, а воздух был такой чистый, что одного вдоха хватило бы на всю жизнь. Женщина вдруг ощутила, как мгновенно изменились масштабы мира и человеческих страстей, и то ли от холода, то ли от усталости, у неё потекли слезы.

– Здесь начало нашей Осетии! – виноватым голосом произнёс рябой и включил третью скорость.

Они подъехали к распахнутым воротам и остановились. Во дворе толпились люди. Двери двухэтажного деревянного дома с крытой верандой были распахнуты настежь. Слышался плач и причитания. Под дубом на скамейке сидели старики в бухарских шапках и парадных царских сапогах. Подрагивающие ладони покоились на набалдашниках массивных палок. У ворот собралась молодёжь и негромко переговаривалась. Возле калитки к забору была прислонена полированная крышка гроба с золотыми крестами по бокам.

В глубине двора засуетились, и через некоторое время их вышли встречать. Между тем Тох попытался сунуть несколько сотенных купюр в карман рябому, но тот категорически отказался от денег. Тогда он предложил ему зайти в дом и утолить голод с дороги, на что водитель ответил, что торопится, а на похороны непременно придёт.

Женщина с трудом вылезла из машины, придерживая живот, отошла к забору, и её вырвало. Из дома выскочили плакальщицы в чёрных платках, приблизились к ней, омыли лицо родниковой водой и напоили. Женщина удивлённо пялилась на них.

– На каком месяце? – спросила старуха в переднике и в мужских башмаках на толстой подошве и осторожно вытерла белым вафельным полотенцем красные глаза гостьи.

– Скоро рожать, – ответила она.

Старуха обняла её и поцеловала в самые губы.

– Ничего не бойся, – сказала она, двигая вставной челюстью, – тут все свои.

Женщина отпрянула назад – у старухи дурно пахло изо рта.

– Пойдём, дочка, я тебя познакомлю с родными.