Здесь были

– Ладно, пошли домой, дурак! – сказала Альбина.

И мы пошли домой. Я, мои дети и моя жена Альбина Перестаева. Нет, честно, не такая уж она и страшила.

Мерт

В июле в общаге почти никто не жил. На нашем этаже остались только я и марокканец Мерт – другие разъехались по домам или рванули туда, где теплее и моря как моря. Не то что эта мелкая Балтика.

Я лежал на кровати в своей комнате и читал Дос Пассоса. Как обычно, без стука в блок вошёл Мерт. Всегда понятно, когда и почему он приходит – в середине дня ему банально нечем заняться. Собственно, как и в другое время.

– О, Мерт, шалам! Как жизнь?

– Как жизнь, – ответил Мерт, и мы поздоровались. Он ещё дотронулся до моей правой руки чуть ниже локтя – в знак глубокого, как Финский залив, уважения.

Мерт припёрся в Питер из какого-то маленького марокканского села поступать на филфак. И поступил. По-русски он практически не говорил, но сочинение написал на «хорошо». Как так вышло, он не рассказывал. Наверное, потому что плохо говорил по-русски.

Обычно, отвечая на вопрос, Мерт повторял два последних слова. Очевидно, так, по его мнению, казалось, что он понимает, о чём его спрашивают. Однажды из-за этой дурацкой привычки его нехило отлупили менты.

А начиналось всё прозаично – возле «Приморской» к Мерту подошли ППС-ники:

– Ну-ка сюда иди, ты, чмо черножопое!

Мерту показалось, что его о чём-то спрашивают, и он радостно парировал:

– Ты чмо черножопое!

О том, что было потом, не хочу рассказывать. Во-первых, не интересно. Во-вторых, и так понятно.

Ещё Мерт любил слово «доброжелательный». И вахтёры в общаге у него были доброжелательные, и те же менты, и девушки, конечно.

– Вика доброжелательная. Такая доброжелательная, что добро желает.

Вика – это уборщица в первом корпусе. Любимица иностранцев – с неё обычно у них и начиналась петербургская половая жизнь. Ну и, кстати, – ломая стереотипы об уборщицах, признаю, что Вика была очень даже ничего.

А в тот летний день мне не хотелось отрываться от книжки – я держал её в руках, давая понять, что трепаться не собираюсь.

– Книгу читаешь? – спросил он.

– Угу, – ответил я. – Хотел бы закончить сегодня.

– Закончить сегодня, – торжественно сказал Мерт и сел на стул.

Прошёл час. Я делал вид, что читаю, а Мерт смотрел телевизор. Ну как смотрел – переключал каналы. Потом мне захотелось есть. В холодильнике на полке в полном одиночестве лежала куриная ножка.

– Есть хочешь? – спросил я у Мерта.

– Есть хочешь.

Я вздохнул и отдал ему треклятую курятину. Он ел, а я читал.

Закончив трапезу смачной отрыжкой, Мерт удовлетворённо раскланялся и пошёл к себе. Я слышал, как хлюпали по кафелю его тапочки.

И что странно, я никогда не был в его комнате. В гости он не звал, а приходить без приглашения желания не имелось. Пару раз он проводил вечеринки, и тогда на балконе в конце коридора наивные пьяные первокурсницы выкуривали свои первые сигаретки. Мерт с ящиком пива и неизменным кальяном был их королём. В эти вечера я обычно лежал на ковролине возле своего блока, попивал алкоголь с финками с восьмого этажа и слушал «Оазис» на стареньком японском кассетнике, который остался от предыдущих жильцов. Первокурсницы стайками бегали туда-сюда, и в конце концов ближе к утру одна из них обычно оставалась у Мерта.

После куриной ножки (наверное, она была хороша) он гостил у меня ежедневно. Теперь, когда я покупал в магазине жрачку, брал всё на двоих – не очень хотелось оставаться голодным. В еде Мерт был непритязателен. Однажды он с удовольствием умял колбасу из свинины.

– Эй, ты же вроде как мусульманин, нет?

– Мусульманин нет, – спокойно ответил Мерт.

Спорить с ним не хотелось.

У Мерта была смуглая кожа, но больше поражала его причёска – казалось, он нахлобучил на себя чёрную лохматую папаху. Одевался Мерт небрежно, но с арабским лоском – джинсы с бесчисленными молниями, майки-безрукавки с принтами и, конечно же, белые кожаные тапки. По крайней мере, именно таким его и запомнил.

Постепенно я смирился с тем, что он – часть моей никчёмной жизни.

Всё-таки бывали дни, когда он не приходил, и я заметил, что из-за этого испытывал странное беспокойство – не случилось ли что в этом безумном-безумном мире.

Однажды Мерт пришёл не один. Привёл свою очередную любовь – толстожопую Лену с химфака. Она жила в первом корпусе, но в общаге её знали все. Когда она спускалась в столовку, дагестанцы в фойе смотрели на её задницу как кобры. Ходили слухи, что по пьяни она даёт всем – даже маленький беззубый вьетнамец Хонг как-то клялся, что провёл с ней три (три!) ночи. Иногда мне казалось, что я единственное существо на этой планете, которое до сих пор не переспало с Леной с химфака. С другой стороны, было к чему стремиться.

Мы сидели в коридоре на ковролине и пили водку. В морозильнике я нашёл кусок сала – им мы и закусывали. Днём (особенно летом) чудесно вот так напиваться. Лежишь себе, пялишься в потолок, кое-как поддерживаешь разговор, а в теле медленно, но уверенно растекается вселенская лень и безмятежность. Так было и тогда.

Мерт рассказывал о том, как прекрасно в Марокко и как на выходные они с друзьями летают в Париж, чтобы выпить хороший кофе. В пьяном состоянии его русский был очень даже ничего.

Лена сидела, облокотившись о стену, и с любовью (как мне тогда казалось) смотрела на Мерта. Иногда они целовались, и Лена поворачивалась ко мне задом – в эти моменты я чувствовал себя дагестанцем. Или коброй.

– Лена, так ты химик? – я долго думал, о чём её спросить.

– Ну тип того, – нехотя ответила Лена. – С детства любила колбочки там всякие, растворы. Хотя в будущем вижу себя красивой богатой вдовой где-нибудь на юге Франции.

– На юге Франции, – резонно отметил Мерт.

Химичкой я её ещё как-то представлял, но до богатой вдовы на юге Франции она никак не дотягивала.

Когда закончилась бутылка и темы для никчёмной болтовни, я дал Мерту деньги, и он пошёл в магазин за второй. Лена была пьяна. Она уже лежала, укрывшись моим пледом, и томно курила ментоловую сигаретку. Обычно я без проблем придумываю, как и о чём разговаривать с девчонками, но с ней трепаться не хотелось. Мы немного помолчали, а потом она спросила:

– Я тебе нравлюсь? Есть химия?

Спросила и нахально посмотрела в глаза. И я посмотрел в её смешные зелёные точки. Потом смахнул невидимые крошки с футболки и поплёлся в туалет в своём блоке. Закрылся, сел на унитаз и с полчаса листал журнал «За рулём» за 1983 год. На одной из картинок счастливая модная пара остановилась на пикник у озера. Они пили кофе из термоса возле жёлтой «Лады».

В коридор я уже не вернулся. Тихо закрыл входную дверь, вырубил на кухне свет, почистил зубы и пошёл спать. Решил, что, если будут ломиться, ни за что не открою. Но никто не ломился.

На следующий день Мерт заглянул, как обычно, в полдень. Мне показалось, он был немного не в себе, но хачапури проглотил в секунду и с удовольствием. Потом сжал левую руку в кулак, хлопнул им по столу и сказал:

– Лена мне всё рассказала! Ты хотеть Лена? Хотеть? Бери, если хотеть! Мне не жалко!

– Ну ты чего, дружище, не хотел я твою Лену! Вот ни капельки не хотел, – ответил я. В такие моменты не знаешь, что и говорить – вроде не врёшь, а всё равно неловко. И от этого каждая следующая фраза глупее предыдущей.

– Не хотеть? Ты что, импотент? Или мормон? – искренне удивился Мерт.

– Мормон-импотент, – ответил я. – Иди и расскажи об этом своей химичке.

Он ещё для вида немного посидел возле окна – как будто любовался улицей Кораблестроителей. А потом молча ушёл.

Вечером я лежал на ковролине и рассказывал финским девушкам о Кавказе – ну, всю эту пафосную ерунду, которую мы обычно впихиваем иностранцам: и горы у нас лучше Альп, и девушки прекрасны, как цветы, и водка растёт на деревьях. Мы пили дагестанский коньяк, который разливали на заводе в Ленобласти, и было дико смешно наблюдать за пьяными финками. Есть что-то душевное в их методичном и неторопливом алкоголизме. Мы неплохо сидели, а потом всё испортила Лена. Она выползла из блока Мерта, закурила и пошла по узкому коридору к нам.

– Не помешаю? – спросила она и плюхнулась у батареи.

Я взял чистый пластиковый стакан, налил ей чуть меньше половины.

– Давай полный, не жадничай! – сказала Лена.

Она залпом друг за другом выпила три стакана и после каждого глубоко затягивалась сигаретой.

– Сука, ну почему, почему все такие уроды? – спросила Лена, но я так и не понял, кого, потому как смотрела она куда-то в сторону мусоропровода.

– Мерт ответил бы: «Все такие уроды», – пошутил я, и получилось плохо.

– И Мерт тоже тот ещё урод! Урод! Уродский урод! Король уродов! Уродище! – Лена потушила сигарету и щелчком швырнула окурок в сторону балкона. Окурок рикошетом от перил плюхнулся в дверном проёме.

Финки незаметно разошлись, а я потащил Лену к Мерту. Так и не понял, из-за чего они поссорились.

Мерт лежал на кровати и курил кальян. На полу валялись пустые бутылки. Пахло плохо.

Лена села на табуретку. Я открыл окно.

– Ну и? Мириться будете?

Мерт затянулся, зажмурил от удовольствия глаза и сказал:

– Мириться будете.

– Вот и ладно. Спокойной ночи! – сказал я и ушёл к себе.

Спалось на удивление хорошо. Даже видел тот самый сон, который часто снился в детстве, и я по нему скучал. Утро, мы с братом смотрим в окно. Из-за гор медленно и жутко красиво вырастает гигантский (даже издалека) ядерный гриб.

– Ну, наконец, началось! – и мы, возбуждённые и взволнованные, бежим во двор, чтобы рассказать об этом друзьям.

А утром Мерт уехал в Марокко. Никому ничего не сказав, собрал вещи и исчез. Узнал я об этом от комендантки, когда вышел покурить и выпить кофе, – она разбирала вещи в его комнате и визжала, как свинья, – Мерт не заплатил за три месяца проживания.

– Ладно деньги, но он, мерзавец, ещё и ПОЛОТЕНЦЕ утащил!

В конце июля Лена упала с 13 этажа. Ну как упала – после побега Мерта она связалась с мутными нигерийцами и отчаянно пила. У меня были свои проблемы и заморочки, и, если честно, я не задумывался о её судьбе. Говорят, сбросилась она ещё вечером, и только утром её нашла та сама уборщица Вика – девушка с химфака лежала на мусорном баке за общагой. «Смотрю – лежит. Как будто загорает. Подошла ближе, а головы-то нет», – рассказывала Вика.

И вот так всегда. Сначала смешно, потом – не очень. И хочется лезть на стенку от скуки, глупости и разочарований. Или пить кофе из термоса возле жёлтой «Лады». И вроде как умные все и хорошие. А подойдёшь ближе и…

Головы-то нет.

Летние осы

– Три минуты осталось! Давайте к берегу!

У меня идиотская профессия. Смотритель катамаранов (или, как ещё говорят, водных велосипедов) на пруду городского парка. Мой «офис» – деревянная будка под старой горбатой ивой на берегу. Сарай, одним словом. В детстве мы выковыривали засохшую краску на его стенах. Нас тогда гонял дядя Нодар. Он был смотрителем ещё с шестидесятых. Умер в прошлом году. Хоронили всем парком – хороший был дядька. Я и торчу здесь из-за него – сам не знаю, как он меня уболтал. «Платят копейки, но за день такая шабашка получается – на жизнь хватит», – любил повторять дядя Нодар. Сам он жил в этой же будке (пара штанов, куртка сварщика, три рубашки, кипятильник, серебряный портсигар), и я понятия не имел, есть ли у него родные. В молодости Нодар Чехоев был моряком торгового флота. Он много рассказывал о разных странах. Особенно любил «заливать» о женщинах.

– Француженки такие уродины! У итальянок гнилые зубы. Шведки, представляешь, шведки прозрачные, – он так и говорил.

– Прозрачные? – спрашивал его я.

– Именно! – отвечал Нодар. – Как тихоокеанские медузы.

Странно, но одинокие мужчины больше других рассказывают о женщинах. Как будто оправдываются перед кем-то: «Я-то знаю в них толк, меня не проведёшь». И почему-то женщины для них – сплошные медузы.

Полдень. Пенсионеры в сетчатых шляпах прячутся в тени. Играют в нарды и шахматы, листают газеты. Вот, например, бывший завскладом Таймураз Батразович сидит на скамейке и читает в планшете статью «Как часто россияне ходят в туалет». Читает и что-то записывает в блокнот.

С Горького в парк спускаются женщина и её маленький сынишка. В руке у него пломбир в вафельном стаканчике. Карапуз засмотрелся на цыган, и мороженое упало на асфальт.

– Пока, мороженое! – говорит мальчик и машет на прощание. Ни капельки сожаления в его больших серых глазах.

Так и следует прощаться с людьми, молодостью и волосами.

Этим летом парк получил семь новеньких катамаранов. Их привезли из Воронежа – свежие, ещё пахнущие краской, они мне очень нравились. Было в них что-то курортное. Старые велосипеды отдали Водной станции. Провожал их с грустью – на одном из них я когда-то в первый раз поцеловал Берту. А потом нацарапал ключом на пластиковом кресле: «А + Б = Л». Когда же мы вконец расстались, я исправил «Л» на «А» и ещё добавил вторую «Б». Получилось безобидно и логично: «А + Б = АБ». Забыл сказать, «А» – это я. То есть Алан.

В июне, особенно по выходным, людей в парке – море. Обычно на катамаранах катаются с детьми. И ещё влюблённые и не очень парочки любят заплывать за остров – чем они там занимаются, не знаю. Такса – 50 рублей за полчаса. Иногда дают сверху, а если не дают, не обижаюсь.

Однажды пришёл мальчишка. Сразу было видно, что деревенский, – такие похожи на маленьких волчат из фильма о Красной шапочке. В руках у него был свежий батон и пёстрая челночная сумка. Он заплатил за час, выбрал катамаран номер 3, плюхнулся в кресло и рванул туда, где резвились лебеди. «Поплыл кормить», – подумал я, посмотрел на часы и сел в тени у причала.

Мальчик приманивал лебедя Федю хлебом, и когда дурная птица подплыла совсем близко, схватил её за шею и потянул на себя. Федя брыкался и шипел. Павлин у фонтана насторожился.

Запихнув лебедя в сумку, юный птицелов поплыл к берегу. Я ждал его на причале.

– Ну-ка отдай птицу, зверёныш! – я старался казаться максимально злым, хотя еле сдерживал смех.

На допросе у охраны мальчик рассказал, что хотел привезти лебедя в Лескен.

– Понимаете, у нас в Лескене нет лебедей. А без них в Лескене – никак. Вот вы были когда-нибудь в Лескене?

– Ну бывал пару раз.

– Понравилось?

– Не очень.

– Вот! Потому что не было лебедей! А сейчас – будет!

Федю, конечно, мы ему не дали. Но я пошёл в магазин и купил шоколадный торт с нарисованным из крема белым лебедем. Мальчик остался доволен, но «спасибо» не сказал. Я и не ждал.

– Кому сказал – плывите к берегу! Глухие, что ли?

Иногда я вот так вот вредничаю. Кажется, мне это идёт. Одна знакомая сказала, что вредины очень хороши в постели. Я сразу представил такую картину – лежит вредина в постели, а девушка потягивается сладко и говорит:

– Ну ты король, конечно, вредина!

И он ей вальяжно:

– А ты… Ты – дурная.

Женщина и мужчина нехотя подгребают к берегу.

– Что тебе, жалко? – ворчит мужчина.

Я подтягиваю катамаран к берегу и отвечаю:

– Жалко.

– Оставь его, Ахсар! Не связывайся с дураками.

«Не связывайся с дураками». Как-то услышал о себе: «Алан? Так он же списанный товар, не знала? Лодочник». За «списанный товар» я не обиделся, а вот про лодочника реально задело. Водочник – лодочник. Одна буква, а какая разница! Не то чтобы я увалень-неудачник какой-то, но странно, что так обо мне и думают. Мама, папа, друзья, девушки и даже уборщица в зоопарке. Как будто я кому-то мешаю. И вот иногда очень хочется собрать их в одном месте, например в «ракушке», а самому выйти на сцену, проверить микрофон и сказать:

– Отстаньте уже от меня! Списали и забудьте! Усекли?

Спала жара, и вечерняя прохлада распыляется по городу со скоростью лета. Лебеди вальсируют на воде под пение муэдзина из мечети. Красота! Пацаны и девчонки разбежались по скамейкам у берега пощёлкать семечки. Горы золотой кожуры под ногами. Наверняка влюбляются и ссорятся. Старики смотрят на них с завистью и раздражением. Дети – с восхищением.

Я в расстёгнутой рубашке сижу на табуретке и ем мороженое. Время от времени подмигиваю продавщице сладкой ваты – хорошая она девчонка. И вата у неё первоклассная.

Люблю коров на дороге. В жару они прохлаждаются, подставляя бока ветру от мчащихся автомобилей. Я вот – такой же. Сижу на обочине и радуюсь каждому, даже самому маленькому дуновению. А вы… Вы летите дальше на своих серебристых болидах.

Я попробовал отодрать больший кусок засохшей краски на стене.

– Эй, гадёныш! Что, руки чешутся?

Это был голос дяди Нодара. Узнал бы его из миллионов. Как так?

Я заглянул за будку – никого не было. Пошёл посмотреть в развалинах ресторана «Нар». Тоже никого. Мистика какая-то.

Той ночью я остался в будке. Разобрал раскладушку, попил чай с сигареткой и, не раздеваясь, лёг на грязный матрас. В парке было тихо, и только Терек гудел в своей обычной манере. Я оставил дверь открытой. Катамараны аккуратно бок о бок раскачивались в мутной воде. Долго не спалось, а когда наконец заснул, приснилось, как я, дядя Нодар и Федя тонем в гигантском стакане липкого сладкого сиропа.

Как летние осы.

К чёрту длинные истории

Когда-то Гена Мирзоян – скалолаз от бога и редактор отдела науки журнала «Альпинист» – дал мне совет: «Теряй надежду. Бесполезная штука».

Гена был жутким журналистом, но настоящим мужчиной. Так оно и случается – или талант, или характер. Выбирай что нравится. Но я даже не об этом хотел рассказать.

Летом редакция пустовала. Кто-то уходил в отпуск, кто-то был в экспедиции, а отдельным неудачникам, как, например, мне, приходилось торчать в душной комнате на третьем этаже. Я отвечал на звонки, обновлял никчёмными статейками унылый сайт («100 идеальных песен альпиниста-одиночки»), дописывал книжку о друзьях детства («Свет моих хачей») и выпивал с редактором отдела науки.

Обычно, когда жара накрывала наш маленький город, Гена давал мне двести рублей, и я молча шёл в ближайший магазин за баллоном холодного пива, сырной косичкой и сигаретами. Пиво было ледяное, и на запотевшем баллоне висели большие бусины. У меня немели руки, когда я тащил его в руках.

Мы пили не спеша, много курили, и проходящие девушки дарили нам свои улыбки. Или сдавали их напрокат – тут уж кому как кажется.

Когда заканчивалось пиво, мы шли домой по набережной. С зубочисткой во рту (или её заменяла спичка) Гена был по-своему хорош. Что-то было в нём такое, чего не находили в других.

Через полчаса он сворачивал на свою улицу, а я плёлся дальше.

Так было почти каждый день, пожалуй, кроме воскресенья.

С тех пор тот август засел в моей голове совершенной, но в тоже время до глупости нелепой формулой: Мирзоян – ледяное пиво – набережная. Бермудский треугольник, в котором исчезали мои тёплые деньки. Один за другим. Но я и не жалею. Наверное, будут ещё.

Двадцать седьмого августа в пять вечера, когда мы почти дошли до его поворота, Гена подцепил двух девчонок. Ну как девчонок – женщин, конечно, но он назвал их «девчонками», и им это страшно понравилось. Этим-то он их и подцепил. Обычная штука – мы цепляем, нас цепляют. Красивая девушка или нет – смысл заморачиваться? Что, если у неё глубокая душа или, как его там, богатый внутренний мир?

Тут же сразу не скажешь.

– Девчонки, вы куда? – так он их и спросил тогда.

Они хотели в кино, и мы пошли с ними. В кинотеатр «Буревестник». На фильм про индейцев и подлецов в широкополых шляпах. В зале было полно детей. Они свистели на бледнолицых и швыряли шарики «жвачек» в экран. Женщины пили лимонады. Мне нравилось, как они пили. Есть что-то интригующее в женщинах, пьющих из бутылок.

Я с детства ненавидел слово «конец» в конце фильма. Даже если кино – не очень. В плохих фильмах тоже есть хорошая фигня.

Например, если скучный или дурацкий сюжет, до чёртиков хочется знать, что было в головах сценаристов и режиссёра. Страшно интересно, почему они решили, что фильм будет таким. И вот смотришь это кино, стараешься понять авторский замысел и что-то там ещё, а тут – бац, и «конец фильма». На самом интересном месте.

Женщины оставили пустые бутылки под креслами. Мы вышли на улицу. Гена посмотрел на часы и сказал:

– Пить будете, девчонки?

Мы сели в летнем кафе возле парка. Взяли столик под тутовником.

Время от времени на столик падали его чёрные зернистые ягоды, и пока шашлычники колдовали над нашим шашлыком, мы закусывали ими. Не шашлычниками, конечно, а ягодами. У женщин были чёрные руки, а лебеди в пруду были белыми.

Одна из женщин, Тамара, говорила много и почти не останавливалась. А Аня молчала.

– Самое страшное, что он – Овен, а она – Козерог. Сечёшь? – Тамара рассказывала Гене о своём брате и его жене. Точнее, об их сложных взаимоотношениях.

– Ну и ну, идиотские, конечно, у них имена! – сказал Гена.

– Чем ты увлекаешься? – спросил я Аню. Немного неловко вот так вот сидеть и молчать. Нет, она красивая, конечно. Но её красота была против неё.

– Я? Ничем особенным. Бабочек ловлю.

– Сачком?

– Руками. А ты чем увлекаешься?

– А я вот фантастику люблю. Даже решил написать рассказ о завтра. Не о каком-то далёком завтра, а о том завтра, которое будет завтра.

– Разве это фантастика – писать о завтра? – спросила Аня.

– Ну, а чем не фантастика? Завтра же тоже какое-никакое будущее?

– А когда ты напишешь этот рассказ?

– Не знаю пока. Наверное, завтра.

Потом, когда Тамара наконец заткнулась, Гена рассказал свою любимую историю. О том, как тонул в Анапе капитан рыбацкой шхуны.

«Муравей» лично бросил ему спасательный круг. Я слышал её сто тысяч раз.

– Вот и меня так же бросили, – сказала Аня.

– Когда? – спросил я.

– Дня два назад. Ну как бросили. Не бросили, конечно. Бросают камни там разные. Мячики. Спасательный круг вот.

– Курить.

– Что?

– Курить ещё бросают, – сказал Гена.

– Типа того. Так и он меня. Решил, что вот с этого момента – ни-ни. А я даже и не придумала, что ответить. Смотрела на него и думала – чёрт, только не сегодня! Есть сигаретка?

Я дал ей сигарету. Она глубоко затянулась и выпустила дым на тарелку с костями.

– К чему я это, – продолжал Гена. – О воде и солнце думают хвастуны. Ну, те, кто хвастает своим одиночеством.

– Это что! Я знала человека, который хвастался тем, что никогда не хвастается, – сказала Аня.

– Том, будь добра, передай зубочистку, пожалуйста!

– Женщину бы тебе, а не зубочистку, Геннадий! – сказала Тамара.

– В данный момент хватает и зубочистки, – сказал Гена.

– Иметь зубочистку – не проблема. А вот с женщиной посложнее будет, – сказала Аня.

– Зато зубочистка не «бревно», – сказал я.

– Фу! – сказала Аня.

– Но женщина занимается кучей полезных вещей, – сказала Тамара.

– А зубочистка не занимается кучей бесполезных вещей, – сказал Гена.

Я знаю, не бывает таких разговоров. Но он был, и мы еле сдерживали смех. Мы лопались от смеха. Как мыльные пузыри.

– Зубочистка не согреет, – сказала Аня.

– Но и не уйдёт, – сказал Гена.

Хороший был вечер. А потом была хорошая ночь. Мы заметили это, когда подошёл официант. Он сказал, что закрывается кухня.

– Тогда принесите чипсы и орешки, – сказала Тамара.

– Что с нами случилось? В детстве мы ели акацию. И этого хватало. А сейчас до одурения жрём шашлыки, водку. А потом ещё и чипсы с орешками, – сказал Гена.

– Красиво жить не запретишь! – заметила Тамара.

– То есть, по-твоему, мы красиво живём?

– Гена, а кто ты по жизни? – спросила Тамара. Пьяной она нравилась мне меньше.

– Альпинист, Тома, маленький армянский альпинист. И в кармане у меня – портативный ледоруб. Маленький армянский ледоруб. И вот каждый день я иду в гору. Цепляюсь за трещины и камни. Это легко. Только вниз смотреть нельзя.

– Альпинист? Как Высоцкий? А куда ты смотришь, когда ползёшь по горе?

Гена налил себе водки, выпил и сказал:

– Куда смотрю? В себя смотрю. В свои скелеты в шкафу. Всматриваюсь в те моменты и в тех людей, которых профукал. В детей своих неродившихся смотрю. В тебя вот сейчас пялюсь. Ты со мной?

– Нет, я с собой, – ответила Тамара.

Она зачем-то сняла балетки и ушла босиком. Аня рванула за ней. В кино с лимонадами они были романтичней. Но не мне рассуждать о таких вещах.

Гена закрыл лицо руками. Я видел лишь зубочистку и, ей богу, не знал, как вести себя в подобных историях – потрепать по плечу, пошутить, сказать «Как ты, дружище?» в конце концов…

– Как ты, дружище?

– Не жалуюсь.

– Не, ну честно, хочешь пожаловаться, я с удовольствием послушаю.

– Если что, я сразу к тебе. Сразу к тебе.