Полная версия
Она подняла голову, ощущая тяжесть в висках и тошнотворную слабость во всем теле. Свет. Тусклый, серый свет лился из высокого окна. Она была не в библиотеке. Она лежала на узкой, жесткой кровати в небольшой комнате. Стены, оклеенные когда-то светлыми обоями с нежным цветочным рисунком, теперь были покрыты пятнами сырости, а обои местами свисали лохмотьями. У окна – маленький письменный столик с отколотой ножкой. На стене – пустые гвоздики, где когда-то висели картинки. На полу у кровати валялась старая тряпичная кукла с одним стеклянным глазом.
Ее комната. Детская.
Как она здесь оказалась? Последнее воспоминание – ледяная волна, поглощающая ее в библиотеке, отражение лица матери с чужим огоньком в глазах, и… шаг. Тот тихий, скользящий шаг по камню, подошедший вплотную. Потом – провал.
София резко села. Голова закружилась. Она была одна. Дверь в комнату была приоткрыта, за ней зияла темнота коридора. На полу у кровати стояла кружка с водой и кусок черствого хлеба на пожелтевшей салфетке. Как будто кто-то позаботился. Мысль была отвратительной.
Она встала, пошатываясь. Ноги подкашивались. Подошла к окну. Ставни были закрыты, но не заколочены. Она нашла щеколду, с трудом отодвинула ее – дерево разбухло от сырости – и распахнула створки. Свежий, холодный воздух ночи ворвался в комнату, смешиваясь с затхлостью. За окном – черная стена леса под низким, облачным небом. Ни звезд, ни луны. Только глухая, давящая тьма. Рассвета еще не было.
Она глубоко вдохнула, пытаясь прогнать остатки ледяного оцепенения. Что случилось в библиотеке? Был ли обморок? Или… что-то худшее? Она прикоснулась к своему лицу, к шее. Кожа была холодной, но своей. Ничего чужого. Пока что. Но внутри… внутри что-то изменилось. Чувствовалась пустота. И настороженность. Как будто часть ее сознания теперь постоянно прислушивалась к чему-то внутри. К тому холодному огоньку, что дремал в глубине?
Она закрыла окно. Темнота комнаты снова стала абсолютной. Нужен свет. Она ощупала карман пальто. Зажигалка! Чудом на месте. Щелк. Маленькое пламя осветило убогий интерьер детской, пляшущие тени. На комоде она увидела подсвечник – простой, железный, с коротким огарком свечи. Поднесла пламя. Фитиль задымил, загорелся. Желтый свет заколебался, разгоняя мрак на пару метров вокруг. Лучше, чем ничего.
София осмотрелась. Комната выглядела заброшенной десятилетия назад, но… слишком чистой для такого запустения. Пыль была, но не такая густая, как в других местах. Как будто ее периодически смахивали. Или сюда реже проникала основная грязь дома. Или сюда не пускали. Мысль заставила ее вздрогнуть.
Она подошла к двери. Тяжелая, деревянная, с простым железным засовом с внутренней стороны. И ключ торчал в замочной скважине. Кто-то запер ее здесь? Или это был ее последний сознательный поступок перед обмороком? Она не помнила. Но засов был задвинут. Замок заперт. На мгновение она почувствовала слабое подобие безопасности. Хрупкое, как пламя свечи.
Она поставила подсвечник на комод. Сняла грязное пальто, скинула промокшие ботинки. Осталась в свитере и джинсах. Умыться было негде – вода в кружке была только для питья. Она выпила несколько глотков – вода оказалась ледяной и странно… плоской на вкус. Как дистиллированная.
Она села на край кровати. Жесткий матрас скрипнул под ней. Усталость навалилась свинцовой волной. Тело требовало отдыха, разум отчаянно сопротивлялся. Закрыть глаза здесь? В этой комнате? В этом доме? Но другого выбора не было. Она погасила свечу, погрузив комнату в кромешную тьму. Легла, натянув тонкое, пропахшее пылью одеяло до подбородка. Сжала кулаки под одеялом. «Спи. Просто спи. До рассвета».
Тишина сначала была благословением после кошмаров Зала Зеркал и библиотеки. Глухая, плотная, но без того ощущения ожидания, что висело в коридорах. Возможно, замок на двери действительно давал иллюзию защиты. Или детская, несмотря на запустение, все еще хранила какой-то призрачный отголосок безопасности. Веки тяжелели. Сознание начало уплывать.
«София».
Она вздрогнула, глаза широко распахнулись в темноте. Голос. Четкий. Низкий. Женский. Произнес ее имя шепотом, но с невероятной ясностью. Как будто кто-то стоял прямо у изголовья кровати, склонившись над ней.
Сердце гулко стукнуло раз, другой. Она замерла, не дыша, впитывая каждый звук в гнетущей тишине. Ничего. Только стук крови в ушах. Воображение. Нервы. Усталость.
Она снова попыталась расслабиться. Глубокий вдох. Выдох.
«Неужели ты думала спрятаться?»
Тот же голос. Шепот, но ледяной, пронизывающий. Полный невыразимого презрения. И невероятно знакомый. Это был голос ее матери. Маргариты Картер. Не искаженный криком или безумием, как в воспоминаниях, а холодный, спокойный, каким он бывал в редкие моменты мрачной ясности. Голос, который выносил приговоры.
София вскочила на кровати, прижавшись спиной к холодной стене. «Кто здесь?!» – вырвалось у нее хриплым шепотом. Она схватила подсвечник, чиркнула зажигалкой. Пламя свечи заколебалось, заливая комнату трепетным светом. Пустота. Только тени, прыгающие от ее резких движений. Никого у кровати. Никого в углах. Дверь была заперта.
Она встала, свеча в одной руке, тяжелый подсвечник в другой. Подошла к двери, прижала ухо к дереву. Тишина за ней была глухой, бездонной. Ни шагов, ни дыхания. Она отодвинула засов с трудом (дерево скрипело), повернула ключ. Рывком распахнула дверь.
Темный коридор. Пустота. Только холодный воздух, потянувший из глубин дома, и запах пыли. Никого. Ни звука.
«Мама?» – позвала она тихо, и тут же пожалела. Голос звучал жалко, потерянно. Ответа не было. Только эхо ее собственного голоса, умирающее в темноте.
София захлопнула дверь, снова задвинула засов, повернула ключ. Руки дрожали. Она поставила свечу на комод, опустилась на кровать. Это был дом. Дом играл с ней. Использовал ее самые глубокие страхи, ее самые болезненные воспоминания. Голос матери… это было особенно жестоко.
Она погасила свечу. Снова тьма. Теперь страх был другим. Не паническим, а гнетущим, ползучим. Она сидела, обхватив колени, уставившись в черноту перед собой, слушая тиканье собственного сердца и… тишину. Но тишина теперь была наполненной. Она ждала.
Минуты тянулись в вечность. Она почти начала верить, что это был единичный эпизод, кошмар наяву.
«Проклятая».
Шепот прозвучал прямо в ее левом ухе. Ледяное дыхание коснулось мочки. София вскрикнула, отпрянув вправо, ударившись плечом о стену. Она зажгла свечу снова, лихорадочно осматривая комнату. Никого! Только ее собственная тень, гигантская и дрожащая на стене.
«Глупая девочка». Голос теперь звучал от окна. Спокойно. Увещевающе. Как будто мать объясняла ей что-то очевидное. «Ты думала, убежишь? Он всегда знал. Он всегда ждал. В тебе».
«Замолчи!» – закричала София, зажимая уши ладонями. Но голос звучал не снаружи. Он звучал внутри. В самой ткани ее сознания. Он использовал уши, но шел из головы. «Это не ты! Это дом!»
«Дом?» Голос матери усмехнулся. Сухо, беззвучно, но София ощутила эту усмешку. «Дом – лишь кость. Плоть – это мы. Картеры. Наше проклятие. Наш дар. И твой сосуд почти пуст… Он скоро наполнит его».
София вскочила, схватила подсвечник. Она металась по маленькой комнате, направляя дрожащий луч света в каждый угол, за комод, под кровать. «Где ты?! Покажись!» – ее голос срывался на истерику. Она била подсвечником по стенам, по дверце комода. Дерево глухо стучало. Пыль сыпалась с потолка. Ничего. Только ее безумное отражение мелькало в осколке зеркала, оставшемся в оправе над комодом. В ее глазах горел дикий страх. Или… что-то еще?
«Ищешь меня?» Голос прозвучал одновременно и из-под кровати, и из угла у окна, и… прямо в центре ее лба. «Я всегда здесь. Я – в стенах. Я – в зеркалах. Я – в твоей крови. И он – в твоих глазах.»
София замерла посреди комнаты, тяжело дыша. Пламя свечи коптило, наполняя воздух едким запахом гари. Она чувствовала себя загнанным зверем. Голос матери, ее интонации, ее холодное презрение – все было слишком реальным. Слишком ее. Дом не просто имитировал. Он вытягивал это из самых глубин ее памяти, из ее травмы, и вплетал в жгучую ткань настоящего кошмара.
И было еще одно чувство. Острое, неоспоримое. Чувство слежки. Не просто ощущение присутствия, как раньше. А конкретный, пристальный взгляд. Он ощущался физически – как ледяные иголки на коже затылка, на спине. Кто-то (или что-то) стояло прямо за дверью. Прильнув к дереву. Слушая ее панику. Наслаждаясь ею. Или… наблюдая за пробуждением чего-то внутри нее?
Она медленно повернулась лицом к двери. Подсвечник был тяжелым и холодным в ее руке – жалкое оружие. «Уйди, – прошептала она, глядя на щель под дверью. Там была непроглядная тьма. – Оставь меня в покое».
Тишина. Густая. Напряженная. Даже голос замолчал. Только чувство этого незримого взгляда за дверью усиливалось, давя на психику.
И вдруг…
«Скрип».
Тихий-тихий звук дверной ручки. Как будто кто-то снаружи очень осторожно попробовал ее провернуть. Проверить, заперта ли дверь.
София не дышала. Глаза были прикованы к железной скобе. Она не двигалась. Скрип не повторился. Но чувство слежки достигло апогея. Что-то стояло там. Всего в сантиметре от нее, разделенное лишь доской. И ждало. Ждало, когда она сорвется. Ждало, когда оно внутри нее проснется окончательно.
Она медленно, как в замедленной съемке, отступила назад, пока не уперлась спиной в холодное стекло окна. Свеча в подсвечнике дрожала, отбрасывая на дверь ее гигантскую, искаженную тень. Она не сводила глаз с темной щели под дверью. Ждала, что вот-вот появится тень, что щель почернеет еще больше от приближающегося присутствия.
Но ничего не происходило. Только тишина. И этот невыносимый, леденящий душу взгляд из-за двери. Он ощущался теперь как физическое давление на грудь. София медленно сползла по стене на пол, поджав ноги. Она прижала подсвечник к груди, как ребенка. Пламя свечи было единственной точкой тепла и света в этом море ледяной тьмы и безумия. Рассвета не было видно. Ночь только начинала свою настоящую работу.
Она сидела на полу, прижавшись к окну, не сводя горящих от страха и бессонницы глаз с запертой двери, за которой оно ждало. И слушала тишину, в которой, ей казалось, вот-вот снова зазвучит тот ненавистный, холодный шепот. Голос матери. Голос дома. Голос проклятия. Или… ее собственный голос изнутри, где уже горел чужой огонек?
Секунды спрессовывались в свинцовые минуты. Тишина висела не разрывом, а напряжённой струной, готовой лопнуть от малейшего прикосновения. София не дышала, вжимаясь спиной в холодное стекло окна. Каждая пора на коже ощущала этот незримый, леденящий взгляд из-за двери. Он проникал сквозь дерево, сквозь ткань свитера, впивался в позвоночник тысячами невидимых игл. Подсвечник в ее руках казался смехотворно легким, воск таял, оплывая тяжелыми слезами по железу, но отпустить его – значило остаться в полной тьме. А тьма здесь была живой. Голодной.
«Боишься?» – шепот матери прорезал тишину. Не извне. Изнутри черепа. Чисто. Ясно. С ледяной усмешкой. «Хорошо. Страх – это начало. Он открывает двери. Как тогда… в кладовке».
Образ вспыхнул ярко: щелчок замка, кромешная темень, шепот из щелей в полу: «Софияяя… мы тут…» Холодный ком в горле сжался. «Замолчи!» – мысль вырвалась беззвучно, сквозь стиснутые зубы.
«Помнишь, как плакала? Как стучала крошечными кулачками? А он слушал. Смаковал. Твой страх был… вкусным». Голос стал сладострастным, густым. Неприлично чужим в устах матери. «Он и сейчас смакует. Каждую дрожь. Каждый удар твоего сердца».
София прижала ладони к ушам. Бесполезно. Слова вибрировали в костях, в зубах. Она зажмурилась, но это лишь усилило кошмарные видения: кладовая, зеркальный коридор с бледной девочкой, чьи глаза горели чужим огнем… Ее глаза. «Это не я…» – прошептала она, чувствуя, как слезы жгут веки. «Это оно…»
«Оно?» – голос матери рассмеялся. Сухим, трескучим смехом, похожим на падение костей. «Глупенькая. Оно – это ты. Та часть, что всегда была здесь. Та часть, что знает правду о «Черном Вязе». О матери. О бабушке… Элис».
Имя прозвучало как удар. Воспоминание о костяной пуговице на подоконнике гостиной, чистой, будто только что уроненной. «Что… что с ней?» – вырвалось у Софии, вопреки воле. Голос был хриплым, чужим.
Тишина. Долгая, тягучая. Давление взгляда за дверью усилилось, будто оно прильнуло вплотную к щели. Потом голос матери зазвучал снова, тише, почти ласково, и от этого еще страшнее:
«Она сопротивлялась. Как ты сейчас. Думала, спасется… с ребенком».
Ребенок? Бабушка Элис… беременна? София никогда не знала. Мать вымарывала любые упоминания, как грязные пятна. «Кто… отец?» – прошептала она, охваченная внезапным, иррациональным ужасом.
«Отец?» – голос исказился презрением. «Картер? Человек? Нет, дитя. Ребенок Элис был… началом. Попыткой создать совершенный сосуд. Чистый. Не запятнанный страхом». Пауза. Шепот стал шелестящим, как сухие листья по камню: «Но она испортила его. Страхом. Любовью к нему. Человеческой слабостью. Тогда… «Голодный» забрал его обратно».
«Забрал… ребенка?» – София почувствовала, как ее собственный живот сводит ледяной спазм. Безумие. Чистейшее безумие. Но почему-то звучало… правдиво. Как жуткая, запретная истина, спрятанная в самом сердце дома.
«Он терпелив, София. Он ждал. Поколения. Пока страх не очистит, не закалит сосуд. Пока не родишься ты». Голос матери смягчился, стал почти нежным, и это было ужаснее крика. «Твоя мать… я… пыталась защитить. Запереть тебя от мира. От него. Но страх… он сделал тебя совершенной. Пустой внутри. Готовой к нему».
«Нет!» – крик сорвался с губ, громкий, отчаянный, разорвав гнетущую тишину комнаты. «Я не пустая! Я не… сосуд!» Она вскочила, забыв про взгляд за дверью, про все. Подсвечник в ее руке взметнулся, пламя заклубилось черным дымом. «Я уйду! Сожгу этот проклятый дом дотла!»
«Куда?» – голос матери прозвучал прямо перед ней, в сантиметре от лица. Ледяное дуновение коснулось губ. «Он уже в тебе. В твоих глазах. Чувствуешь холод? Это он дышит. Изнутри».
София отшатнулась, ударившись затылком о стекло. Боль пронзила череп, но была ничтожна по сравнению с тем ужасом, что накрыл ее волной. Она *чувствовала*. Чувствовала этот холодный шар глубоко внизу живота. Не страх. Нечто иное. Чужое. Дремлющее. Но просыпающееся. И глаза… ей вдруг страшно захотелось посмотреть в осколок зеркала над комодом. Увидеть, что там сейчас. Ее ли отражение?
«Посмотри…» – прошептал голос, уже не только матери. В нем слились десятки, сотни других голосов – шелестящих, скрипучих, детских, старческих. «Посмотри и прими…»
Ее ноги понесли ее к комоду сами, помимо воли. Свеча в подсвечнике коптила, освещая лишь нижнюю часть лица в мутном осколке стекла. Подбородок. Губы. Они были бледными, подрагивающими. Она медленно, с усилием, словно против чудовищного давления, подняла подсвечник выше. Свет скользнул по щекам, по скулам…
И она увидела глаза.
Свои. Карие. Огромные от ужаса. Но не только. В самой глубине зрачков, в отражении прыгающего пламени, горели два крошечных, холодных, нечеловеческих огонька. Как звезды в бездне. Как глаза того, что стояло за дверью. Как глаза «Голодного».
«Видишь?» – единый голос дома проник в самую суть ее существа. «Добро пожаловать домой, сосуд».
Ледяной шар внутри живота вдруг разжался. Волна абсолютного, парализующего холода хлынула по венам, сжимая сердце, поднимаясь к горлу, заполняя череп. София открыла рот в беззвучном крике. Подсвечник выпал из ослабевших пальцев, грохнулся на пол. Пламя свечи погасло, погрузив комнату в абсолютную, всепоглощающую тьму. Последнее, что она ощутила перед тем, как сознание поглотил ледяной вихрь – это громкий, торжествующий щелчок замка снаружи двери. И тихий, скользящий звук – будто что-то огромное, темное и безликое просочилось сквозь дерево, влилось в комнату и… в нее.
Тьма сомкнулась. Но она была уже не пустой. Она была наполнена.
Глава 6: Запах Ландышей
Рассвет не принес облегчения. Серый, водянистый свет, пробивавшийся сквозь щели ставней, лишь подчеркивал убожество детской и тяжесть, висевшую в воздухе. София сидела на холодном полу, прислонившись к стене под окном. Подсвечник с мерцающим огарком стоял рядом, его слабый свет уже не мог бороться с наступающим днем, но оставался жалким символом сопротивления тьме. Чувство незримого присутствия за дверью не исчезло с ночью. Оно лишь отступило, спряталось в глубь стен, став фоновым гулом тревоги, вибрирующим в костях.
Она чувствовала себя выжатой, опустошенной. Голос матери, звучавший внутри, замолчал, оставив после себя ледяную пустоту и настороженность. Каждая клетка ее тела ждала нового удара. Но вместо голоса пришел запах.
Сначала едва уловимый, словно эхо. Сладковатый, приторный, с горькой ноткой разложения. Знакомый до тошноты. Ландыши. Духи матери.
София вздрогнула, напряглась. Запах был здесь, в комнате. Концентрировался у двери. Не просто витал в воздухе – он звал. Тонкой, ядовитой нитью, протянутой прямо к щели под дверью.
«Нет, – прошептала она, сжимая кулаки. – Не снова. Не пойду». Это была ловушка. Очевидная, как капкан. Дом использовал ее самое больное воспоминание, самую въевшуюся ассоциацию с ужасом. Запах детства, запах наказаний, запах материнского безумия.
Но запах усиливался. Становился гуще, навязчивее. Он заполнял ноздри, лез в горло, вызывая знакомый спазм тошноты. Он был не просто воспоминанием. Он был физическим. Как рука, обхватывающая за горло и тянущая. Он требовал подчинения.
Сознание бунтовало. «Сиди здесь. Жди. Игнорируй». Но ноги сами подняли ее. Как будто мышцы двигались по чужой воле. Ледяной комок страха в животе пульсировал в такт усиливающемуся аромату. Тот самый холодный огонек внутри, приглушенный после ночного кошмара, встрепенулся, отозвался на запах слабым, но отчетливым тяготением.
София подошла к двери. Рука, холодная и влажная, легла на железную скобу засова. Запах ландышей здесь был почти осязаем, как туман. Она отодвинула засов. Скрип дерева прозвучал оглушительно в тишине. Повернула ключ. Щелчок замка отдался эхом в пустом коридоре.
Она распахнула дверь. Коридор встретил ее ледяным, пыльным дыханием. И запахом. Он висел здесь плотной пеленой, но уже не статичной. Он тек. Тянулся вправо, вглубь дома, в сторону главного зеркального коридора. Как невидимый шлейф, оставленный призраком.
Разум кричал об опасности. Ноги шли по шлейфу.
София двинулась, держа потухший подсвечник перед собой как дубину. Пламя свечи умерло часа два назад. Теперь она полагалась только на тусклый серый свет из редких незабитых щелей. Запах ландышей вел ее. То усиливаясь на поворотах, то почти исчезая, заставляя ее замереть в нерешительности, озираясь в панике, пока не находила его снова – у основания стены, у ножки темного шкафа, у края тяжелой портьеры. Он был ее Ариадной нитью в этом лабиринте безумия, ведущей прямиком в пасть Минотавра.
Он привел ее к началу главного коридора – к тому самому, бесконечному, с зеркалами. София остановилась как вкопанная. Даже запах, такой сильный мгновение назад, здесь рассеялся, стал почти неуловимым. Перед ней зиял длинный туннель, стены которого были усыпаны темными овалами и прямоугольниками стекла. В отражениях слабого света из прихожей они казались черными, маслянистыми лужами на стенах. Тишина здесь была особенной – густой, вязкой, словно дом затаил дыхание, наблюдая, как она сделает выбор.
Идти туда? Туда, где ее уже ловили, где отражались ее страхи и где скользила темная фигура? Сердце бешено колотилось. Рациональная часть умоляла повернуть назад, запереться в детской. Но запах… Он появился снова. Не в коридоре. А за ним. Где-то дальше. Слабо, но настойчиво. Тянул, как магнит.
«Не смотри в них, – прошептала она себе, вдавливая взгляд в пыльные половицы. – Просто иди. Не смотри».
Она шагнула в коридор. Каждый шаг отдавался глухим эхом под высокими сводами. Она чувствовала взгляды. Не одного, а множества. Из каждого зеркала. Они скользили по ее спине, по затылку, ощущались как мурашки на коже. Она шла, уставившись на свои ноги, на четкие следы, оставляемые в вековой пыли. Раз-два. Раз-два. Шаг. Еще шаг.
Запах ландышей то усиливался, то ослабевал, как дыхание. Он вел ее мимо знакомых и незнакомых дверей, мимо темных портретов предков, чьи лица казались искаженными гримасой укора в полумраке. Он не вел к башне матери. Он вел в противоположную сторону дома, в менее обжитое, почти забытое крыло, где стены были голубые, а полы скрипели громче.
И вот он внезапно стал сильным, почти удушающим. София остановилась. Она стояла перед тупиком. Коридор заканчивался глухой стеной. Слева и справа – двери. Левая, массивная дубовая, вела, как она смутно помнила, в кладовые или старую прачечную. Правая… Правая была другой.
Узкая, неприметная дверь, окрашенная когда-то в темно-зеленый цвет, теперь облезлая до дерева. Но не это привлекло внимание. Перед ней на полу лежал крошечный, засохший цветок ландыша. Совершенно свежий на вид, будто только что сорванный и брошенный. Запах бил отсюда волной.
София подошла. На двери не было ручки. Только старая, тяжелая железная задвижка, покрытая ржавчиной и паутиной. И массивный висячий замок, висевший на толстом дверном кольце. Замок был заперт. Ключа не было видно.
Запах ландышей витал здесь, густой и приторный, смешиваясь с запахом старого дерева и пыли. Он исходил не от цветка. Он истекал из-под двери. Словно за ней лежало не помещение, а целое поле увядших, ядовитых цветов.
София осторожно прикоснулась пальцами к холодной древесине. Она была ледяной, как камень склепа. Запах тут же усилился, ударив в нос с такой силой, что у нее зарябило в глазах. В ушах зазвенело – не голос, а высокий, тонкий писк, почти неслышный, но режущий нервы.
«Чердак». Мысль пришла сама собой, как откровение. Это был вход на чердак. Место, куда ее никогда не пускали. О котором мать говорила с особым, леденящим страхом: «Туда нельзя, София. Там Он ближе всего к нашему миру. Там зеркала… смотрят в Ничто».
София отдернула руку. Ледяной холод двери прожег пальцы. Она огляделась. Ключа не было. Ни на полу, ни на стенах, ни на выступах. Запах ландышей, достигнув пика, вдруг начал рассеиваться. Быстро. Как будто его источник за дверью отключали. Через несколько секунд он стал едва уловимым, а затем и вовсе исчез, оставив после себя лишь привычную затхлость и горечь разочарования.
Но ощущение присутствия за дверью не исчезло. Оно сменилось. Теперь там чувствовалось не поле цветов, а… пустота. Холодная, бездонная, втягивающая в себя пустота. И внимание. Чье-то незримое, тяжелое внимание, уставившееся на нее сквозь толщу дерева.
София отступила на шаг. Без ключа эта дверь была непреодолимой преградой. Но и уйти она не могла. Запах привел ее сюда не просто так. За этой дверью было что-то. Что-то, что дом хотел, чтобы она нашла. Или что оно внутри нее жаждало найти.
Она прижала ладонь ко лбу. Голова гудела от напряжения и недосыпа. Где взять ключ? Мать, наверняка, носила его с собой. Но где теперь ее вещи? В башне? В кабинете? Искать их означало идти в самое сердце кошмара, туда, где власть дома была сильней.
Или… Ключ мог быть здесь. Спрятан. Как подсказка в извращенной игре. София опустила взгляд на засохший ландыш у своих ног. Она наклонилась, дрожащей рукой подняла хрупкий цветок. Стебелек был сухим, ломким. Под цветком, на пыльном полу, не было ничего.
Но когда она подняла голову, ее взгляд упал на замок. На его массивную дужку, вдетую в железное кольцо. И там, внутри самой дужки, у самого основания, где ее не было видно сразу, что-то блеснуло.
София наклонилась ближе, щурясь в полумраке. Металл. Не ржавый. Маленький предмет. Она осторожно просунула палец в узкое пространство между дужкой и кольцом. Коснулась холодного металла. Подцепила. Вытащила.
На ее ладони лежал маленький, старинный ключ. Из темного металла, с витиеватым бородком. Он был холодным, как лед, и пахнул… пылью и металлом. Никаких ландышей.
Она посмотрела на ключ, потом на массивный замок на двери. Он подходил. Идеально.
Запах ландышей исчез. Его миссия была выполнена. Он привел ее к двери. Он указал на ключ. Теперь выбор был за ней.
Отпереть? За этой дверью мог быть ответ. Архивы семьи? Вещи Элис? Материнские записи о «Голодном»? Или… ловушка. Портал. Само Ничто, о котором шептала мать.
София сжала ключ в кулаке так, что его зубья впились в ладонь. Боль была острой, реальной. За дверью на чердак ее ждало либо спасение, либо окончательная гибель. Дом выложил карты на стол. Игра входила в решающую фазу.
Она поднесла холодный металл ключа к замочной скважине.
Ключ вошел в замочную скважину с мерзким, скрежещущим звуком, будто металл сопротивлялся вторжению. София надавила плечом на древесину, ощущая ледяную дрожь, поднимавшуюся от кончиков пальцев по руке. Внутри нее что-то сжалось и тут же встрепенулось – тот холодный огонек отозвался на соприкосновение с замком слабым, но жадным толчком.
