Полная версия
Водитель молчал, лишь изредка покряхтывая за рулем. София смотрела в окно. Знакомые и чужие одновременно пейзажи. Вот поворот, где автобус в город останавливался раз в неделю. Вот заброшенная лесопилка, где когда-то работал ее дед? Мать никогда не говорила о родне. Только о «проклятии», о «даре», о «Голодном». Лес становился непроницаемым, стена из тьмы по обе стороны дороги. Казалось, машина ползет по дну глубокого ущелья.
И вот, после очередного крутого поворота, дорога вышла на открытое пространство. Водитель резко притормозил.
– Вон он, – произнес он глухо, не глядя назад. – «Черный Вяз».
София подняла голову.
Он стоял. На пригорке, в обрамлении черных, корявых вязов, давших ему имя. Особняк. «Черный Вяз».
Не фотография из интернета, не смутный образ из кошмаров. Плоть. Кость. Камень. Древесина. Тьма.
Он был огромным, мрачным, подавляющим. Готические остроконечные шпили крыш вонзались в низкое свинцовое небо, как клыки. Стены из темного, почти черного камня, местами скрытые под густым, вечнозеленым плющом, который казался живым, душащим здание. Высокие узкие окна – большинство с забитыми ставнями или зияющие пустотой – смотрели на мир слепыми, мертвыми глазами. Центральная башня, где когда-то был кабинет матери, возвышалась над всем, как сторожевой пост проклятия. Весь дом дышал запустением, вековой пылью и чем-то невыразимо зловещим. Он не был разрушен. Он был… спящим. И пробуждение его сулило лишь ужас.
Машина заглохла. Тишина навалилась, густая, как смола. Даже ветер в вязах стих. Только ее собственное сердце колотилось в ушах – тот самый бешеный ритм перепуганной шестилетней девочки.
– Вам… выйти? – спросил водитель, голос его дрожал. Он смотрел на дом с таким ужасом, будто видел не строение, а воплощенную смерть.
София медленно открыла дверь. Холодный, влажный воздух ударил в лицо, неся с собой запах – старый, знакомый, въевшийся в память навсегда. Запах сырости, гниющих листьев, древесной трухи и… пыли. Особой, «вязовской» пыли. И сладковато-горького, приторного аромата увядших ландышей. Он висел в воздухе, как невидимая пелена.
Она вышла. Ноги слегка подкашивались. Багажник хлопнул – водитель выбросил ее чемодан на мокрую от росы траву у начала заросшей, едва заметной дорожки, ведущей к дому.
– С вас сто пятьдесят, – пробормотал он, не вылезая из машины, готовый сорваться с места.
София машинально протянула купюры. Он схватил их, не считая, и резко дернул с места. «Москвич» рванул назад по дороге, подпрыгивая на кочках, скрываясь в черном туннеле леса, как испуганный зверь.
Она осталась одна. Совершенно одна. Перед Домом.
Тишина сгустилась, стала физически ощутимой. Дом молчал. Но это была не тишина пустоты. Это была тишина ожидания. Тишина хищника, затаившегося в засаде. Она чувствовала его взгляд. Тысячи невидимых глаз из темных окон, из щелей в ставнях, из самой древесины стен.
Чемодан стоял у ее ног, жалкий символ настоящего в этом царстве прошлого и тлена. София подняла голову, вглядываясь в мрачные очертания особняка. Где-то там была входная дверь. Где-то там начинался бесконечный зеркальный коридор. Где-то там… ждало оно. То, что смотрело из ее глаз. То, что помнил дом.
Ветер внезапно поднялся, зашелестел в кронах черных вязов, завыл в трубах. Звук был похож на протяжный, голодный стон. Дверь в башне, на самом верху, – та самая, ведущая в материнский кабинет? – скрипнула на сквозняке, приоткрывшись на сантиметр и тут же захлопнувшись. Как черный рот, мигнувший в усмешке.
Сердце Софии бешено колотилось, но ледяная волна страха сменилась чем-то иным. Оцепенением? Принятием? Горькой решимостью? Она наклонилась, взяла ручку чемодана. Холодный пластик был шершавым под пальцами. Реальность.
Один шаг. По мокрой траве. Еще шаг. Дорожка хрустнула под ногой – не ветка, а кость какого-то мелкого зверька, побелевшая от времени. Она не остановилась.
Третий шаг. И четвертый. Дом рос перед ней, заполняя все поле зрения, все сознание. Он был не просто зданием. Он был сущностью. Хранителем тайн. Тюрьмой детства. И, возможно, ее собственной могилой.
«Я вернулась, мама», – пронеслось в голове, но мысли не было. Было только нарастающее давление в висках и гул в ушах, сливающийся с завыванием ветра. «Посмотрим, кто кого забудет. Или… поглотит».
Она подошла к массивным дубовым дверям, почерневшим от времени и непогоды. На них все еще висел тяжелый, покрытый патиной молоток в виде головы хищной птицы. Стучи – и тебе откроют. Кто? Что?
София протянула руку. Холод металла обжег кожу. Она сжала молоток и ударила. Звук был глухим, поглощенным толщей дерева и мраком дома. Эхо раскатилось где-то внутри, пустым и зловещим.
Она ждала. Тишина снаружи сменилась тишиной изнутри. Густой. Тяжелой. Затаившей дыхание.
За дверью что-то шевельнулось. Послышался скрежет давно не поворачивавшегося ключа в скважине. Глухой щелчок тяжелого замка.
Дверь медленно, со скрипом, словно нехотя, отворилась внутрь. Из черного зева пахнуло волной затхлого, ледяного воздуха, насыщенного пылью, плесенью и… все теми же горькими ландышами. В проеме царила непроглядная тьма.
София замерла на пороге. В прошлое. В кошмар. В объятия «Черного Вяза».
Дом распахнул свои черные объятия. И молча ждал.
Глава 3: Порог
Дверь захлопнулась за спиной с таким глухим, окончательным стуком, что София вздрогнула, словно от выстрела. Внешний мир – тусклый свет, крики ворон, запах сырого леса – был отрезан. Ее поглотила абсолютная, густая, как деготь, тьма и тишина.
Тишина. Не просто отсутствие звука. Это была сущность. Плотная, тяжелая, давящая на барабанные перепонки. Она обволакивала, как влажная савана, заглушая даже звук ее собственного дыхания, которое теперь казалось оглушительным хрипом в гробнице. Воздух стоял неподвижным, ледяным и насыщенным вековой пылью, плесенью и все тем же сладковато-горьким ароматом духов матери – ландышей с нотой разложения. Он въедался в ноздри, в горло, вызывая знакомый спазм тошноты.
София замерла, вжимаясь спиной в шершавую поверхность двери. Глаза отчаянно пытались пробить мрак. Сначала – ничего. Сплошная черная стена. Затем, медленно, как проступающая на фотобумаге картинка, начали вырисовываться смутные очертания. Высокий потолок где-то в вышине. Стены, теряющиеся в тенях. Пол под ногами – массивные каменные плиты, покрытые толстым слоем пыли, в которой ее ботинки оставили четкие, как обвинение, следы.
Она была в прихожей. Огромной, как соборный неф. Воспоминания накатили волной: бесконечные коридоры, расходящиеся отсюда, как щупальца; лестница, ведущая вверх, в мрак; зеркала… Она инстинктивно отвернула взгляд от того места, где, как она помнила, висело одно из них – большое, в тяжелой раме.
Где-то далеко, в глубине дома, скрипнула половица. Звук был одиноким, гулким, как выстрел в пустом тире. София затаила дыхание. Ничего больше. Только тишина, снова сомкнувшаяся над этим звуком, поглотившая его. Дом затаился. Слушал. Ощущал ее присутствие. Ждал.
Рука нащупала в кармане пальто фонарик – современный, мощный LED. Она купила его перед отъездом, символ рациональной подготовки к иррациональному. Кнопка щелкнула громко, нарушая мертвую тишину. Яркий луч, как хирургический скальпел, рассек тьму.
Пыль закружилась в луче золотыми вихрями – миллионы крошечных паучков, как в детстве. Луч скользнул по стенам, обтянутым когда-то дорогими, а теперь истлевшими и покрытыми пятнами тканевыми обоями. По потолочным балкам, опутанным паутиной, свисающей клочьями, как траурные вуали. По массивной дубовой лестнице, ведущей на второй этаж; ее ступени были протерты временем и, казалось, чьими-то невидимыми шагами. Запустение было абсолютным, но… неестественным. Оно не выглядело просто заброшенным. Оно выглядело законсервированным. Словно дом замер в момент ухода последнего обитателя, сохранив каждый слой пыли как священную реликвию, каждую трещину как шрам на своей душе.
Луч фонаря выхватил из мрака дверной проем слева – вход в один из коридоров. Тот самый? Бесконечный зеркальный? София почувствовала, как по спине пробежал холодок. «Нет. Не сейчас».
Ее взгляд упал на тяжелую дубовую дверь, через которую она вошла. Рядом с ней, на стене, висело нечто, напоминающее щиток старой проводки, но покрытое паутиной и вековой грязью. Никаких следов современного электричества. Конечно. Мать ненавидела электричество. Говорила, что его гул мешает «слышать истинные голоса». Свечи и керосиновые лампы – вот все освещение «Черного Вяза».
Она направила луч вправо. Еще один проем, ведущий, вероятно, в гостиную или столовую. И там… движение. Краем глаза. Тень? Пыль в луче? София резко повернула фонарь. Луч осветил пустой проем и кусок стены за ним. Ничего. Только пыль, висящая в воздухе. Паранойя. Усталость.
Но ощущение не уходило. Ощущение, что за ней *наблюдают*. Не из одной точки. Со всех сторон. Из темноты коридоров, из щелей в стенах, с потолка. Тысячи невидимых глаз домового существа.
София сделала шаг вперед, оторвавшись от двери. Пыль мягко хрустнула под подошвой. Звук был невероятно громким. Она замерла, прислушиваясь. Тишина ответила ей усилившимся давлением. Казалось, сам воздух сжимался вокруг.
Внезапно, где-то выше, на втором этаже, гулко упал тяжелый предмет. Звук был приглушенным, как будто книга шлепнулась на ковер, но в гробовой тишине он прокатился эхом по всему дому. Сердце Софии бешено заколотилось. Мать? Нет, абсурд. Кто-то еще? Невозможно. Дом…
Она насильно заставила себя двигаться. Нужно найти что-то, что можно использовать. Лампу. Свечи. Комнату, где можно запереться на эту ночь. Прихожая была слишком открытой, слишком… уязвимой.
Луч фонаря выхватил из мрака начало главного коридора. Он уходил вглубь дома, теряясь в перспективе. Стены его были украшены темными, почерневшими картинами в тяжелых рамах – портреты предков? Пейзажи? – и… зеркалами. Их было видно уже отсюда. Большие, овальные, прямоугольные. Они висели друг напротив друга, как и в ее воспоминаниях. В свете фонаря их поверхности казались не стеклом, а черной, маслянистой водой, поглощающей свет. София инстинктивно опустила луч на пол, освещая только свои ноги и пыльные плиты. «Не смотреть. Ни в коем случае не смотреть в них сейчас».
Она выбрала проем напротив – тот, где мелькнула тень. Вестибюль переходил в просторное, мрачное помещение. Гостиная. Гигантский камин из черного мрамора занимал одну стену. Огромные окна с готическими переплетами были забиты ставнями изнутри, сквозь щели пробивались лишь тонкие лучики умирающего дневного света, выхватывая из мрака призрачные очертания мебели, накрытой желтыми, пропитанными пылью покрывалами. Диваны, кресла, столы – все выглядело как трупы под саванами. Воздух здесь был еще тяжелее, пахнул старой древесиной, плесенью и… чем-то сладковато-кислым, как испорченное варенье.
София осторожно шагнула внутрь. Луч фонаря скользнул по покрывалам, по массивной хрустальной люстре, покрытой вековой паутиной, по книжным шкафам, чьи стекла были мутными от грязи. На каминной полке стояли подсвечники – массивные, бронзовые, покрытые зеленой патиной. В одном из них даже торчал огарок толстой восковой свечи. Спасение.
Она двинулась к камину, стараясь ступать как можно тише, хотя каждый шаг вызывал гулкое эхо под высокими сводами потолка. Пыль поднималась облачками. На полу перед камином валялся ковер – некогда роскошный, восточный, теперь истоптанный, выцветший и покрытый слоем грязи. И… следы. Не ее. Чьи-то другие, смазанные, но явно свежие на фоне векового налета пыли. Широкие, грубые, словно от босых ног. Они вели от двери… и терялись у стены рядом с книжными шкафами.
София остановилась как вкопанная. Луч фонаря замер на следах. Кровь отхлынула от лица. Кто? Неужели бродяга? Мать была мертва, дом стоял пустым… но кто-то здесь был. Совсем недавно. Или… был ли это человек? Вспомнились детские страхи. «Голодный». Шепот из кладовки.
Она резко подняла фонарь, направляя луч туда, где терялись следы. На стену. На книжные шкафы. Ничего. Только книги за мутным стеклом, тени, пляшущие от дрожащего луча. Но ощущение присутствия усилилось вдесятеро. Оно было здесь. В этой комнате. Пряталось в углах, затянутых паутиной, сливалось с тенями под мебелью. Дышалло ей в спину.
Тишина снова сгустилась, стала вязкой, угрожающей. Давление в ушах нарастало. София почувствовала легкое головокружение. «Надо взять свечу и уйти. Сейчас же». Она сделала шаг к каминной полке.
И в этот момент тишину разорвал звук. Не грохот, не скрип. Мелодичный, чистый, леденящий душу своей нелепостью в этом месте. Звук колокольчика. Тоненький, как у китайской фарфоровой статуэтки. Он прозвенел один раз, отчетливо, где-то совсем рядом. Прямо за ее спиной.
София застыла. Мышцы одеревенели. Она боялась обернуться. Боялась увидеть что или кто звонит этот колокольчик в мертвом доме. Луч фонаря дрожал в ее руке, выхватывая из мрака край покрытого саваном кресла, ножку стола.
Звонок не повторился. Но тишина, последовавшая за ним, была еще страшнее. Она вибрировала от невысказанной угрозы. Дом не просто ждал. Он играл.
«Хватит!» – мысль пронеслась, резкая, почти яростная. Это был голос не перепуганной девочки, а взрослой женщины, загнанной в угол. Она резко обернулась, направляя луч фонаря туда, откуда, как ей показалось, донесся звук – к забитому окну.
Луч осветил подоконник. На нем, среди слоя пыли, стояла маленькая фарфоровая статуэтка – пастушка с овечкой. На шее у пастушки висел крошечный золотистый колокольчик. Он был абсолютно неподвижен. Рядом с ним, в пыли, не было никаких следов. Ни мышиных, ни… человеческих.
Но София не поверила глазам. Она слышала его. Чистый, звенящий звук.
И тогда она заметила другое. На подоконнике, рядом со статуэткой, лежал предмет. Маленький, темный. Она подошла ближе, преодолевая отвращение и страх. Луч осветил его. Это была пуговица. Костяная, старинная, с двумя дырочками. Знакомая. Такие пуговицы были на любимом платье ее бабушки Элис, которую она видела только на одном пожелтевшем фото. Платье, в котором, по семейной легенде (шепотом переданной няней перед тем, как мать уволила ее за «болтовню»), Элис и исчезла.
София протянула руку, дрожащими пальцами взяла пуговицу. Кость была холодной, как лед. Она лежала здесь, на подоконнике, в слое пыли, но сама была… чистой. Как будто ее только что уронили.
Тишина вокруг сгустилась до предела. Давление в ушах стало невыносимым. Воздух казался ледяным сиропом. София сжала пуговицу в кулаке, ощущая ее острые края. Это было послание. Приглашение? Угроза? Напоминание о том, что случилось с Элис?
Она подняла взгляд от подоконника и посмотрела в глубину гостиной, затянутую тенями. Луч фонаря дрожал, выхватывая клочья покрывал, угол картины с темным, неразличимым сюжетом. И там, в самом дальнем углу, за большим покрытым саваном диваном, ей показалось… движение. Не тень. Не пыль. Что-то темнее темноты. Бесформенное, но осознанное. Оно шевельнулось и замерло, словно притаилось.
В этот момент где-то наверху, в дальнем крыле дома, завыл ветер в печной трубе. Звук был протяжным, скорбным, как плач потерянной души. Или как голодный вой.
София отшатнулась от подоконника. Рациональные планы рушились как карточный домик. Найти комнату? Запереться? Сейчас она чувствовала только одно: нужно бежать. Из этой комнаты. Из этой ловушки. Но куда? В бесконечный зеркальный коридор? Наверх, по скрипучей лестнице? Или назад, к запертой двери, которая, как она вдруг с ужасом поняла, могла и не открыться?
Она метнулась к выходу из гостиной, обратно в вестибюль. Луч фонаря скакал по стенам, по полу, выхватывая на миг чьи-то безумные глаза на старом портрете, зияющую пасть камина в прихожей, дверь, в которую она вошла… и зеркало. Большое, овальное, висевшее прямо напротив нее, на другой стороне вестибюля.
Она не хотела смотреть. Клялась себе не смотреть. Но инстинкт, сильнее воли, заставил мельком глянуть в его темную поверхность.
В зеркале отражалась прихожая. Смутно, как сквозь туман. Ее силуэт с фонарем. И… что-то еще. Не позади нее в реальности. Позади ее отражения в зеркале. В глубине отраженного коридора. Высокая, худая, женская фигура в длинном, темном, старомодном платье. Стояла абсолютно неподвижно. Лица не было видно – только темный овал в обрамлении растрепанных темных волос. Но София чувствовала ее взгляд. Холодный, изучающий, голодный.
Она вскрикнула – беззвучно, горло сжал спазм. Фонарь выпал из ослабевших пальцев и с глухим стуком покатился по каменному полу, свет его замигал, выхватывая из мрака куски стен, потолка, пола, мелькая на мгновение в том самом зеркале, где фигура все еще стояла недвижимо.
София не думала. Она рванула к главной двери, к выходу, к спасению. Ее пальцы судорожно нащупали холодную железную скобу, рванули ее на себя. Дверь не поддавалась. Заперта? Или просто заела от времени? Она навалилась всем весом, отчаянно дергая скобу. Где-то внутри щелкнул тяжелый механизм. Дверь с жутким скрипом подалась, открыв узкую щель во внешний мир – серый свет, крик вороны, запах леса.
Она выскользнула наружу, втягивая ледяной воздух полной грудью, и с силой захлопнула дверь за спиной. Щелчок замка прозвучал как спасение. Она прислонилась к черной древесине, дрожа всем телом, слушая, как бешено колотится сердце. Солнце почти село, длинные тени вязов тянулись к дому, как черные пальцы.
Бежать. Сейчас же. Бросить чемодан, идти пешком по лесу, лишь бы подальше отсюда.
Но когда она подняла голову, ее взгляд упал на окно гостиной, на том самом подоконнике. Там, за грязным, забитым ставнями стеклом, в узкой щели, было темно. Но ей показалось… нет, она увидела. На мгновение. Бледное лицо. Слишком вытянутое. Слишком улыбающееся. Незнакомое и в то же время… ужасно знакомое. И в глазах – крошечный, холодный огонек. Тот самый.
И пуговица. Бабушкина костяная пуговица. Она лежала на внутреннем подоконнике, прямо у щели. Как будто ее только что туда положили. С той стороны стекла.
София отпрянула от двери. Бежать? Да. Но куда? Лес в сумерках – не убежище. А дом… дом знал. Он показал ей, что может достать ее даже здесь, снаружи. Он ждал. И у него было ее прошлое. И, возможно, ключ к тому, что глядело на нее из зеркал.
Она посмотрела на свой чемодан, брошенный у крыльца. На массивную, черную дверь. На щель в ставне, где мелькнуло лицо. Дверь была заперта. Но дом был открыт. Для нее.
Он ждал. И игра только начиналась.
Дверь захлопнулась за спиной, отрезав вид на бледное лицо и костяную пуговицу у щели ставня. Но образ врезался в сетчатку, жгуч и ярок, как вспышка. Холодный ужас, знакомый до дрожи, сковал Софию. Бежать. Инстинкт кричал одним словом. Бросить чемодан, ринуться в темнеющий лес, бежать, пока ноги несут, подальше от этих черных стен, от слепых окон, от этой тишины, что теперь казалась зловещим хищным рычанием.
Она сделала шаг от двери, подошвы скользнули по мокрой от росы траве. Лес стеной стоял вокруг поляны, его краски гаснут в сумерках, сливаясь в единую пугающую массу. Оттуда веяло сыростью, гнилью и безымянной опасностью. Бежать туда? Ночью? С пустыми руками? Мысль о блуждании в кромешной тьме среди корявых стволов, под вой невидимых тварей, была едва ли менее ужасна, чем возвращение в дом. А дом… дом знал. Он показал ей, что его власть не ограничена порогом. Он достал ее здесь, снаружи. Он владел ее прошлым, как владел костяной пуговицей Элис, и теперь, казалось, протягивал щупальца к ее настоящему.
София обернулась, спиной к лесу, лицом к особняку. «Черный Вяз» возвышался над ней, огромный и немой. Окна были черными провалами. Ни движения, ни звука. Только ветер, поднявшийся словно по команде, зашелестел в кронах старых вязов, завыл в трубах. Звук был похож на насмешливый смех. Дом ждал. Терпеливо. Уверенно. Как паук в центре паутины.
Ее взгляд упал на чемодан. Жалкий кусок пластика и ткани, символ ее хрупкой нормальности. Бросить его? Оставить здесь, на растерзание сырости и тварям? Мысль была абсурдной, но соблазнительной – сбросить балласт прошлого. Но внутри были вещи первой необходимости. Фонарик. Вода. Аптечка. Рациональное начало, закаленное годами борьбы за контроль, медленно пробивало ледяную корку паники. Бежать в лес – самоубийство. Оставаться снаружи – жертва. Дверь была заперта снаружи? Она не проверяла ручку с этой стороны. Возможно, она могла просто… войти обратно? Взять чемодан, найти относительно безопасную комнату, запереться на ключ (если он есть), пережить ночь, а утром… утром принять решение. Продать, сжечь, бежать к цивилизации.
Решение созрело не от смелости, а от полного отсутствия иных вариантов. Она медленно подошла к массивной дубовой двери, стараясь не смотреть на окно гостиной. Рука, все еще дрожа, потянулась к железной скобе. Холод металла обжег пальцы. Она нажала, толкнула.
Дверь не поддалась.
Сердце екнуло. Она нажала сильнее, уперлась плечом. Ни звука, ни движения. Заперто. Изнутри? Но она только что вышла! Или… замок сработал автоматически? Невозможно. Или дом сам решил запереть ее снаружи? Иррациональная мысль казалась единственно возможной в этой иррациональной реальности.
Отчаяние снова накрыло волной. Она потянула скобу, дернула изо всех сил – бесполезно. Древесина была мертвой, неподвижной. Она стукнула кулаком по черной поверхности – глухой, поглощающий звук. Никто не откликнулся. Тишина дома была теперь обращена к ней, как стена.
«Открой!» – крикнула она, и собственный голос, хриплый и испуганный, прозвучал жалко и неуместно в наступающей ночи. Эхо умолкло мгновенно, поглощенное лесом и камнем. Дом молчал.
София прислонилась лбом к холодной древесине, чувствуя, как слезы бессилия подступают к глазам. Что делать? Сидеть на крыльце до утра? Искать другой вход? Окна все забиты или слишком высоко. Обойти дом? Мысль о том, чтобы идти в одиночестве вдоль этих мрачных стен, под этими слепыми окнами, в сгущающейся тьме, заставила ее содрогнуться.
И тогда она услышала. Не снаружи. Из-за двери. Изнутри дома.
Тихий, едва различимый звук. Не скрип, не стук. Скрежет. Металлический, медленный, как будто что-то тяжелое и ржавое двигали по каменному полу. Он доносился из глубины, возможно, из того самого вестибюля. Скрежет… и шелест. Как будто кто-то волочит что-то тяжелое и объемное по пыли. Шелест ткани? Мешка?
Звук длился несколько секунд, потом стих. Тишина вернулась, еще более гнетущая. София замерла, прижав ухо к двери, затаив дыхание. Сердце колотилось так громко, что она боялась, его услышат изнутри. «Кто там? Что там?» Образ женщины в темном платье из зеркала встал перед глазами. Или… «Голодный»? Воспоминание о детском шепоте: «Он любит тишину… и темные углы…»
Внезапно звук повторился. Ближе. Громче. Теперь это был явный звук волочения. Что-то тяжелое тащили по полу прихожей. Прямо к двери. София отпрянула, споткнувшись о ступеньку крыльца. Ее руки сжались в кулаки, ноги готовы были сорваться в бег, несмотря на лесную тьму.
Волочение прекратилось прямо по ту сторону двери. Наступила мертвая тишина. София не дышала, уставившись на массивные дубовые панели, ожидая… чего? Что дверь распахнется? Что из-под нее высунется кровавая тряпка или костлявая рука?
Вместо этого раздался тихий, но отчетливый лязг металла. Как будто тяжелый ключ вставили в замок с внутренней стороны. Щелчок. Глухой стук падающей засова? Механизм замка скрипнул, завыл, словно нехотя поддаваясь.
София отшатнулась еще дальше, на мокрую траву. Сердце бешено колотилось где-то в горле. Дверь оставалась закрытой.
И тогда она поняла. Это не было приглашением войти. Это было… предупреждением. Показать ей, что дом контролирует вход. Что он может открыть. Или запереть. Когда захочет. И что внутри действительно что-то есть. И это что-то знает, что она здесь. Снаружи. Запертая. Как в детстве – в кладовке.
Она посмотрела на дверь с новым, леденящим пониманием. Дом не просто ждал. Он играл с ней. Словно кошка с мышью. Он загнал ее в угол между своей черной громадой и темным лесом. И наслаждался ее страхом.
Холод, пробирающий до костей, был уже не только от сырости. Это был холод бессилия, осознания своей ужасающей уязвимости. Она сжала кулаки так, что ногти впились в ладони. Боль, острая и реальная, ненадолго вернула ясность. Паника – смерть. Мать, сколь бы безумной она ни была, выжила здесь годами. Значит, можно.
Ее взгляд упал на тяжелый дверной молоток в виде хищной птицы. Стучи – и тебе откроют. Шутка? Или правило этой безумной игры? Она не собиралась стучать. Но молоток был тяжелым, металлическим. Оружием. Пусть слабым.
София шагнула вперед, отбросив мысль о бегстве в лес. Она схватила холодную рукоять молотка. Металл был шершавым, обжигающе холодным. Она рванула его вниз, пытаясь сорвать с крючков. Крепление, проржавевшее за долгие годы, поддалось с противным скрипом. Теперь в ее руке был увесистый кусок бронзы, тупой и угрожающий.
