Сказания зазеркального скомороха

– Хм… Да… – Моргаю, отгоняя морок воспоминаний.

– А-то оставайся… – Бабушка поправляет воротник халата.

– Нет-нет, я пойду… – С улыбкой поднимаюсь на ноги и подхватываю с крючка свою сумку, – я вечером вернусь. У нас будут гости?

– От тебя зависит. – Бабушка Фира окидывает меня кокетливым взглядом, – Термос не забудь. И зонт.

Зонт. Он стоит у входа залихватски загнув старинную изящную ручку и спрятав блестящий шилоподобный нос в импровизированную подставку сделанную их старого дедова зимнего ботинка. Бордовые паруса его аккуратно перехвачены чиненным ремешком. Каждый раз, когда я беру его в руки ко мне невольно приходит образ четырнадцатилетней Фиры, стоящей под ливнем в разбитых дырявых ботинках без шнурков и перешитом платье свой старшей сестры умершей от голода в начале весны. Сумасшедшее лето сорок третьего заливалось ядовитыми слезами химических атак, бомбежек и неукротимой надежды, в свободное будущее. В тот день у мамы Фиры выхвалили талоны на хлеб. Было начало месяца и Фира отправилась в рощицу за последним щавелем и одуванчиками. Она вышла из дома и встала под проливным дождем. Покачиваясь от слабости. Равнодушная ко всему кроме резной неудобной скользкой ручки зонта, врезавшегося в истощенное плечо… И в тот самый бешенный ливень, который казалось вот-вот вобьет ее в землю как непокорное зерно она вдруг и стала собой. Ощутить себя сверчком, по ее словам, было непросто. Но свобода, согревающая души, абы кого не выбирает. Считается, что в выборе всегда есть смысл. У меня своего мнения на этот счет нет.

Тогда они выжили. И теперь этот зонт перешел ко мне. И уже я, тщательно зашнуровав крепкие теплые ботинки и застегнув пальто, одиноко висящее на вешалке, на большие скользкие пуговицы выхожу из дома, погремев ключами на удачу. Уже закрывая дверь я бросаю взгляд на одну из бесчисленных фотографий, украшающих коридор. На ней бабушка с дедушкой улыбаются друг другу. Фотография черно-белая, но на ней они одеты так же, как и сегодня. И это вызывает смешанные чувства. На улице свежо до головокружения и шлепают губами льющиеся с крыши струи. Маленький дворик наш почти утонул, но я весело сбегаю по железным ступенькам со второго этажа вниз и направлюсь к остановке. Зонт довольно маленький – почти детский, но под ним уютно. Мой автобус отходит через 15 минут, а до остановки идти десять так что…

– Извините… Вы… Вы ведь сверчок, да? – жутко неуверенный в себе голос заставляет меня обернуться, и я едва успеваю отскочить от края тротуара мимо которого на приличной скорости несется машина, подымая целое крыло мутной пузырящейся воды.

– Бога ради простите, вас не облило? Здесь такое движение… А я вас отвлекла….

Я смотрю в ее постное покрытое ранними морщинами лицо, юбку богомолки и газовый платочек на пегих волосенках… Две бородавки – одна у самой губы, а вторая над правой бровью придают ей до странного нежный вид. Потрескавшиеся губы и увядшие лихорадочно блестящие глаза.

Делаю шаг к ней, даже не вникая в ее иступленное торопливое бормотание, про то что ей очень неудобно, что она меня возможно зря тревожит, что у нее пьет муж, и сын – школьник связался с кем-то и теперь хамит, а еще она у него в столе прибиралась и нашла клей Момент, и что она не знает зачем все это мне рассказывает, и что мне стоит выйти из лужи, а то я промокну и заболею… И от ее бормотания в душе моей становится слишком жарко… Но ее саму не жалко… Это хорошо. Я протягиваю ей руку, улыбаясь осторожно, как испуганной ящерице, которую необходимо убрать с дороги осторожно перенеся в траву и кусты…

Женщина замолкает на полуслове, шумно сопя большим мягким носом, переминаясь с ноги на ногу и стыдливо пряча за спиной дешевую сиротскую клеенчатую сумку.

Ободряюще улыбаюсь ей. С такими проще даже не начинать разговаривать. Надо дать им то что нужно, и идти дальше. Иначе можно зависнуть на несколько часов. Женщина неуверенно тянет ко мне руку – будто я ядовитая. На задворках сознания появляется совершенно непрошенная и отнюдь не ласковая мысль пнуть ее, чтобы та шевелилась поскорее, но я отгоняю ее. Жадничать у сверчков не в почете.

Наконец потные холодные дрожащие пальцы касаются моих и тут я вижу ее совсем еще молодой. С букетом диких лекарственных ромашек приколотым к несуразной широкополой пластмассовой шляпе, прикидывающейся соломенной. С рюкзаком за спиной и в полустоптанных кедах. Она хохочет над шутками толстячка-коротышки у которого в двадцать лет уже залысины. А усы напоминают сапожничью щетку. И она так легка и задорна…

Для меня наваждение заканчивается, а в ее пустых глазах появляется что-то живое и улыбчивое. Киваю сама себе и отпустив ее руку продолжаю свой путь. Я знаю, что скорее всего она сейчас стоит, чуть покачивая головой, отрешенная от своих же проблем и чувствует себя немного растерянно. Забавно, что люди не помнят о том, что душевная теплота есть в них самих. Такие как она не благодарят нас за напоминание. Я знаю, что сейчас она очень хочет позвонить тому усатому толстячку и предложить ему выпить кофе. Но она этого никогда не сделает. Ей не нужны перемены в реальности. Только воспоминание о том, что было. Она слишком боится жить… и потому на каждый чих у нее в памяти припрятан отдельный псалом и мудрое изречение из жития святых…

– Возьми яблочков, доця… возьми… – Бабушкина подружка тетя Паша, которую я лет до тринадцати упорно называла тетей Кашей (из-за ее нездоровой любви к пшенке, которую она по сей день варит постоянно) высовывает застиранный пакетик крошечных пунцовых яблочек дичков мне сквозь грязную рассохшуюся форточку на первом этаже присевшего от старости деревянного дома. Низ окна заставлен банками с пророщенным луком и тряпичными мешками с сухариками. На правой створке доживает свой век полинявшая обтрепанная снежинка, вырезанная из салфетки, – я давеча в погреб ходила. Так последние взяла… Не рОдит паразитка ничего… Хоть удобряй, а хоть слезами умывай…

Тетя Паша поправляет тоненькую крысиную косу и смотрит сквозь пыльное мутноватое стекло ясными карими глазами.

– Надо будет Семке сказать, чтоб спилил ее к бесам…

– Не надо теть Паш. Пусть растет. А то летом без ее тени тебе в твоей спальне жарко будет. – Я складываю яблоки в сумку. Тете Паше от меня ничего не нужно. Никогда.

– И то верно доця… – Легко соглашается она и отворачивается к плите, чтобы помешать неизменную пшенную кашу.

Сворачиваю в проулок и наконец выруливаю к аптеке, возле которой барабанной дробью голосит пластиковая остановка. А невольно отмечаю, что дождь извлекает из нее на редкость красивый густой звук. Народу как не странно немного. Пара мужчин в плащах с независимым видом мокрых петухов изображающих горных орлов. Необъятная тетка, завернутая в целлофановый дождевик как в мусорный мешок. И Тоня.

По привычке машу ей рукой, и она с улыбкой кивает мне в ответ. Про таких как она говорят – не имеет возраста. Ей может быть и 13 лет и 15, и 20, и даже 30. Детское кукольное личико, хрупкий тоненький костяк и невысокий рост делают ее не просто красивой, а по настоящему очаровательной. Сегодня ее черты будто подведены бликами и красками. А над головой у нее старинный зонтик с шариком вместо ручки и крохотными костяными бабочками на блекло розовых парусах. Я знаю, что на самом деле Тоне за 35. Но никто никогда об этом не догадается. Тоня сверчок. А утром, особенно в дни, когда в нас нуждаются, мы всегда выглядим моложе и привлекательней. По крайней мере так принято считать. Мне интересно как видят нас люди. Но я почему-то никогда не решалась выяснить это.

– Привет, – я подхожу к Тоне, и она вежливо делает шаг, впуская меня под бесполезный навес.

– Доброе утро. Ну как тебе погодка? – Она скептически морщит нос, но в ее желтых глазах я вижу веселье.

– Убийственно прекрасная. – Фыркаю я, отбивая носком ботинка мелкую дробь по неглубокой лужице, – Твои приехали?

– А то… – Она довольно демонстрирует пакет, в котором лежат штук пять обеденных судочков, – А твои?

– У меня термос на дне сумки я не полезу доставать.

Смеемся.

– Ты сегодня до скольки в своем ломбарде сидишь? – Интересуюсь я, краем глаза отмечая девочку лет 14, которая бежит к остановке размазывая по щекам тушь вперемешку со слезами и дождем.

– До семи. А что? – Тоня тоже поворачивается на всхлипы и критичным взглядом осматривает приближающуюся девчонку-панду с пережженными дешевой краской черными волосами, покрасневшим длинным носом и заляпанной брызгами ярко голубой курточке.

– Да хотела в гости тебя пригласить. Вернее, всю вашу семью. Мои будут рады…

– О, это я с удовольствием. Только раньше половины девятого нас не ждите… – Тоня приветливо кивнула остановившейся вдруг рядом с ней девчонке, которая вдруг начала икать от плача, и та несмело начала подходить к ней, – а то пока я приду домой, пока переоденусь пока бабушка с дедушкой соберутся, пока дойдем….

– Он меня бро-о-о-о-о-оси-и-и-и-и-ил… – Неожиданно трубно завыла девчонка утыкаясь носом в Тоню и, пачкая ее плащ потеками косметики. – Я его… лю-люблю… а… а … а он… БРО-О-О-О-О-О-О-О-ОСИ-И-И….

Тоня обнимает ее, успокаивающе поглаживая по спине, улыбаясь чуть извиняющейся улыбкой. Тоню любят подростки. Они ее со свою часто принимают. Впрочем, это неудивительно. Мне нет и тридцати, но я выгляжу лет на 10 старше нее.

«Я тебе позвоню…» – она говорит это одними губами в то время, как девочка постепенно успокаивается. Я вижу, что у Тони сделался пустой стеклянный взгляд и чуть померкли черты лица. Значит она уже в воспоминаниях… И лучше ей не мешать.

Чуть отхожу в сторону. И вздыхаю. Где же мой автобус? Я вижу, как из-за поворота появляются огни приближающейся маршрутки. Они смешно подпрыгивают и будто переваливаются на полуразбитой дороге. Делаю пару шагов вперед, прищуриваюсь, чтобы разглядеть номер. Но вместо маршрута я вижу…

Он идет, нахлобучив старинный поблекший желтый зонтик с малиновыми розами себе на голову, почти полностью скрыв за его полями лицо. Не разбирая дороги, он шлепает по лужам напоминая голенастого вертлявого щенка, который, однако пытается стать невидимым. Впрочем, пока ему удается только быть ослепленным краями зонта самому.

– Осторожно!

БАМ!

Он практически всем телом встречается с хлипкой пластиковой боковой стеной остановки, неловко оступается и чуть не валиться в грязь. Я машинально хватаю его за предплечье, утягивая под навес.

– Ненавижу утро… – Невнятно бормочет он и складывает зонт. Удивленно моргаю. Молоденький. Лет 17 максимум на мягких белокожих щеках россыпь воспаленных угрей. Длинные и какие-то лохматые русые ресницы вокруг голубых глаз, маленький рот в пухлыми губами напоминал бы кукольный, если бы не перышки реденьких сероватых усишек. Сверчок.

– Я тоже… – Сама не знаю почему улыбаюсь ему. Он меняет меня несколько раздраженным взглядом, явно не понимая, что я тоже сверчок.

– И чо? – Сварливо интересуется он, неумело складывая зонт, и явно не зная куда его пристроить.

– Да ничего, – пожимаю плечами, – чаю хочешь?

От его вытянувшегося лица я откровенно начинаю смеяться.

– Не отказывайся. Мне его дедушка заваривал. Ты же понимаешь, о чем я… – взглядом я указываю на свой зонт.

– О… – Он смущенно трет нос пальцами, в то время как на остановке наконец оказывается моя маршрутка, которая гостеприимно распахивает двери перед пассажирами. Кошусь на нее, но не двигаюсь с места.

– Так… Так ты тоже… – Он внимательно всматривается в меня, явно оценивая. И по выражению его глаз я понимаю, что впечатления я не произвела.

Маршрутка мигает огнями отъезжая и на заднем сидении ее я вижу Тоню, которая лезет в сумку за кошельком.

– Да.

– Странно, а мне дед говорил, что девушки-сверчки красивые…. – Он явно не знает куда девать свой зонт. Шмыгает носом. Краснеет.

– Это он просто меня еще не встречал… Ему повезло. – Откровенно веселюсь я, пожимая плечами.

– Извини. Я просто первый раз… Я никогда раньше не был таким…

– Я заметила… – Лезу в сумку за чаем. Хорошо, что у термоса двойная крышка и можно пить сразу вдвоем. Отвинчиваю ее и наливаю почти гранатовый чай, от которого дурманом веет настолько что аж дождь придерживает коней чтобы принюхаться к нему. Дедушка Витя свое дело знает. – На держи. Только осторожно, он очень горячий. С дебютом тебя.

– Спасибо… – Замечаю, как он греет руки о крышку термоса. Женский старый зонт свой он повесил на карман куртки.

– Можно вопрос? – делаю глоток чая и жмурюсь от удовольствия, чувствуя, как сердце ускоряет ход и все внутри будто напевает улыбчивые песенки.

– Почему женский зонт? – беззлобно фыркает он, опуская глаза.

– Угу…

– У меня есть дедушка. И он с нами. И зонт у него тоже есть. Но… Я не смог его раскрыть. – Он смотрит на меня с вызовом. – Этот вот, бабушки Кати смог, а дедушкин Славин не получилось.

– М-м-м. – Я пожимаю плечами, – ничего. Это бывает. Я тоже дедушкин открыть не могу.

– Ну ты ж девочка… – Он обиженно надувает щеки, – ну или женщина… Ну или… блин… Ты поняла короче.

– Угу… в общих чертах… – Киваю я.

– Я несу чушь…

– Я не принимаю на свой счет. – Уютно ежусь, допивая свой чай, – мы все по началу такие. А потом ничего. Привыкаем…

– Да? Слушай… – Он закусывает нижнюю губу и снова отводит взгляд, – А ты не могла бы показать мне как все делается? Просто мне мои рассказывали… Но.. Я так и не понял…

– Легко. Как раз через минуту сюда подъедет мусоровоз, и я тебе все покажу.

– Что-что подъедет? – Он едва не проливает на себя чай.

– Мусоровоз… – Спокойно повторяю я, поглядывая на дорогу. Мусоровозе еще не видно, но из-за поворота уже слышится знакомое скрежетание и грохот. Такое ощущение, что по кочкам скачет насквозь проржавевшая кастрюля полная гвоздей, стекла и мелких острых камушков, – и нет, я не издеваюсь. Сейчас сам все увидишь.

Наконец мусоровоз буквально вываливается на дорогу и весело раскачивая кузовом из стороны в сторону проезжает мимо остановки и останавливается в 10 метрах от нее рядом с баками. Из кабины выпрыгивает уже немолодой сухопарый мужчина я темными лицом, изрезанным морщинами наподобие гротескной греческой печальной маски и принимается собирать пакеты из близлежащих урн. На голове у него черная вязанная шапочка в серую полоску. И куртка мотается на нем как на жерди.

– Пошли, – я киваю стоящему рядом со мной сверчку и бордо выхожу под ливень, направляясь к мусорщику, – Аристарх Васильевич, здравствуйте!

Мужчина отрывается от завязывания синего тонкого мусорного пакета и вглядывается в мое лицо. И через секунду расплывается в улыбке, показывая по лошадиному крупные желтоватые зубы. Лицо его от этого стало еще морщинистее. Но голос прозвучал скрипуче бодро.

– Здравствуй, красавица… Что, на работу едешь?

– Ага. – Простодушно киваю я, вылавливая из-за спины молодого сверчка и подталкивая его вперед, – Вот новенького из наших встретила… Позволите ему на вас поучиться?

– А давай… Только подожди секунду… – Он отряхивает перед своей куртки, стягивает перчатки, – Да стой говорю! Куда ты чистыми руками ко мне полезла я уже полгорода помоек перелопатил! Хочешь крысиную болячку подцепить?

Он говорит раздраженно, будто прикрикивая. Но я в его глазах читаю обеспокоенность. Наконец, он достает из кармана мятый, но чистый платок в клеточку и заматывает в него правую руку.

– Все, я готов… – Вздыхает Аристарх Васильевич и снова мрачнеет как туча. Я кладу свою руку на его и киваю мальчишке, чтобы тот присоединялся. Тот неуверенно и как-то брезгливо едва касается пальцами моей руки. Ну-ну… Конечно. Посмотрим, как ты запоешь через пару минут…

Закрываю глаза. Эта картина мне знакома до того, что я невольно ей улыбаюсь.

Большой уютный стол из красного дерева с гнутыми пузатыми ножками завален картами звездного неба и сложными схемами. Стопка листов с текстом, отстуканным на печатной машинке. Уютное глубокое кресло с подушкой под поясницей, камин и невероятное количество полок с книгами. Астрофизика космических лучей… Атомная спектроскопия… Внутреннее строение и эволюция звезд… Задачники по дифракционному анализу стоят отдельной полкой и у всех них один и тот же автор Зызлаев Аристарх Васильевич. Отблески камина заставляют кивать тени и роскошный телескоп с латунными вензелями кажется волшебным устройством возле которого толпятся человек семь разновозрастных детей от трех лет до пятнадцати. И во главе них сам Аристарх Васильевич в белоснежном свитере с толстым горлом и черных джинсах читает лекцию о большой медведице, по очереди подпуская внуков к телескопу, чтобы каждый мог посмотреть. Дверь приоткрывается со скрипом, и пожилая худенькая женщина со смешливыми глазами и ярко накрашенным ртом вносит поднос с разномастными кружками от которых исходит аромат горячего шоколада.

– Арис, ты помнишь, что завтра 14 число. Пятница. Тебе на работу! – воркует она, перекрывая жизнерадостные вопли внуков, увидевших угощение.

– Конечно Вавочка. Мы уже почти закончили. – С улыбкой кивает он, подхватывая на руки самую младшую внучку – черноволосую кнопку с фиалковыми озорными глазами Вавочки.

– Ну и чудно. Тебе звонили из редакции. Просили поторопиться с твоим последним задачником. Они нашли переводчика – француза и он готов приступить к работе, как только ты отдашь им рукопись.

– Мне осталось совсем чуть-чуть.

– Я знаю. – Вавочка подходит к нему слегка семенящими шагами и целует в небритую щеку, – Я люблю тебя.

– Я тебя сильней… – Говорит он и воспоминание начинает меркнуть.

Моргаю… И вдруг осознаю, что дождь кончился… Странная мысль, что его отогнал от мира Аристарх Васильевич странным образом оживает во мне, и я не спешу гнать ее прочь. Этот мусорщик, который на деле является шикарным астрофизиком, книги которого переводят почти на все языки мира и до странного для нашего времени счастливым человеком способен зажечь своими воспоминаниями не то что сверхновые звезды, но и веру в людей. Тем более что они у него всегда свежие. Эти, например, вчерашние.

– Ну вот примерно так. – Я смотрю на потрясенного подростка, который шевелит своими пухленькими губами и невольно улыбаюсь ему, – все что нам нужно есть в самих людях. Надо просто найти путь к этому теплому и прекрасному в них самих… Понимаешь?

– Д-да…

– Спасибо вам Аристарх Васильевич…

– Не за что, детка. Всегда рад. Обращайся. – И он снова принимается натягивать перчатки, и окидывает взглядом мусорные баки.

– Он что? Ученый? – Сверчок тихонько дергает меня за рукав.

– Ну да.

– И пишет учебники?

– Ты же сам видел, – Я складываю ставший бесполезным зонт и вешаю его на специально пришитый хлястик.

– Но тогда зачем все это?!

– Мне просто нравится делать этот мир немного чище и лучше, – говорит мусорщик, проходя мимо нас с горой пакетов, – еще мой отец говорил, что чистота мыслей зависит от окружения. Я много лет работал в институте и обсерватории. И считаю, что светлые головы и пытливые умы нашему миру не помешают…

– Обалдеть… – Потрясенно протягивает парнишка и шмыгая носом.

– Не то слово, – киваю я, – вечером занят?

– Нет…

– Тогда приглашаю к нам в гости отметить твой дебют. Считается хорошей приметой отмечать дебют сверчка в чужом доме. Да и ему удачу это обычно приносит. Так что приглашаю. Скажи своим что тебя позвали Антоновы. Меня кстати Ксюша зовут. А тебя?

– Игнат…

– Тогда до вечера. Вон моя маршрутка. – Я киваю на подъезжающий к остановке очередной желтый автобус.

– Стой подожди! Я же не знаю ни телефона, ни адреса. И не факт, что мои бабушка с дедушкой знают твою семью!

– А ты чай допей! – я киваю на крышку моего термоса, которую он все еще сжимает в руке, – там все самое важное и нужное на дне написано. Так что пусть твои нам позвонят. Мы обычно собираемся часов в восемь вечера. Заодно будет повод занести крышку. Пока!

Он ничего мне не ответил. Только удивленно уставился внутрь крышки где еще лет 40 назад мой дедушка Витя выгравировал все наши данные. Адрес, телефон, имена… Удобное изобретение. Одно из его лучших на мой взгляд.

*      *      *

Я приехала на работу, отметила время на старинном пробивном датчике, засунув в него карточку со своим номером, одела спецовочный халат, убрала волосы под бандану и день как на салазках покатил себе, монотонно насвистывая простенький мотивчик. Я сижу за столом, на котором тесниться куча ящичков с шестеренками, шпинделями, вилочками и другими деталями будущих часов и собираю механизм для кукушки. Передо мной огромная лупа с подсветкой и руки мои кажутся неестественно большими. Поначалу это казалось странным, но я уже четыре года тут работаю так что теперь это просто забавно.

Наша мастерская находиться на территории часового завода, но все же ему не принадлежит. Мы делаем часы на заказ. Иногда чиним старые. В нашей мастерской девять рабочих столов. Сегодня занято только пять из них. В основном пришли те, кто хороши в стандартной сборке обычных настенных часов. (На завод поступил крупный заказ, и они попросили помочь.) Чахлые фикусы, кажущиеся пластиковыми из-за широких плоских листьев на зарешеченных окнах и целый муравейник стеллажей с деталями и заготовками.

В деревянное двустворчатое окошко заглядывает скучный денек и наш секретарь карлица Клава с барашковыми черными кудрями и кучей объемных перстней на коротких толстеньких пальцах в перевязочках, кажется чуть меньше обычного. Она громко стучит по клавиатуре чахлого старого компьютера, набирая очередной договор и прихлебывает кофе из пузатой чашки, расписанной райскими птицами. Сегодня ее серые темные глаза красиво подведены бирюзой, а ресницы похожи на щеточки.

Клава хохотушка и она развесила по нашим стенам кучи смешных табличек таких как: «В купальне за буйки не заплывать» ( с изображением дамского бюста какого-то угрожающего размера), «По четным дням стоянка запрещена» ( рядом с дверным проемом), «Центр тюнинга мозга» ( на закутке где сидит наш начальник Вадим Вадимович, которого все всегда звали Дим Димычем) и много-много других.

Возле кулера смеются Динара и Света. Обе стригутся так коротко, и при этом всегда неровно, что напоминают мне бабушкину фотографию где она стоит с соседскими детьми посреди раскуроченного бомбежкой двора. Соседские дети только-только переболели тифом и их большие на фоне тощих тех полулысые головы кажутся карикатурными. Динара и Света вечно на диетах. Динара и Света всегда вместе. Динара и Света покупают одну бутылку кефира на двоих и любят булочки с изюмом. Про них болтают всякое. Среди всех работающих у нас и на заводе правду о каждой из них знаю только я. Но сверчки не распространяются о увиденном. Можно сказать, что на любые подробности у нас просто зашит рот. Мы не можем пересказать то что видим. У нас как будто немота случается.

Хотя сегодня утром в раздевалке я в очередной раз наблюдала как старенькая горбатая бабушка Динары забирает их обеих семилетних из детского дома №213, уводит в замызганный скверик с облупленными полуразрушенными статуями пионерам героям, усаживает их на скамейку, у которой при этом пара реек сиденья поднимается вверх и ощеривается гнилыми кривыми гвоздями. Из черной авоськи в фиолетовый и зеленый горошек она достает бутылку кефира и пышный кругляшок булочки с изюмом, который она разламывает на две половинки и дает каждой девочке. И пока те едят угощение старая Катынка скрестив сучковатые темные руки на простой юбке в мелкий голубой цветочек рассказывает им о том, что теперь они будут жить все вместе как этого девочки и хотели.

После того, как они «посмотрели» и согрелись Света рассмеялась и, потрепав меня по голове, сказала, что по большому счету ни ей ни Динаре в их 36 лет этого уже не надо. Но отказать себе в удовольствии не так-то просто… В ответ я только улыбаюсь и повязываю на голову зеленую бандану с голубыми и желтыми бабочками. Я знаю, что им внутреннего тепла хватает от их семей и друзей. Но мне они приятны.

Недалеко от меня над лупами сгорбились Сергей в бифокальных очках и со странной сединой на полголовы и его жена Ирина – очаровательная дама, которая постоянно что-то напевает, не смотря на принятый у нас режим тишины. У Ирины голосок как россыпь бубенчиков и чувственный рот…

– Клавочка! – несколько раздраженный голос Дим Димыча заставляет меня поднять взгляд от стола, – Солнышко, объясните мне пожалуйста почему сегодня на смене присутствуют одни церцеи, не считая Сергея! Я сколько раз вас просил комплектовать коллектив так, чтобы всех было поровну?

Дим Димыч раздраженно покачивается с носков на пятки и пожевывает пышные русые усы. Его округлый нос картофелинкой и добродушно выпученные за стеклами тонких очков светлые глаза делают его похожим на гнома. Впрочем, вторые его очки болтаются на шнурке поверх жилета с лошадками, а третьи были задраны аж на середину обширной блестящей залысины, которая начиналась от лба и доходила до макушки. Воспринимать его в серьез можно только лишь помня о его непревзойденном опыте часовщика и уважая талант продавца. Клава вскидывает широкие брови и шумно прихлебывает кофе.