Пламя в Парусах

Хотя нет, не сходится… Никто в ту ночь меня не видел, окромя той девицы, да и окажись оно иначе, разве не было б тогда погони? Что же касается её самой, то будь я ей враг, она наверняка просто бросилась бы на меня с кинжалом прямо там, в том же проулке. Или с кулаками или камнем, если кинжала не имелось. На её месте я, думаю, хотя нельзя сказать наверняка, так и поступил бы…

Я хорошенько тряхнул головой. Запустил пальцы в волосы, пускай те и перемазаны сажей. «Что же это я такое несу? Напасть на юную деву? С кинжалом?! Да ни в жизнь!» На поясе у меня висела фляжка с водой. Я сорвал её, откупорил, вылил в руку и плеснул себе на лицо. Затем – ещё раз. Влажной ладонью пригладил всклокоченные волосы. Остатки допил. Прохладная вода не принесла облегчения и не утолила жажды, но вернула мыслям хоть сколько-нибудь ясности.

«Нет, это не может быть правдой. Это не могло приключиться именно так! Тут нечто другое». Я вдохнул глубже. Выдохнул. Вытер с лица. Бросил пустую флягу себе под ноги и вновь глянул на разруху далеко позади. Они… так и остались там. Просто сожжённый дом. Не потушить уже никак, но и сильнее не сгорит. А ещё хорошо, что там не нашлось никого под обломками. Ни единой души.

От этого становилось легче, пускай и не так сильно, как хотелось. Но ничего другого у меня пока не оставалось, лишь бережно собирать крохи самообладания, вдыхая выветрившийся дым той жизни, которую кто-то сжёг. Я побрёл прочь. Без цели, просто, куда глядели глаза. Каждую мысль, что лезла мне в голову, я гнал, будто надоедливую муху. Жаждал покоя и тишины. Нуждался в них.

Шаг за шагом, я и сам не заметил, как вышел на дальнюю опушку. Высокие травы, властвующие здесь безраздельно, ныне изукрасились трещинами вытоптанных тропок. Следопыты гвардейские натоптали, не иначе; исходили всё вдоль и поперёк. Служба у них такая: разнюхивать, выведывать и подмечать. Но подметили ли они другое важное?

Тут-то меня кольнуло, и я поспешил к охотничьему домику, который неподалёку. Правда, его наверняка уже давно обнаружили и, как пить дать, всё там вверх дном перевернули. Беда, если оно и вправду так, но следовало взглянуть самому. И я поспешил.

Кто бы ни оказался повинен в этих разорениях, а охотничий домик он тоже попытался сжечь. Благо, огонь им побрезговал; сложно сказать, отчего так. Часть крыши прогорела, но внешние стены почти не тронуты. Но замок на двери сбит. Значит, тут и вправду уже побывали. В дверь я ввалился, едва не сорвав ту с закопчённых петель. Внутри никого.

– Эй! – крикнул я. – Есть кто живой?

Тишина. Не знаю, на что я надеялся. Голос в запустении, наверное, слушал. Тут царил бардак и до сих пор клубился дым, словно затушили совсем недавно. Всё из-за пушнины и заготовленного под засол мяса. Такое горело с неохотой, а затем долго тлело; а если пару-тройку дней без присмотра полежит, то испортится, и все труды по забою и разделке дичи насмарку.

«Пару-тройку дней… Значит, всё произошло незадолго после моего отъезда».

По хлипкому, скрипучему полу я прошёл в соседнюю комнатушку. Туда, где на стойках хранились секачи, рогатины и короткие копья. Кто не сведущ в охотничьем промысле, те нередко считают, что для хорошей добычи хватит и лука с арбалетом. Это отнюдь не так. Против волка или медведя какая-нибудь гвизарма сослужит добрую службу, а коль скоро вздумаешь пойти на вепря, то помни – кабанье копьё названо так отнюдь неспроста. Но сейчас вся стойка пустовала, как и кадки для стрел, как и вешалки с плащами и жилетами.

Я не знал, что на этот счёт думать. Да и едва ли мог думать хоть сколько-нибудь здраво в тот миг. Посмотрел, понял, что пропало всё оружие и вся амуниция, которую едва ли гвардейские для себя вынесли, да и вон вышел.

На улице к тому времени заморосил дождик. Меленько так, небо-то вполне чистое. Я глянул вверх, всмотрелся в облака и… признался себе, что осталось ещё только в одном удостовериться. В очень для меня сейчас важном. Вдохнул поглубже и шагнул за угол.

Лучше б не смотрел. Лучше бы того, что осталось, не видел.

Вся моя стойкость, все крохи самообладания, уверенности, где-то даже бахвальства, сорвались в глубочайшую пропасть, и я отчетливо услышал тот звон, с которым они разбились на дне. Налетел ветер, зашуршал травами, принёс новые свежести на своём хвосте; но тут же и сгинул, упорхнув дальше. Колосья и лес вдалеке, качнувшись, вытянулись, замолчали. Ритуальный никс-кхортемский каяк, над которым я трудился столько лет и которому совсем немного оставалось до завершения, валялся у моих ног, прогоревший по самое днище. Теперь не более чем головёшки, не каждая из которых и для растопки-то сгодится. Зрелище настолько невзрачное и презренное, что посади на него кота, брось их в воду, и зверь предпочтёт плыть сам, нежели спасаться на… этом. Я сжал кулак, хотел в сердцах садануть о стену – со всей силы, пусть хоть кожу сдерёт, хоть пальцы переломает! – однако ослабевшая моя рука просто опала, а вместе с ней растаял и гнев. Сейчас мне не хватило бы сил даже букашку раздавить. Нечего тут делать. Опустошённый, я побрёл прочь.

✧☽◯☾✧

Словно потерянный в чужой стране, я шёл вперёд, отмеряя свой путь нетвёрдым шагом. Не видел ничего и никого вокруг, смотрел лишь себе под ноги, ни на что прочее внимания не обращая.

Размышлял.

К тому моменту, как ноги привели меня обратно в деревню, отчаяние уже отступило; только тоска осталась со мной, поселившись, очевидно, надолго. Остановился я лишь когда выросла предо мной фигура благодетельного отца Славинсона, который, очевидно, долго меня разыскивал и вот наконец отыскал.

– Гайо пресветлый, Неро, мальчик мой, где ты пропадал?! Что с тобой приключилось?

Я поднял на него глаза. Хотел ответить, что всё хорошо и я уже в порядке, но вместо этого, не сумев сдержаться, упал священнику прямо в объятия и утопил лицо в складках его затёртой мантии.

– О святой отец! – взмолился я, вновь глотая горькие слезы. – Почему?! Ответь: почему так всё сложилось? Откуда это несчастье?!

– Ну-у, сыне, полноте. Случается. Сам знаешь, иногда жернова мелют мелко. «…И факел, и звёзды, и пламя свечи – рождают и краски, и тени; как делает то благодетельный свет, поныне и в терньях, и в неге…»

Я поднял голову, отстранился, усилием всей своей воли удержал новую влагу в глазах.

– Не помню, откуда строки, – пожаловался преподобному.

– Писание от Люция и Артея, седьмой стих, негодник ты эдакий. А помнится, говорил, что наизусть зубрил, – улыбнулся отче. – Будь ты моим учеником, и твои руки не знали бы отдыху от ударов лозы. Радуйся, что я тебе только друг.

Я… улыбнулся. Неожиданно для самого себя. Всё же осталось ещё место для радости.

– Во-от, так-то лучше, – продолжил отец Славинсон. – Пойдём, дружочек. Чует моё сердце, тебе не помешает привести свои мыслишки в порядок, а мне, божеской милостью, как раз удалось раздобыть нам немного мяты. Сейчас заварим – она успокаивает. Помнится, когда я был немногим старше тебя, то…

Отец Славинсон продолжил рассказывать о тех былых его деньках, где главными героями выступали разномастные отвары из мяты, творившие настоящие чудеса. А я шёл рядом и слушал. Простецкая болтовня, оказалось, помогала лучше жалости и сухих напутствий.

Заварка и впрямь оказалась хороша. Согревала руки, чуть горчила на языке, – сколько её там намешали? – а ещё неплохо прочищала голову. Гвардейцы разбили неподалёку от разорённой деревни лагерь, и уж не знаю, что отче наплёл коменданту, но и его, и меня вместе с ним приняли более чем радушно. Дозволили расположиться на полевой кухне у костра, брать воду и даже накладывать из общего котла.

Пока суть да дело, с горячей кружкой в руках и взглядом, застывшим на чьей-то неприличной надписи, нацарапанной на столе, я принялся копаться в собственных неуёмных домыслах. Собирал в одну кучу и тех недисциплинированных гвардейцев, и прибывшего чаандийца, и загадочную встречу благородных господ в библиотеке, и лишающую разума драконью книгу. И тот немаловажный факт, что книга эта оказалась похищена прямо на моих глазах. Так и эдак крутил я всю эту требуху перед мысленным взором, гадая, что с чем связано, и связано ли вообще?

И склонялся к тому, что всё это было чем угодно, но только не чередой обычных совпадений.

Один из гвардейцев – едва ли многим старше меня по виду, – подступил к отцу Славинсону и смиренно попросил его внимания. Объяснил, что ему, мол, весточка пришла, сын у него родился, и не лишне будет посоветоваться со святым человеком, каким именем наречь на первые подстрижены? Я слушал вполуха да отвар из кружки потягивал.

Меня интересовало вот что: сколько разумного в предположениях, что произошедшее – есть кара за моё самоуправство? Существует ведь, наверное, немало такого, чего простолюдину знать не положено. Может, чему-то подобному я и стал свидетелем в ту ночь, и данный проступок просто не могли оставить безнаказанным?

Сдул пар и отхлебнул ещё немного.

Пугающие воспоминания о произошедшем в библиотеке по-прежнему терзали меня, но стоит быть с собой честным: меня если и заметили, то никто не видел лица… окромя той девицы и Гренно, привратника. Но он-то пускай и простак, но своя шкура всё-таки дороже – наверняка станет молчать. И если предположить, что благородные господа тут ни при чём, то остаётся лишь…

Я вновь прильнул к кружке, да так и замер от пришедшего на ум озарения.

Та дева! Я принял её за убийцу, так ловко шныряла она по теням, но ведь в ту ночь обошлось без нападений на кого-либо. К тому же появилась она в библиотеке одновременно с загадочными визитёрами, и покинула её только… заполучив драконью книгу. Выходит, с заявившейся парочкой знатников она заодно, и целью их был именно фолиант! Вот ведь я дурень, что сразу не догадался! Значит, они обо мне в курсе и этого уже не утаить. Беда. Хотя если оно так, и постигшее Падымки злодеяние – их рук дело… то возникает ещё вопрос: а почему бы им просто не схватить меня?! Как можно упустить юношу на единственной дороге из города, при этом выведать, где тот обретается, и отправить душегубов уже к нему домой? Даже не душегубов, а разорителей.

Я отстранил горячую кружку ото рта. Облизнул обожжённую губу.

С другой стороны, я вполне себе мог вообразить того, кто так поступит: например, какой-нибудь избалованный вседозволенностью знатник, носящий дорогущие одежды и считающий, что всё-то ему можно и всё, что он делает, – правильно. Легче лёгкого нафантазировать, как подобный самодур решает, что просто поймать свидетеля – это слишком просто, и лучше его загнать, как дичь на охоте…

Тут о стол передо мной, с силой, что я ажно подпрыгнул, грохнула жестяная миска. Заварка пролилась, ошпарив пальцы; но хуже того, дыхание у меня от внезапности камнем застряло в горле.

– Вот! – рыкнул один из гвардейских поварских. – Комендантом велено накормить вас от пуза. Уплетайте, пока дают.

Другая такая же миска упала перед Славинсоном, и в ней, как и в моей, исходили паром две поджаренных на огне колбаски в специях. «Отравлено!» – тотчас же подумал я. Но прежде, чем успел хоть что-нибудь из себя выдавить, отче схватил вилку о двух зубцах, наколол угощение и мигом себе в рот отправил. Даже и внимания ни на что не обратил, просто продолжил болтать с молодым служакой, который, как мне показалось, как-то недобро на меня в тот момент поглядел. Сам же я застыл в ужасе.

Тем не менее худшего не произошло. Славинсон прожевал, проглотил, утёр рот рукавом и как ни в чём не бывало принялся за следующую. Молодой гвардеец с ним всё так же беседовал, а на наши угощение поглядывал без утайки и с явным аппетитом.

На меня боле не косился. Ком в своём горле я протолкнул с немалым трудом.

– Что-то не так, мой мальчик? Ты прямо-таки с лица спал. А не ешь почему?

Я поглядел в свою миску, словно ожидал увидеть там червей. Их там не оказалось.

– Я не голоден, отче, благодарю, – выдавил из себя, отодвигая ту подальше.

Славинсон только плечами пожал и отвернулся. Болтавший с ним гвардеец удовлетворил наконец своё любопытство, пожаловал за труды священнику небольшой горшочек, пока неясно с чем, принял на чело святое знамение, поклонился и удалился восвояси. Я ему вослед ещё долго глядел.

Что-то во всём этом мне начало казаться до боли неправильным. Не иначе как взыграла во мне хвалёная северянская предусмотрительность. Что ж, лучше поздно, чем никогда.

– Мм, да это же мёд! – восторженно заявил отец Славинсон, глядя на содержимое горшочка. – Это очень-очень кстати. Ну-ка, опробуем.

Он раздобыл на столе среди прочего резную ложку, облизнул, зачерпнул мёда и в кружку отправил. Размешал, отпил и разомлел. Я принюхался: липа, липовый мёд. Доводилось мне читать былины, где травили едой или вином или даже поцелуем, но вот мёдом – ни разу.

– Ух, вот так-то оно гораздо лучше. Не желаешь ли, мой юный протеже?

Я понятия не имел, что означает слово «протеже», но наполовину полный свой стакан вперёд пододвинул. Без особого, впрочем, воодушевления. Мысли мои теперь занимало другое: я глазел по сторонам, и всюду мне чудилось, что гвардейцы за мной если не наблюдают, то, уж верно, стараются не упускать из виду. И взоры свои, чуть что, в сторону отводят, а то я не замечаю!

– Неро, сын мой. – Отче, размешивая мне чай, вдруг посерьёзнел. – Я вижу, тебе тревожно, но поверь словам старого священника: всё образуется.

Вернул мне кружку. Моим ладоням, оказывается, недоставало её тепла.

– Дак разве ж вы старый, отче? – заметил я, принюхиваясь к новому аромату.

– И то верно, мальчуган, ха-ха, и то верно! Однако же не перебивай. Я это к тому, что не хотелось бы мне, чтобы ты какую глупость выкинул, пока мы тут. Вижу же, что на душе у тебя неспокойно. Вот дней через десять мы вернёмся в аббатство, и тогда…

– Что?!! – встрепенулся я, аж со скамьи привстав. – Целых десять дней! Неужели так долго?

– Да, мальчик мой. Сам видишь: мост через реку разрушен. Лодки все тоже поразбивали да пожгли. Ни на бревне, ни на плоту не переправишься. Комендант мне поведал, что материалы для починки уже заказаны, но дней через семь только прибудут. Ну и пару-тройку деньков на работы, так-то.

У меня в голове погорячело и подурнело. Я ещё раз окинул взглядом округу, ужасаясь, ведь успею за столько-то времени свихнуться, выискивая, кого из гвардейцев мне следует опасаться. А что, если их всех?! Страх, что чья-то незримая рука может править всеми моими злоключениями, начал укрепляться во мне ещё стремительнее. И даже если оно на самом деле не так, и я ошибаюсь, – уж лучше поостеречься. Я твёрдо решил, что не останусь здесь. И не вернусь сюда, пока не возвратится всё в моей жизни на круги своя! Ну или пока не уберутся разнюхивающие тут всюду гвардейцы. Смотря что раньше.

Я тяжко вздохнул. Отпил сладкой, пряной заварки с мятой. Убрал прядки волос с лица. Надо сказать всё как есть, надо объясниться… но только лишнего не сболтнуть.

– Боюсь, это невозможно, отче. Слишком долго. Слишком тягостно мне тут оставаться. Думаю, лучше я уеду пока на какое-то время отсюда. Ты ведь понимаешь?

– Уедешь?! – Отец Славинсон вскинул бровь. – Ну а куда же ты поедешь, мальчик мой? Обратно в Гринлаго? Отчего же так скоро? Я понимаю, у тебя горе, но ведь…

– Дело не только в этом, добрый отче. Ты ведь знаешь, – я перешёл на шёпот, – знаешь ведь, кто́ моя мама? Ко всему прочему, я опасаюсь, что это вскроется.

Отче призадумался.

– Прошу, поедемте! – насел я. – Вернёмся в собор. Ночевать в тепле, на пусть и жёстких, но всё же перинах, и имея над головой надёжную крышу, – несравнимо лучше, нежели здесь, в телеге, под открытым небом, неподалёку от разорённой деревушки. Тягостно мне тут, неспокойно и жутко.

Отец Славинсон от моей просьбы явно пребывал не в восторге. Но и противиться ему вроде бы тоже не с чего. Побарабанив пальцами по столу, он вскоре дал благосклонный ответ:

– Ладно, будь по-твоему, проказник, но, сдаётся мне, ты чего-то недоговариваешь. Если так, пускай будет на твоей совести. Врать священнику – оно, знаешь ли, и не умно, и не к чести. Пойду, потолкую с комендантом. А ты пока тут посиди! И чтоб без глупостей.

Отче поднялся и вышел из-за стола, недовольно что-то бормоча себе под нос.

Я кивнул, хотя на душе у меня мягкое смешалось с колким. Почувствовал себя лгуном. Чуть-чуть. Но это ведь ложь во спасение, разве нет? Вроде так. Но отчего-то, глядя на спину Славинсона, вновь нагрянула та чёрная замогильная тоска. Злая и липкая. Видя его недовольство, начало казаться что я остался не у дел, что глуплю и сильнее всё порчу. Знаю, это утрата ритуального каяка меня так подточила. Казалось бы, мелочь, но на деле – самая дрянная душевная рана за весь этот гадкий день. По крайней мере, именно таковой она мне в тот миг представлялась.

Я осознавал, что немного не в себе; что рассуждаю не вполне здраво, что спешу с выводами. Утраченный кров терзал меня в меньшей мере, нежели какая-то там лодочка. Это ведь нелепо. Вот только лодочка оставалась моей мечтой! А сейчас даже её нет.

За судьбу родных я, признаться, не имел беспокойства вовсе. Сколько себя помнил, мама с отцом показывали себя людьми благодетельными, честными и отважными. И рассудительными. Пусть сейчас мне, как никогда прежде, недоставало тяжёлых рук отца на плечах и улыбки матери, холодной, но и такой же честной, как никс-кхортемская стужа, – у меня и мысли не водилось, что с ними могло случиться непоправимое.

С кем угодно, но только не с ними.

Я шмыгнул носом, покрутил стаканчик в руках, болтая останки отвара на донышке. Думал допить, сладкое ведь. Но вместо этого просто вылил на землю.

✧☽◯☾✧

Отец Славинсон топал нарочито громко, а плюхнувшись за стол ещё и ухнул как престарелый филин зачем-то. Хотя ясно зачем: меня будил. Я и сам удивился, что сумел тут, за столом, задремать.

– Ба, меня столько времени не было, а ты так и не поел, мой мальчик.

Колбаски остыли и выглядели уже не так аппетитно. Я отодвинул их ещё немного дальше.

– Как наши дела, отче? – поинтересовался. – Есть добрые вести?

– Смотря что́ считать добрыми вестями? Если ты о своём, то мой ответ – да, есть. Комендант, конечно, удивился, но своё дозволение на отъезд дал. Ещё и тебе сопровождающего выделил. Ему всё равно надобно рапорт отправить, потому так и так гонца в дорогу отсылать.

Отче произнёс всё это тем тоном, которым сетуют на грязь, облепившую сапоги. Пустым и безжизненным. Не знай я его, подумал бы, он затаил на меня обиду. Только вот если оно и впрямь так, то интересно, из-за чего это? Я отёр руки о штанины, прочистил горло:

– Значит, мы можем собираться? Мне по-прежнему кажется, что оставаться тут…

Отец Славинсон многозначительно взглянул на меня, что я аж запнулся.

– Верней сказать, это ты можешь собираться, мой мальчик. Я-то останусь.

– Что?!! – удивился я вне всякой меры. – К-как?! Почему это?!

– Дак я и не собирался уезжать. Моё ж хозяйство прямо за рекой, ты забыл поди? Останусь, стану дожидаться, когда новый мост наведут.

У меня, признаться, от этих слов челюсть отпала. Нас ведь и так всего двое осталось! А отче наши и без того немногочисленные силы дробить вздумал? Не к добру.

– Я не поеду! – Голос мой удивил меня самого, прозвучав словно звон чеканного молоточка по железяке. – Отче, без тебя – нет, не поеду! Ни в коем разе.

Тот озадаченно округлил глаза:

– Это ещё почему?!

«Почему»? Действительно, «почему» же??? Не потому ли, что хуже, чем оставаться здесь, в лагере, где среди гвардейцев могут скрываться враги и предатели, – только в одиночку отправиться в дорогу, чтобы недруг уж наверняка мог подкараулить тебя вдали от посторонних глаз?! А если этим недругом как раз и окажется гонец?

– Просто… просто так надо, отче! – замотал я головой. – Поеду с тобой, если ты поедешь, либо же останусь здесь, если останешься ты. Вот так! Никак иначе!

Я подобрался и скрестил руки на груди. Отец Славинсон заметно так посуровел.

– Сыне… – выдохнул он. – Ты, да простит меня Гайо за такие слова, рассудком помутился? Ну право же, что это ещё за «хочу – не хочу», «поеду – не поеду»? На кой ляд я перед комендантом ковром стелился тогда?! Прости, Гайо, за недостойные словеса. Или это ты рассердить меня удумал? Ну так знай, получилось у тебя!..

Хотел сказать что-то ещё, но замолчал, шумно дыша и широко раздувая ноздри.

Я же опешил. Признаться, никогда прежде не видел отца Славинсона таким рассерженным. Даже не рассерженным, нет, – обиженным. Обиженным и сильно оскорблённым.

Собрался уже ему ответить, но, благо, опомнился и заблаговременно язык свой прикусил. Отче так-то прав. Там, за рекой, за сожжённым мостом, стояло его аббатство. В застенках обитали немногие, но всё ли с ними в порядке? Или тоже пропали без вести, а само аббатство разрушено и сожжено? Позор мне, что я сразу о том не подумал. А теперь уж делать нечего, иного не попишешь.

– Прости, отче. Я… я ляпнул не додумавши. Испугался, наверное.

Славинсон только губы поджал и ещё раз тяжко вздохнул. Взял со стола кружку, взглянул внутрь, но там пусто, вот со стуком на место и поставил.

– Ладно, забыли былое. Но ты уж, мальчик, думай в следующий раз, о чём говоришь, ладно?

Кольнуло.

– Я уже не мальчик, отче. Я – взрослый.

– Правда? А, по-моему, повёл ты себя как обычный мальчишка…

Наступил неловкий момент, обидное для нас обоих молчание. Для меня уж точно. Хотелось и на это ответить, но я себе запретил; а каких-то правильных к разговору слов совсем не находилось.

Прошло немного времени, и к нам подошёл один из гвардейцев, сказав, что гонец скоро уже отправляется, и раз за меня похлопотали, – надо скорей собираться. Он один, верховой, а я раз веса небольшого, вместе с ним поскачу.

Я с трудом оторвал себя от скамьи. Оставаться здесь не хотелось, но и уезжать страшновато. Решение не из лёгких. Даже собирать с собой в дорогу мне было нечего. Весь мой нехитрый скарб, отцовский нож и писчие принадлежности, – оттягивали пояс. Но я решил вернуться к остову дома и ещё покопаться. Припомнил, как уезжал тем злосчастным вечером, и захотелось проверить место, где запрятал чужеземную монету. Может, она по-прежнему там? И да, меж досок под сгоревшей кроватью та, закопчённая, легко нашлась. Ну хоть что-то. Отец на чёрный день ещё мешочек с серебром где-то у порога давнишне прикопал, но тот сейчас не отыскать. Нестрашно. Добуду его в следующий раз, как вернусь. Если вернусь.

Уходя, я ещё раз окинул взглядом деревню. То, что от неё оставалось. Дома́-то отстроить не проблема, другое дело – во всём произошедшем разобраться. Хотелось надеяться, что я ошибался, и что ни при чём здесь ни та проклятущая драконья книга, ни взбалмошные дворянчики, вздумавшие так не ко времени свои нелепые склоки улаживать, ни подозрительный отряд гвардейцев, ни что бы то ни было ещё. Очень хотелось бы.

Отвернувшись, я зашагал прочь. Прошагал по трижды истоптанной дороге, и тут звякнуло у самого моего мыска что-то. Тускло блеснуло и скрылось в грязи. Я огляделся. Вокруг целая прорва гвардейцев; помнится, один из них мне велел без ведома ничего тут не трогать. Потому-то я сделал вид, что просто нога зачесалась, присел и, поправляя сапог, находку припрятал. Оказалось, это серебряная монетка, странная, словно кто её топором тюкнул. В рукав себе её сунул.

Гонец седлал жеребца, навьючивал последние худые сумы. Как меня увидел, махнул, чтоб я поторапливался. Отче рядом с ним стоял, тоже меня дожидался. К вечеру уже шло, вновь поднялся ветер, небо окончательно тяжёлой пеленой затянуло. Заморосило. Но это не проблема, отцовский тяжеленный жилет на моих плечах от любой погоды защитит.

– Отче, – подступил я к священнику. – Я хотел ещё раз извиниться. И за капризы свои, и за то, что уезжаю. – Глянул мельком на гонца. Довольно молод он был и вполне весел. Не казался злодеем, хотя, наверное, злодеями никто на первый взгляд не кажется. Отвернулся от него. – Обещаю возвратиться при первой возможности, отче, и… Да что уж там! Чего угодно готов наобещать, лишь бы ты на меня не серчал!

То ли это морось безобразничала, то ли отче в глаза соринка попала.

– Ох, негодник, вот же ж ты языкастым иногда бываешь! Но не тревожься, я не в обиде. Вот, возьми-ка это на дорожку. Чтобы не так тягостно тебе было.

Вручил мне кошель, в коем монеты бренчали, и конверт, сургучом залепленный. Пояснил, что в конверте рекомендации, дабы поселиться мне всё в том же нашем соборе, а в кошеле чуть поболее сотни гион серебром и медью. На всякий случай. И как не пытался я их вернуть, он оставался непреклонен. Велел мне их забрать. И ещё плащ свой от непогоды мне пожаловал, а отцовский велел вернуть. Я удивился, отдавать сперва не хотел, но он пояснил, что коняжке, мол, несчастной и так двоих седоков везти, а с этой-то шкурой, больше на щит похожей, она наверняка под нами издохнет.